(недобро). Быстрый. Из военных?
Козловский. Направлен Международным Красным Крестом.
Гуща. Медик, что ли?
Козловский. Видите ли, мой друг…
Рилькен. Генерал, хватит играть в бирюльки. Это недостойно. (Гуще). Вы, как я понял, член нового русского правительства? А я — русский морской офицер, капитан первого ранга, командовал дредноутом «Севастополь» до семнадцатого года, участвовал в войне против немцев, за что и…
Гуща. Барон Рилькен?
Рилькен. Барон Рилькен.
Гуща. А нам баронов больше не надо. Свергли трехсотлетнее иго, теперь свергаем трехлетнее. Кто хочет царские погоны из нафталина, не будет такого, извините, прямо, по-матросски. Газетка где? Так и написано — про кронштадтские пушки? Откуда пронюхали? Дайте-ка. Будет доложено революционному комитету. Гражданин Козловский, так как — да или нет?
Козловский. Что ж… (Пауза). Да.
Гуща. Будет доложено. (Рилъкену). И про ваше прибытие.
Рилькен. Доложите — ждать нельзя. Вино откупорено — его надо пить до конца.
Гуща. До вина еще далеко — обходимся денатуратом.
Рилькен. Сомнут! Только — завтра! Только — завтра!
Гуща. А вы не диктуйте. (Козловскому). Ждем на «Севастополе».
Козловский молча кивает. Козырнув небрежно Рилькену, Гуща уходит. Молчание.
Рилькен. Взашей — и брать в свои руки.
Козловский. Эмиграция, эмиграция… Самсон, которому отрезали волосы. Тут жизнь прожили — неимоверную, немыслимую. С пайками, с лозунгами, с чрезвычайкой… Голгофа. А вы — всё те же. Ленин… Да он и картавит-то по-дворянски. А за ним, с берданками царя Гороха — на танки. «Все, как один, пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это». Пели и перли. Перли и умирали. А теперь? Кто против Ленина? Те, кто умирали. Еще помнят вас, барон, учтите, не выветрилось, но уже есть сила, единственная, которая одолеет. Да, из-за этого жить хочется старику! Мой друг Юденич, ваш покойный друг Колчак — все это демодэ, несовременно. Современны эти — «чего мы хочем»! Не играли на скачках? Ставьте на темную лошадку. Дорогу хамам — вывезут Россию.
Рилькен. Бедная наша Россия.
Входит баронессас подносом, на нем чашки, тарелка с картошкой.
Баронесса. Пардон, без сахара.
Рилькен (с печальной улыбкой). Вернуться, чтобы воевать за… советскую власть?
Козловский. За Россию. Мерси, баронесса. (Рилькену). Через четверть часа зайду за вами. Представлю этому… Петриченко. «Чего мы хочем»… (Уходит).
Баронесса. И он тебя уговаривал. Вот видишь, пойди, они тебя простят. Только не сразу. Поживи, осмотрись. А то ты от на ивности наделаешь глупостей. Налей себе сам, хорошо? Я не в силах. Теперь часто сплю не раздеваясь. Завтра у меня кружок ликбеза. То есть, собственно, уже сегодня.
Рилькен. Тоже служба?
Баронесса. Бог с тобой. Это добровольно. Все-таки, милый, раньше мы были слишком, чересчур изолированными. Общения дают так много. Не подбрасывай коробок. Так много доставлял мне огорчений. С детства, потом в корпусе… И все-таки, что бы я делала, если бы тебя не было. А потом спеку тебе оладьи, да? Ожерелье, аметистовое, выменяла на муку. Аметист — мой камень, счастливый. Правда, теперь всё отменили… А потом к ним, с чистой душой. Не горбись. Сон, сон, сон… (Засыпает).
Рилькен (горько). Чего мы хочем? (Прикрывает ее поги одеялом, тихонько выходит).
ОТЕЦ И СЫН
Железная кровать. Лоскутное одеяло. Гордей и Иван Позднышевы. Лежат лицом к потолку, закинув руки за голбвы. Бушлаты на табуретках. По одну сторону кровати, на полу, — тупоносые флотские ботиночки, по другую — видавшие виды, порыжевшие армейские сапоги. Оба — в тельняшках. Потрескивает огонь в печурке. Поют в два голоса, тихонько:
«Трансвааль, Трансвааль,
Страна моя, ты вся горишь в огне…»
Позднышев. А спать когда?
Иван (тихо поет).
«Под деревцем развесистым Задумчив бур сидел…»
Позднышев. А сколько было пето… Смотри-ка, светает. (Помолчав). Безгнездые мы нынче, Иван. И держаться нам друг за дружку — намертво. Кроме меня, у тебя, да кроме тебя, у меня… Дружишь, ладишь-то с кем?
Иван. Ну с кем. С Гущей, Федькой…
Позднышев. А, тот. По годам ли?
Иван. Вроде и я не ребеночек.
Позднышев. А эта… в бескозырке… евонная?
Иван. Была — общая, теперь — его.
Позднышев. Славно живете.
Иван. Живем, вместо хлеба жмыхи жуем. А вы, батя, к нам — зачем и почему?
Позднышев. Як себе.
Иван. Верно — от Ленина?
Позднышев. А если?..
Иван. Не заливаете?
Позднышев. Ну, ну, безотцовщина.
Иван. А по какому вопросу?
Позднышев. На твою физиомордию поглазеть.
Иван. Ровно со щенком.
