В старой ритуальной могиле засел кто-то, кто обладает невероятной силой. Шутка ли – энергии нескольких камней из кенотафа хватило на то, чтобы девятнадцать лет поддерживать жизнь (подобие жизни?) в теле Капустина. Личинки мух выедали его глазницы, а он лежал и видел лица людей из прошлого, видел узоры и линии, которыми был покрыт кенотаф изнутри, слышал голоса, шепчущие истории – десятки, сотни историй от тех, кому довелось оказаться внутри ритуальной пещеры. Мыши обгладывали его косточки, а Капустин общался с далеким эхом демона, беса, твари божией, которая звала его, хотела пообщаться с ним, мечтала увидеть его. В конце концов он понял, что рано или поздно снова окажется среди живых, а дальше – дело за малым.
– Нам надо найти кое-что… Было три камня. Где-то здесь лежит еще один.
Капустин тяжело поднялся, отшвырнув тетрадь. Карикатуры Выхина сидели у него в голове. Он знал их наизусть, выучил каждую черточку.
Обогнул дурацкую самодельную крепость из одеял и стульев, внутри которой по ночам прятался Выхин. Главное, чтобы камень не лежал внутри. Внутрь этого сгустка страха и злости Капустин проникнуть не мог.
Кондиционер потряхивало, он скулил и пытался выдавить из себя немного холода.
Капустин методично переворошил одежду, которую Выхин вытащил с балкона и шкафов. Перевернул диван, кровать. Уродливый Вано суетился следом, помогал. От Вано едко пахло соляркой и блевотиной.
Затем вдруг Капустин почувствовал, как что-то кольнуло его пальцы. Он нашел камень. Выудил его из кармана старой подростковой курточки, впился взглядом в заискрившиеся узоры.
Частичка твари божией, беса, демона, как его там, зашевелилась внутри. Она жаждала вкуса.
– Третий камень, а потом все, – пробормотал Капустин. – Если не найдем логово, вернемся в нору.
Он знал, что больше уже не умрет. Но ему очень не хотелось валяться в могиле и ждать, когда кто-то на него наткнется – сотню, тысячу лет. Кто знает…
Капустин повертел камень в пальцах, а потом запихнул его в рот и начал есть. Зубы-гвозди скрежетали по твердой поверхности, ломались, но на их месте тут же вырастали новые, кривые и ржавые. Камень сначала не поддавался, но потом вдруг хрустнул и рассыпался разом в мелкую крошку. На вкус он был как сухая мука.
Вано стоял рядышком и облизывался.
Мы твари божии, и нас много.
Это было первое, что он услышал после смерти в двухтысячном году.
Глянь-ка.
За закрытыми глазами возникли лица. Разные. Много лиц.
Это все мы.
Сказало было не без гордости.
Капустин хотел пошевелиться и не смог. Он мало что помнил, мысли о прошлом спрятались в глубинах памяти, вместо них было только настоящее, здесь и сейчас, как пленка киноленты, сменяющая один кадр другим.
Глаза не двигались, нельзя было отвести взгляда от лиц, что появлялись и исчезали в темноте.
Пожилой мужчина с белой бородой, которая торчала клочьями из подбородка и шеи. Лоб разрисован синими и красными линиями. Правая щека порвана, шрам еще не зарос, сквозь плоть видны щербатые зубы.
Девочка с яркими желтыми глазами – будто светятся! – пытливо всматривается, шевелит губами. В ноздрях торчит массивное кольцо.
Чернокожая старуха. Не негритянка, а просто очень сильно загоревшая. Зрачков не видно из-за катаракты. Седые редкие волосы рассыпались по лицу.
Мальчишка с рыжими кудрями.
Кричащий ребенок.
Еще один. Не старше двух-трех лет. Их приводили к камням для ритуалов. Убивали. Окропляли кровью.
Несколько мужчин один за другим.
Лица. Лица.
Через какое-то время Капустин перестал осознавать, что именно видит. Образы слились в единое, превратились в линии, переплетающиеся друг с другом и сменяющие друг друга.
Он почувствовал запах мха и плесени, запах влаги, разлагающегося мусора. Подступил страх.
Ты умер. Но ты живой. Держись, пацан.
Твари божии помогут тебе, пока есть силы. Мы далеко от дома, твой дружок оторвал нас, притащил с собой, оставил здесь. Мы выдохнемся рано или поздно, если не сможем питаться, но надежда есть, пацан. Ты и мы выберемся, рано или поздно.
Капустин беззвучно закричал. Он не чувствовал боли, но знал, что придавлен камнями, засыпан землей, похоронен – не живым, но мертвым. Первые насекомые уже копошились в его теле, исследовали, звали других на славный пир мертвой плоти.
Нам надо продержаться. Не ссы, пацан. Выберемся.
Чувствуешь? Мы внутри тебя! Мы единое целое!
У него сломались ребра, и ворох тяжелых камней провалился внутрь, заполняя тело. Что-то звонко лопнуло, муравьи прыснули в разные стороны, изучая, щекоча. Хотя, наверное, щекотка осталась только в его воображении.
Перед глазами крутился бесконечный сериал из лиц. Старухи, дети, подростки. Охотники, ведьмы, девственницы, купцы, случайные прохожие. Все те, кто находил камни. Кто имел счастье взять в руки тварь божию, напитаться ее энергией, почувствовать первородную силу природы.
Мы все твари божии, и нас много. Рассыпаны по миру, валяемся под ногами, а еще растем, развиваемся, размножаемся. Как любая тварь природы, как каждый живой организм на земле.
