И впервые с того дня, как его ранили, он тоже порадовался этому обстоятельству.
«Для слепых пробуждение сродни игре в «угадайку», — подумала Феба на следующее утро. Как узнать, уже утро или все еще ночь, если ничего не видишь? Если в жизни нет никакого света, только вечная тьма?
Она лежала, прислонившись щекой к теплой груди Джеймса, почти в том же положении, что и прошлым утром, и прислушивалась. Он дышал глубоко и ровно — значит, еще спал. Потому ли, что утро еще не наступило? Или просто потому, что вчера выбился из сил, да и боль в ноге не давала покоя?
С нижнего этажа гостиницы слышались звуки, похожие на голоса. Значит, сейчас все-таки утро. Может, завести петуха? Тогда будешь точно знать, что наступило утро. Но петух может оказаться сумасбродом: начнет кукарекать, когда придется, и запутает все на свете.
Вдыхая запах Джеймса, Феба счастливо вздохнула. Сегодня утром, после мытарств под дождем и несмотря на второй таз горячей воды, который принесла жена хозяина гостиницы, этот аромат ощущался особенно сильно. К запаху одеколона примешивался какой-то еще, неистребимый: наверное, мужского пота. Леди не следует наслаждаться подобными ароматами, но она не такая, как все, с какой стороны ни погляди.
И, разумеется, ей бы не понравился запах пота другого мужчины.
Странно, что Максимус не принял Джеймса обратно на службу, что он охранял ее по собственному почину. Интересно, зачем ему это? Неужели из благодарности брату? Или она что-то для него значит?
Ее ладонь покоилась у него на груди, в раскрытом вороте рубашки из самой простой ткани — не грубой, но, конечно, не столь изысканно выделанной, как у брата. Феба осторожно погладила пальцами его обнаженную кожу и опять почувствовала щекочущее прикосновение волосков. Она знала, что делать этого не следует, но ведь несправедливо, когда он может ее видеть, а она знает о его внешности лишь то, что рассказали другие. Под волосками кожа казалась горячей, а волоски сами собой накручивались на пальцы. Ее ладонь двинулась дальше, и этот участок кожи был совсем другой. Она рассеянно гладила его, пока не осознала, что это сосок.
Разумеется, у мужчин были соски: конечно, не такие большие, как у нее. Сосок затвердел под ее пальцами, и Феба лениво задумалась, производят ли ее прикосновения ощущения, подобные тем, что могла бы испытывать она сама: ее соски были весьма чувствительными.
Она хотела было убрать руку, но его ладонь накрыла ее и не позволила, удерживая там, где она была.
— Феба, — произнес он глухо, вдруг обхватил другой ладонью ее затылок и завладел губами.
Это было… чудесно.
Его губы, такие горячие, подвижные и настойчивые, добились своего, а язык не преминул вонзиться в глубь ее рта весьма недвусмысленно, отчего сердце едва не выпрыгнуло из груди.
Джеймс перекатился на бок, забрасывая на нее ногу, и Феба оказалась пригвожденной к матрасу. Опять завладев ее губами, он стал целовать ее все настойчивее, словно заявлял свои права, показывал, что такое мужская страсть: не вежливое приветствие джентльмена, а объятие, исполненное низменного, животного желания. Его пальцы запутались в ее волосах, губы терзали рот. Она чувствовала его мускулистое тело и ту самую, твердую мужскую его часть, которая упиралась в ее мягкость. Ей почему-то захотелось раздвинуть ноги, ринуться ему навстречу и позволить делать с ней все, что ему заблагорассудится.
Из горла сам собой вырвался странный звук, похожий на тихий стон. Тревельон поднял голову и хрипло произнес ее имя.
— Нет-нет, — поспешила успокоить его она и обеими ладонями обхватила его лицо. — Нет, не останавливайтесь, прошу вас.
Неумело, но страстно Феба принялась сама целовать его, он со стоном перехватил у нее инициативу и впился в губы, одновременно раздвигая коленом ноги.
Она подчинилась, задыхаясь, он прижал всем телом ее к матрасу, и его напор стал еще ощутимее даже сквозь ткань брюк и ее сорочки. Она попыталась выгнуться ему навстречу, но не смогла одолеть тяжесть его тела и с жалобным стоном сдалась.
Джеймс коснулся ее подбородка, приподнимая лицо, не спеша поцеловал, словно хотел успокоить, и приподнялся.
Дышать стало легче, и тогда он опять принялся терзать ее рот. Поцелуй был страстным, жарким, а она училась принимать его язык: посасывать, покусывать. Его бедра тем временем вжимались в нее все сильнее, двигались точно по кругу, и явно добиваясь отклика ее тела.
Она уже чувствовала, что готова раздвинуть ноги, впустить его в свое лоно, ощущала соприкосновение плоти сквозь сорочку, смоченную ее собственной влагой. Это было… чудесно!
Он окружал ее собой, такой большой и уютный, и в то же время сводил с ума умелыми движениями губ, рук и бедер. Наверняка у него было множество женщин, которым он доставлял удовольствие. Едва эта мысль пришла ей в голову, Феба ощутила что-то похожее на ревность, но тут он обхватил ее грудь своей горячей ладонью, и все мысли вмиг улетучились.
