Ш т и б е р. Интересы обычной и тайной полиции, ваше превосходительство, требуют от каждого служащего…
Х и н к е л ь д е й. Черт возьми, вы им устроили шестьдесят три года тюрьмы, подумать только!
Ш т и б е р. Не забудьте смертный приговор, ваше превосходительство!
Х и н к е л ь д е й. Так чем же вы причинили ущерб репутации полиции? Ах, да. Фабриканта без ордера на арест полгода под следствием в тюрьме продержали.
Ш т и б е р. Меня оклеветали те люди, которые несколько лет спустя присоединились к демократам.
Х и н к е л ь д е й. А доктор Штибер никогда не имел ничего общего с этими мерзавцами?
Ш т и б е р. Если это и имело место, то приверженность и почтение к его королевскому величеству были залогом незыблемости моих внутренних убеждений.
Х и н к е л ь д е й. А в суде защищали левых демократов!
Ш т и б е р. Но судили же вообще одних демократов!
Х и н к е л ь д е й. Вы защищали левых. Не отпирайтесь!
Ш т и б е р (с внутренним волнением). Воспитанный на римской и греческой классике, в республиканском духе, пронизывающем и прозу и поэзию, глубоко разочарованный правительством, которое за мои заслуги в деле силезских ткачей отплатило черной неблагодарностью, проживая к тому же в Берлине, где демократические убеждения свойственны каждому, от нищего до министра, как мог я, ваше превосходительство, не испытать на себе воздействия известных теорий?
Х и н к е л ь д е й. Ага! И эти теории надоумили вас всучить королю черно-красно-золотое знамя во время постыдного спектакля — верховой прогулки по революционному Берлину!
Ш т и б е р. Эта сплетня, будто я ехал рядом с королем, держится и по сей день. Я имел счастливую возможность представить заверенный нотариусом документ, из которого следует, что я совершенно не умею ездить верхом. В тот день моим единственным намерением было обеспечение надлежащей дистанции между его величеством и толпой.
Х и н к е л ь д е й. А если бы толпа бросилась на его величество?
Ш т и б е р. Только через мой труп!
Х и н к е л ь д е й. А если бы началась стрельба?
Ш т и б е р. Я погиб бы первым.
Х и н к е л ь д е й. А если бы заговорщики вознамерились захватить его величество в плен?
Ш т и б е р. Сперва им пришлось бы меня разорвать на куски.
Х и н к е л ь д е й. Сейчас об этом легко говорить.
Ш т и б е р. Я всегда готов отдать жизнь за короля!
Х и н к е л ь д е й. Сию минуту?
Ш т и б е р. Ваше превосходительство?
Х и н к е л ь д е й. А что, если заговорщики, замышлявшие переворот и убийство монарха, все еще орудуют за пределами Пруссии?
Ш т и б е р. Раздавить, где бы они ни объявились!
Х и н к е л ь д е й. Не то! С помощью веских доказательств мы вынудим правительства иностранных государств выдать нам членов партии переворота — всех оптом. А если не всех, то хотя бы главарей, имеющих прусское подданство, или — если не их самих — то хотя бы их бумаги, документы и тайную переписку. Выдать Пруссии или куда-нибудь еще. Уж оттуда мы их заполучим. И они предстанут перед прусским судом. О приговоре узнает весь мир. Широкая панорама красного заговора против монархии, церкви и собственности. Постигаете?
Ш т и б е р. Жду указаний вашего превосходительства.
Х и н к е л ь д е й. Некоторая предварительная работа уже проделана. Вы получите в свое распоряжение специальную группу сотрудников. Абсолютная секретность, срок четыре месяца. Время не терпит. Это все. Чин асессора, жалованье обычное. От вашей работы зависит, сможем ли мы закрыть глаза на ваше демократическое прошлое.
Ш т и б е р. Ваше превосходительство, я… Ваше превосходительство, я… Асессор. Я как во сне.
Музыка.
Квартира Штибера. М а р и я и Ш т и б е р.
М а р и я. Асессор! Это шестьсот талеров в год.
Ш т и б е р. Чистоганом!
М а р и я. У меня сердце вот-вот выскочит из груди. Такой успех! Рассказывай!
Ш т и б е р. Он меня не терпит, но он вернул меня на службу. Вопрос, кто его заставил? Унижал меня. Что делать! Но унижал меня больше, чем того требовала его должность. Кто же унизил его?
М а р и я. Начальник? Министр!
Ш т и б е р. Выше, выше!
М а р и я. Мне дурно. Неужели король?
Ш т и б е р. Я вновь на службе.
М а р и я (замечает слезы на глазах Штибера). Милый!
Ш т и б е р. Слез не стыжусь. И полицейскому дано испытать чувство блаженства.
М а р и я. Выследить, поймать и наказать преступника!
Ш т и б е р. Милое дитя, как мало ты еще знаешь мою жизнь. Что ты знаешь о настоящем счастье полицейского. Взять хотя бы перлюстрацию писем. Сломана печать, вскрыт конверт, лист расправлен… Первый взгляд на почерк. Так покоритель гор, судорожно цепляясь окровавленными пальцами за нависающие камни, обливаясь потом, минуя пропасти, поднимается к вершине, чтобы потом бросить гордый взгляд на мир с места, где, как ему кажется, не был еще ни один человек. Он не знает, что некто уже быстро сбегает в долину, под сень кустов и деревьев. И когда потом, в окружении рукоплещущей толпы, он будет разглагольствовать о своих подвигах, скромный предшественник вместе с толпой вознаградит его речь аплодисментами, в то время как иные божества будут нашептывать ему на ухо о том, кто более достоин славы. Так и получивший письмо будет радоваться заключенным в нем секретам, а полицейский, еще раньше проникший в тайну запечатанного письма, а затем вновь заклеивший и незаметно подсунувший это письмо в почту получателя, скромно отступит на задний план, исчезнет.
