— В этой позе ты похож на ребенка в животике у будущей мамы, — вдруг сказала Веста, глядя на «живой фонарь». Скорченная фигура Павла виднелась вполне отчетливо, несмотря на грязные разводы внутри «ноты».
Она села на раскладной стул. Несколько минут прошло в полном молчании.
— Я сейчас вспомнила свою учительницу по музыке, — наконец нарушила паузу Веста. — Мне кажется, она чудесно подошла бы для восьмой ноты… Тем более она была беременной. Знаешь, что с ней стало, Павлик?
Не дожидаясь какой-либо реакции мужа, Веста тут же ответила:
— Ольга Петровна поставила мне двойку. Одна девочка на уроке музыки ущипнула меня, и я от неожиданности вскрикнула. Развернувшись, я толкнула обидчицу. Я никогда не давала себя в обиду. Эта дурочка упала и заплакала. А Ольга Петровна, как тогда говорили школьники, влепила мне «банан». Из-за этого в четверти у меня получилась тройка. Когда родители узнали об этом, на семейном совете было принято решение о моем наказании. Я мечтала о велосипеде, но мне его в этом году так и не купили.
Подул сильный ветер, яхта слегка качнулась, и «ноты», словно почувствовав неясную тревогу, тихонько зазвенели.
— Слышишь? Они разговаривают. Ноты могут общаться друг с другом, — произнесла Веста, глядя, как стеклянные капсулы беспокойно стукаются друг о друга. Закинув голову вверх, она неизвестно зачем вставила:
— Будет дождик.
Помолчав, Веста продолжила:
— Так о чем это я? Ага… Сергей тоже узнал о моей двойке. Он предложил отомстить учительнице. В то время ему уже было почти восемнадцать. Мне было и страшно, и интересно одновременно. Я спросила — «А как мы ей отомстим?» Сережа лишь загадочно улыбнулся. Он узнал, что каждый вечер Ольга Петровна выходит на вечернюю прогулку со своим стареньким пуделем. И в один чудесный вечер мы прокрались на крышу. Сережа приказал мне стоять подальше от края. У его ног лежал огромный обрезок чугунной трубы.
«Мы ее так напугаем, что она до конца жизни заикаться будет», — подмигнул мне Сережа. Он был уверен в своих силах, за что я его еще больше любила. Я улыбнулась, понимая, что мы затеяли, в общем-то, не очень хорошее дело. Но и отступать уже не было смысла. Сережа всегда говорил, что начатое дело нужно доводить до конца. Перед моими глазами все еще стоял велосипед — новенький, шикарный, с хромированными спицами и пронзительно громким звонком. Как я мечтала о нем! Так что втайне я желала, чтобы Ольга Петровна стала заикой.
Веста уставилась на свои обгрызенные ногти.
— Но мы просчитались, моя учительница музыки не стала заикой. Труба упала ей прямо на голову, — глухо сказала она. — Кто-то закричал, я не знаю кто. Наверное, случайный прохожий. И я не знаю, умерла ли Ольга Петровна сразу или потом. Я лишь помню побледневшее лицо Сережи.
«Бежим через соседний выход!» — хрипло скомандовал он, и мне стало страшно.
Когда мы выскочили наружу, у подъезда, где лежала моя учительница, начали собираться зеваки.
«Не смотри туда», — приказал Сережа, и мы торопливо ушли прочь. А наутро я пришла в школу и увидела в холле столик, на котором стояла фотография Ольги Петровны в траурной рамке. Тогда и стало известно, что она ждала ребенка. После этого случая я стала грызть ногти. И мы больше никогда с Сережей не заводили разговора на эту тему.
На нос Весты шлепнулась первая капля дождя, и она чихнула.
— Кстати, велосипед мне купили буквально через неделю, — известила она. — Наверное, они сжалились, видя мое состояние.
Она посмотрела на «ноту», вглядываясь в застывшее тело мужа:
— Ты спишь, Павлик? Может, споем вместе колыбельную? Не хочешь? Тогда я пошла спать. Не хочу мокнуть под холодными каплями.
Веста погладила «ноту» с Павлом, затем вдруг сказала:
— Представляешь, а Сергей ведь хотел найти того старика. Ну о котором я тебе рассказывала в самом начале, что играл на колбах с бабочками. Когда мой брат стал достаточно взрослым, он отправился в Новороссийск. Он отыскал то самое место, где когда-то стояла хибара горбуна, запертая на замок. Только никакой хибары там уже не было, а на месте лодочной станции был построен здоровенный причал, у которого швартовались большие красивые яхты. Такие, например, как у меня.
Веста вздохнула.
— Так что вся история с тем самым горбуном осталась тайной за семью печатями, правду о которой, вероятно, никто никогда не узнает. Я даже как-то спросила брата, мол, может, тебе все это померещилось? Или приснилось? Сережа ведь был очень эмоциональным мальчиком, с необычайно развитым воображением. На что он сильно обиделся и даже не разговаривал со мной несколько дней…
Дождь уже вовсю хлестко барабанил по палубе, собираясь в маленькие лужицы.
Веста склонилась над крышкой стеклянной каспулы и, превозмогая запах сочащейся наружу вони, промолвила:
— Прощай.
Как только она скрылась в каюте, с западной стороны океана пророкотали первые раскаты грома.