Ну почему ее собственная ладонь, когда она касалась груди, не производила такого эффекта? В то время как от его легчайшего прикосновения спина сама выгибалась дугой, а из горла вырвался стон.
Он втянул в рот ее нижнюю губу, медленно обводя сосок большим пальцем, и судорога свела низ ее живота. Желание — вот что это было, нечто запретное, то, что она так жаждала познать именно с ним, с Джеймсом.
Ее пальцы погрузившись в его густые волосы, нежно перебирали их, гладили кожу, ощупывали сильную шею. Феба хватала ртом воздух, металась под ним в каком-то ожидании.
Он легонько сжал пальцами ее сосок, и все тело пронзила дрожь, а внизу живота, напротив, разлилось восхитительное тепло. Она еще посасывала его язык, но он вдруг застыл на пугающе долгую минуту, а потом медленно скатился с нее, сорвав с ее губ недовольный стон: утрата казалась невыносимой! Его руки обняли ее и повернули на бок. Последнее, что она слышала, проваливаясь в сон, было ее имя на его губах.
Поздним вечером того же дня Тревельон наблюдал за леди Фебой в свете сумерек, проникавших внутрь кареты, и на ее сочных губах играла слабая улыбка. Карету плавно покачивало из стороны в строну, и от этого клонило в сон. Они опять были в пути целый день — долгий утомительный день. Пока было светло, он читал ей вслух ту единственную книгу, что взял с собой: про англичанина, который в детстве попал в плен и был продан в рабство турками. Хоть книга и не предназначалась для дамского чтения, Фебе было интересно. Ей, конечно, хотелось поговорить о том, что произошло утром, но он вел себя так, будто ничего особенного и не было.
Джеймс же, поглаживая пальцами выпуклые «крестики» вышивки, понимал, чего она ждет, но что он мог ей сказать? Что поддался соблазну, не совладал с похотью, дал волю низменным страстям?
Господи, какое же он чудовище!
Даже сейчас, проклиная себя за невоздержанность, он сгорал от желания снова прикоснуться к ней, услышать ее тихие вскрики и страстные стоны, почувствовать тяжесть грудей в своих ладонях, ощутить мягкость бедер, — выпить эту сладкую радость до дна. Она была как родниковая вода в иссохшей пустыне его души.
Настоящий джентльмен оставил бы ее в покое, и до сего утра он как раз считал себя таковым.
Тревельон отвел взгляд как раз в тот момент, когда карета вдруг резко накренилась и Феба подняла голову.
— Где мы?
— На краю света, — отозвался он сухо, всматриваясь в темноту за окном.
Ему и в голову не приходило, что когда-нибудь вернется сюда, да и сейчас он не был до конца уверен, что радуется возвращению… или страшится воспоминаний о собственном поражении.
Что касается Фебы, она, похоже, вовсе не испугалась — скорее напротив: предвкушала приключение.
Тревельон опустил занавеску.
— Мы в Корнуолле — уже давно, примерно с полудня. И если я не ошибаюсь, приближаемся к конечной цели нашего путешествия.
— А где это? — уточнила Феба, и в этот момент карету сильно тряхнуло, и она резко остановилась, кренясь под угрожающим углом.
— Вот черт! — буркнул Тревельон себе под нос. Дурной знак — уж он-то сразу это чувствовал.
Дверца распахнулась, и появилось лицо Рида. Волосы, обычно аккуратно собранные в хвост, теперь растрепались.
— Кэп, дальше никак не проехать! Карета увязла в грязи по ось, а дорога — вообще не дорога, о сплошное дерьмо, прошу прощения у миледи.
— Ничего страшного, учитывая обстоятельства, — махнула рукой Феба.
— Дальше придется идти пешком, — заключил Тревельон и взял подопечную за руку. Рид озабоченно нахмурил лоб.
— Как же вы станете разбирать дорогу? Темно как в гробу, и нигде ни огонька.
— К сожалению, эту дорогу я знаю слишком хорошо, — успокоил его Тревельон. — Дайте мне один из фонарей, а второй оставьте себе. Я пришлю кого-нибудь, чтобы позаботились о лошадях.
Он помог Фебе выбраться из кареты, пока Рид ходил снять фонарь с козел, а когда вернулся, сказал:
— Если держаться обочины, то будет не так грязно.
Тревельон взял фонарь, и Феба уцепилась за его руку повыше локтя, чтобы не загораживать свет.
— Осторожно, сэр. — Рид поежился, беспокойно озираясь по сторонам. — Место какое-то дикое!
— Буду смотреть в оба! — заверил его Тревельон, хотя уединенность и безлюдность места его как раз не пугали. По собственному опыту он знал, что бояться стоило как раз людей.
Феба подставила лицо ветру, запрокинув голову.
— Здесь даже воздух пахнет как-то по-другому.
— Это же не зловоние города, миледи, — заметил Тревельон, глядя под ноги, чтобы не упасть, а то, не приведи господь, упадет и леди Феба.
— Нет, не это. Мне приходилось бывать за городом, но здесь пахнет еще чем-то.
— Должно быть, соль, водоросли, рыба — мы недалеко от берега океана, — предположил Тревельон.
Дорога в этом месте делала поворот, и вот перед ними замаячила темная громада дома: крепкий, упорно сопротивляющийся непогоде кирпич; внутри ни огонька.
Из темноты выскочила стремительная тень и запоздало залаяла при их приближении.