Позднышев. А ты кто? Ну, ну. Не пузырись. На сердитых воду возят. За топливом прислан, за нефтью — с кораблей. В Питере-то заводы помирают. На Путиловском зажигалки мастерят, жуть. Флот-то все одно на приколе, возьмем нефть с кораблей — Петрограду. Братве хочу от Ленина клич кликнуть — даешь субботники по сбору топлива для заводов Петрограда, навались!
Иван. Навались. Под водой все это, батя.
Позднышев. Как это — под водой?
Иван. Вот так. Устарело. Неделя помощи Петрограду. Неделя помощи фронту. Неделя помощи тылу. Неделя помощи беспризорным. Сколько можно! Недели — а идут годы.
Позднышев. Погляжу — состарился ты здесь.
Иван. Батя, уезжайте-ка вы из Кронштадта.
Позднышев. Чего, чего?
Иван. Не ко времени вы и… недели ваши. Провожу до Рамбова, а там теплушка — сорок человек, восемь лошадей, — и уезжайте, батя.
Позднышев. Ты чего это меня выталкиваешь, а?
Иван. Уезжайте! Помнят вас в Кронштадте! Помнят! Комиссар!
Позднышев (вскочил, схватил сына за ворот). Очумел?
Иван (с отчаянием). Очумеешь. Пустите.
Позднышев. Что знаешь — скажи.
Иван. Ничего не знаю, ничего, ничего…
Позднышев. Знаешь, да молчишь. Славы моей комиссарской не стыжусь.
Иван. Самодержавие — стреляли. И комиссародержавие — стреляют.
Позднышев. Чего-чего? Это что же, оправдываться еще перед тобой, сынок? За то, что на «Ване-коммунисте» тонул? Или за то, что в крови своей захлебнулся — под Ростовом? Или за то…
Иван. Под водой все это, батя. Вы отсюда в восемнадцатом ушли, а сейчас? Двадцать первый. И Кронштадт другой. И в Кронштадте — другие. И комиссары — не те. Изменили идеям, батя. Мамке-то твои… отказали. У них самих-то — пайки на сливочном масле, сахар-рафинад, пуд в месяц, бабы комиссарские в мантах… этих… за границу золото перевели, в банки… в эту, ну… в Швейцарию.
Позднышев. Откуда такие факты… горькие?
Иван. Говорили.
Позднышев. A-а… И я — золото в Швейцарию. Не помню чегой-то, чтобы матку твою в манто выгуливал. Больше в тулупе. Да и у меня, кроме этого лоскутного одеяла…
Иван. Вы-то идейный, батя, да ведь таких, как вы, — раз и конец. Пальцев одной руки вот так довольно.
Позднышев. Где?
Иван. Хотя бы… в вашей партии.
Позднышев. В вашей?
Иван. В чьей же?
Позднышев. А я-то думал: моя — значит, твоя.
Иван. Вырос я, батя.
Позднышев. Заметил.
Иван. Ребята с отпуска являются, вы бы ухо приложили, что говорят. Сил боле так жить нету. Всё на свете клянут, батя, открыто, никаких агентов Чека на них не напасешь, сам черт всех за одну ногу на печку не перекидает. В Петрограде за ржавой селедкой ночь стоят. Чего ж вы добились, батя? Вот, с «Петропавловска» минер Куполов всю Россию проехал, по железке, на «максиме». Кругом пепелища. Дома стоят пустые, окна битые, у домов крыши провалились. А у людей — глаза. Ни кола, ни двора. А ехал-то как? То паровоза нету, то тендер с дровами не прицепили, то тендер есть, дров нету. Не смех, а слезы. Кругом мешочники, осатанели, двери ломают, на крыше местечка — вошь не найдет. Вся Россия мыкается, батя. Куполов вернулся — сдал партбилет.
Позднышев. Нашел, значит, выход из разрухи?
Иван. Не он один, батя. А в Кронштадте — что? Пока ты с атаманами рубился — тут что? Начальнички, Шалашов! Идет такой, шкурой от него несет — за две мили, сапоги небось не то что твои, каши не просят. Что, вру? Ему-то, такому, все одно: мыкаются люди, нет, дохнут ли на одной салаке, есть ли карточки, нет ли. Живет один раз, ему не дует — и черт ему не брат. Все ему ладно, все правильно. А лозунги кидать — язык не отвалится.
Позднышев. Шалашов, вижу, тебе свет застил.
Иван. Ух, ненавижу!
Позднышев. Ая — люблю? А Ленин — любит?
Иван. Ленин — далеко.
Позднышев. А ты — где? Клешами бульвары подметаешь? Шалашов… И такие есть, верно. Прижились, успели. Ну и что ты будешь делать, ежели есть? «Партию» «лови момент» слушать? Сын ты мне? — тогда швабру в руки, драй, скреби… Помоги, негодяй, нам, себе помоги, Ленину — вот как в нашей партии положено.
Иван. Распустить вас надо, батя. С миром.
Позднышев схватил ремень, замахнулся.
Не смейте, батя!
Позднышев. Аты — посмел?
Иван. Не замахивайтесь, говорю.
Позднышев. А ты замахнулся?
Иван (с отчаянием). Не замахивался я на вас!
Позднышев. Замахивался!
Иван. Не на вас!
Позднышев. На меня! Выросли вы тут — пока комиссарские кишки на колючей проволоке висели! Деньги в Швейцарию. Эх ты, мелочь. Нас живьем зарывали, в отхожих нас топили, нас генерал Шкуро к хвостам конским вязал, — только мы живые, только мы вернулись, и на кораблях наш будет закон, и тебя, дуролома окаянного, я не в огороде нашел — шептунам сдавать на потребу. «Не ко времени». Нет, в самый раз. И никуда я от тебя, а ты — от меня. И — сдай оружие! (