Он чувствовал тепло камней внутри себя. Парадоксально, но именно чувствовал, а не воображал. Камни держали его живым, не отпускали тонкую дрожащую нить, которой Капустин зацепился за этот мир.
Он пытался плакать, но не смог. Ему было жалко себя, родителей, сестру. Он боялся оказаться в бесконечной темноте – а темнота была близко, ее холод дышал в спину, морозил затылок. Темнота приходила каждый день в виде насекомых, мышей, птиц, доедала его плоть и терпеливо ждала, когда у Капустина иссякнут силы.
Но с ним были твари божии. Лучшее, что случалось в этой жизни.
Их голоса постепенно становились тише, тусклее. Тепло отступало, и мертвое тело заполнял ненавистный холод. Капустин знал, что в его сознании время остановилось в феврале, на изломе южной зимы, когда снег в лесу уже начинал подтаивать, а лед в реках становился предательски тонким. Февраль пробирался в его тело и хотел остаться там навсегда.
Мы доберемся до нашего убежища. Вдвоем. Твоими ногами. Восстанешь, пацан, как и положено, из мертвых, – бормотали твари божии. – Найдешь дорогу, спустишься. Мы уложим тебя в мох, среди друзей, и ты сможешь пить столько силы, сколько захочешь. Сладкий нектар нашей жизни. Среди нас.
Голоса то появлялись, то исчезали. Иногда проходило так много времени между их появлением, что Капустин начинал паниковать. Он плакал, кричал, звал маму – мысленно и громко, раздирая воображаемые голосовые связки (своих настоящих давно не существовало), – молился, обещал сделать все что угодно, лишь бы голоса появились вновь, лишь бы они давали надежду.
Страх стал его постоянным спутником. Он видел страх в бесконечных лицах, мелькающих в темноте. Все эти люди не просто любили тварей божиих, они боялись с ними расстаться, боялись потерять и никогда больше не слышать голосов. Он надеялся увидеть среди лиц лицо Выхина.
Иногда холод был невыносим. Он заполнял пустоту внутри, вместо выгрызенных и сгнивших внутренностей. В это время Капустин чувствовал, что нить, держащая его в этой жизни, готова вот-вот порваться.
Твари божии ловили мелких животных и пожирали их.
Не физически, нет. На другом уровне восприятия. Они высасывали кратковременную память, мышечные рефлексы, эмоции. Хватали и выжимали, как губку, до последней капли выдавливая страх смерти.
Вот чем питались твари божии.
Они чавкали и причмокивали от удовольствия. Облизывались, подвывали, клокотали. Делились с Капустиным мелкими каплями, крохами, поддерживая в нем жизнь.
Мы знаем о тварях божиих, которые отлично устроились, – говорили, насытившись. – Они живут в городах, жрут каждый день от пуза, лакомятся эмоциями людей, их страхами, ненавистью, радостями, другой разной мелочью. Одна тварь стала жрать чужие судьбы, слизывала их со дна кофейных чашек – тем и жила! А другая заставляла искать кляксы в людях, червоточины из злых мыслей и дурных поступков. О, эта тварь божия стала наркоманом. Ее никто не любит. Мы за чистые эмоции, вкусные и яркие.
Но мелких животных не хватало. Нужно было больше, конечно. Скоро Капустин это понял.
Он услышал хруст сломавшейся сухой ветки. Чей-то девчачий голос сказал: «Я заблудилась! Серьезно». Звуки распустились в его голосе, как бутоны, – неторопливое журчание воды (рядом река), постукивание камней друг о друга (течение тащит их, тащит подальше отсюда), шорох листьев, шаги (кто-то рядом). Показалось, что Капустин чувствует, как проседает земля под весом неизвестной девочки.
«Блин, и как отсюда выбраться? Я слышала, надо идти вдоль течения реки. Это ты меня завел, идиотина!»
Кто-то шуршал, рыл, копал, сопел, рычал.
Тварь божия сказала спокойно и тихо: «Пацан, надо действовать. Если не хотим здесь сдохнуть – хватай и жри».
В этот момент Капустина окутали холод и свет. В его пустые глазницы брызнули капли солнца, проникшие сквозь разрытую землю. Звуки стали сильнее. По лицу застучали камешки.
Он выдохнул морозным воздухом, февралем, глотая высохшие листочки.
А наверху было лето: зеленые листья, теплое синее небо, мошкара, малина, цветы, пчелы, огромный мир, о котором Капустин начал забывать, расцвел и жил по-летнему широко, радостно.
Капустин улыбнулся бы, если бы у него сохранились губы.
Давай же, пацан, – сказала тварь божия внутри головы.
В яму просунулась собачья морда. Черный влажный нос обнюхал пространство вокруг, коснулся подмерзших ошметков, оставшихся вместо щек, высосал личинку мухи из глазного отверстия. Пес фыркнул, взвыл, задрав голову к небу.
– Что там? Что нашел, Кэп?
Капустин увидел девчонку лет, может, пятнадцати. Чуть младше него.
Вдруг подступил голод. Не физический, а какой-то потусторонний, глубокий, жесткий голод, пронзающий сознание, сводящий с ума. Капустин вздрогнул – понял, что вздрогнул! – и вдруг резко потянулся руками к девчачьему лицу, к ее длинным волосам, спускающимся в разрытую землю. Пальцы ухватились за волосы, скрутили, дернули. Девочка взвизгнула.