М а р и я. Великолепно!
Ш т и б е р. Снять печать и вновь вернуть ее на место, Марихен… Это подобно тому, как приподнять косынку на груди женщины и вновь незаметно опустить. Женщина стыдится, краснеет, а ты хотя и знаешь, в чем тут дело, но продолжаешь эту игру в стыдливость, проявляешь любопытство там, где все давно известно, и не спешишь с последним шагом.
М а р и я. Искуситель!
Ш т и б е р. Представь только, сколько в эту минуту писем, написанных руками — горячими как пламень, холодными как лед, молодыми, спокойными, дрожащими, потными, мягкими, нежными, тяжелыми и легкими — путешествуют по свету в каретах, по железной дороге, по морю и даже у голубей под крылом? Их ждут или боятся, прячут или сжигают, комкают или целуют. Мария, ведь это целая вселенная! А в письмах столько всего понаписано!
М а р и я. Погоди, я теряю рассудок.
Ш т и б е р. Как будто крадешь право первой ночи у феодала.
М а р и я. Девушки взамен получают свадебные наряды. А что получит жена асессора?
Ш т и б е р. Назови цену!
М а р и я. Шестьсот в год — это по два талера за каждый рабочий день.
Ш т и б е р. Значит, один талер за ночь. (Засовывает талер ей в вырез платья.)
М а р и я. Иди скорее! (Убегает в соседнюю комнату, на ходу расстегивая фартук.)
Ш т и б е р. Счастливый день! Шесть сотен в год и четыре месяца сроку! (Считает.) Ну что же, это…
М а р и я (выбрасывает из соседней комнаты различные детали туалета). Где же ты?
Ш т и б е р. Это двести талеров за целый заговор!
М а р и я. Не заставляй себя ждать.
Ш т и б е р. Он положил меня на обе лопатки!
М а р и я появляется в дверях. Она в нижнем белье.
Сейчас!
Начинает раздеваться.
Двести талеров! У Хинкельдея на меня нашло какое-то затмение. Ну да ладно! Отныне борьба не на жизнь, а на смерть, господин Хинкельдей! Мария, иди сюда!
Музыка.
Кабинет Штибера. С л у г а, Ш т и б е р.
Ш т и б е р. Скверна проникает нынче в Пруссию двумя путями. Сифилис — из Парижа, плохая погода — из Лондона. А семена бунта и из Парижа и из Лондона. Первые шаги удались. Связные, наблюдатели, курьеры взяли в кольцо бунтовщиков. Моими руками открываются двери в лондонском Бишофсгейте, мои глаза в тайных парижских клубах, мои уши слышат шепот заговорщиков, мои собачки чуют добычу, мои пчелки летают по всему свету.
С л у г а. Господин асессор, вас ждут!
Входит К а м е р д и н е р.
Ш т и б е р. Камердинер наследного принца! Да еще в ливрее! У меня в кабинете! Разве я вам не запретил здесь появляться?
К а м е р д и н е р. Так точно, запретили. Но дело срочное. Два письма, господин советник.
С л у г а. Господа Грейф и Гольдхейм явились для доклада.
Ш т и б е р (камердинеру). В шкаф! (Открывает один из шкафов и вталкивает туда камердинера.)
К а м е р д и н е р. Задыхаюсь!
Ш т и б е р. Голову поднимите повыше, вверху открыто. (Запирает шкаф и кладет в карман ключ.)
Входят Г о л ь д х е й м и Г р е й ф.
Г о л ь д х е й м (выступает вперед). Асессор Гольдхейм. Прибыл из Парижа.
Г р е й ф (выступает вперед). Лейтенант Грейф. Прибыл из Лондона. Положение без изменений. Разговоры только о великой промышленной выставке. Ее откроет королева. Из Пруссии в выставке участвуют Борзиг, Ханиель, Крупп, Сименс, Майссен, Мансфельд, Стиннес, Брокхауз и другие.
Ш т и б е р. Как насчет покушений, Грейф?
Г р е й ф. Подобные настроения имеются только в среде европейских эмигрантов-демократов.
Ш т и б е р. А наши прусские коммунисты?
Г р е й ф. Маркс поссорился с Шаппером и Виллихом.
Ш т и б е р. Маркс всегда ссорится.
Г р е й ф. Радикальный коммунист Виллих опубликовал свое сочинение. (Кладет брошюру на стол.) «Пролетарий перед грядущей революцией» (Читает.) «Повсюду поднимаются изнуренные тяжелым трудом и обремененные невзгодами люди, вечное пламя человеческого равенства просветило их дух, согрело их сердца, укрепило их силу; страшный суд близок, час настал. Грешники освещены испепеляющим светом». Маркс считает, что это театральный гром.
Ш т и б е р. Можно лишь надеяться, что эти лондонские пустобрехи не очень-то слушаются Маркса. А как в Париже?