Когда моторная лодка приблизился почти вплотную к яхте, Багор заглушил двигатель. На его кепке, из-под которой все так же торчали мокрые вихры рыжего парика, был надет мощный налобный фонарь. Из рюкзака мужчина вытащил небольшой моток веревки с петлей на конце. Привязав канатик другим концом к железной проушине на транце катера, он накинул петлю на швартовочный кнехт яхты, постепенно подтягиваясь к судну. Наконец его пальцы легли на мокрый борт, и Багор, тяжело дыша от усилий, принялся перелезать на палубу яхты.
Мужчина не успел ступить и двух метров, как увидел «ноты». Он замер на месте, недоверчиво вглядываясь в качающиеся капсулы.
— Что за срань? — пробормотал Багор, делая осторожный шаг вперед. Тонкий пронзительно-желтый луч фонаря шилом вспорол влажную ночь, наткнувшись на восьмую «ноту». Только она одна из всех остальных была оплетена зигзагообразной лентой, сочившейся голубоватым свечением. Оно было бледно-тусклым, но его хватало для того, чтобы угадать в существе, заключенном в чрево прозрачной колбы, очертания человеческой фигуры. Глядя на нее, Багор непроизвольно вспомнил об одной передаче, в которой показывали какого-то уродца в склянке. Вроде он назывался гомункул…
Он придвинулся еще ближе, и сердце его отчаянно заколотилось.
«Не может быть!»
Багор встряхнулся, словно вылезшая из пруда собака.
— Эй! — неуверенно произнес он.
Покачал головой, моргнул, будто втайне надеясь, что когда он откроет глаза, жуткий чан с человеком внутри исчезнет.
Ничего не исчезло.
Более того, Багор узнал этого несчастного.
Подойдя вплотную к капсуле, он с потрясенным видом рассматривал тело своего напарника, застывшее в невообразимой позе. Похоже, Павлу переломали все кости, затем его податливо-размякшее тело залили эпоксидной смолой, как гигантского жука, и со временем он окаменел внутри этого бочкообразного горшка, словно какое-то жуткое украшение, вроде брелока. Внутренняя поверхность колбы была испещрена мутными кляксами и потеками.
Луч фонаря остановился на пепельном лице Павла, и тот неожиданно открыл глаза.
— Твою мать, — хрипло выругался Багор, резко отпрянув назад. Он был раздражен и испуган одновременно. Черт подери, что здесь происходит?!
Выпученные белки глаз его напарника были залиты кровью, рот медленно открывался и закрывался, как у издыхающей рыбы на солнцепеке. Губы несчастного были изгрызены в лохмотья.
«Он сейчас умрет», — зашептал внутренний голос, и Багор вздрогнул.
Точно. У его подельника такой вид, что можно было только диву даваться, почему он еще не откинул копыта. А это не входило в его планы.
Наконец, взяв себя в руки, Багор вновь приблизился к «ноте». Он слегка склонился над вентиляционной крышкой сосуда, и в ноздри мгновенно ворвался тошнотворный смрад, от которого желудок спиралью скрутили рвотные спазмы.
— Тьху, — скривился он, зажав нос пальцами. — Ты че туда залез, придурок?
Павел приподнял трясущуюся голову.
— По… мо… — только и смог прошептать он. — Помо…ги…
— Где она? — спросил Багор, постепенно приходя в себя. — Где Веста? Это она тебя сюда запихнула, да?!
Павел ничего не ответил, отсутствующим взглядом пялясь в никуда.
Плотно сжав губы, Багор перевел взор на рубку. Потом на кокпит. Если мотор выключен, наверняка Веста в каюте, и, скорее всего, она спит.
В считаные секунды он оценил ситуацию.
Если он попытается разбить этот горшок, Павлу точно наступят кранты — острые осколки искромсают его сообщника в клочья, он ведь там в чем мать родила… К тому же звон может разбудить сумасшедшую толстуху.
А если он откроет карабин, на котором держалась стеклянная колба, она, чего доброго, грохнется ему на ноги, и все равно разобьется.
Морщаясь от жуткой вони, едкие пары которой сочились из крышки «ноты» наружу, Багор процедил:
— Тебе придется потерпеть. Не смей сдохнуть, парень. Мне нужны ваши деньги.
Вместо ответа Павел разинул рот. Распухший, темный, как пиявка, язык вывалился наружу.
Багор почувствовал, как в его кожу впиваются сотни ледяных иголочек. В свои сорок два года он немало повидал в жизни, он нередко видел смертельно больных людей, стоящих на краю могилы, на его глазах заживо гнили бедолаги, пожираемые лепрой… Он видел мертвые тела, и, чего уж греха таить — ему приходилось и самому отправлять людей на тот свет. Так что в этом мире было не так много вещей, которые могли бы заставить его испугаться.
Но почему-то сейчас, на борту этой странной яхты, под хлещущим дождем, Багру было по-настоящему страшно. В какие-то доли секунды из дальних закоулков мозга выплыла мысль о том, чтобы немедленно убраться отсюда, и ему стоило немалых трудов затолкать ее обратно в темный угол.
Деньги.
Да, деньги. Много денег.
Он заставит Весту вытащить Павла из этого вонючего бочонка, и они поплывут обратно к берегу.
На негнущихся ногах Багор зашагал к кокпиту, но, прежде чем войти внутрь, он не выдержал и вновь посмотрел на «ноты».