«Дзиннннь!»
Вздохнув, Веста бросила молоточек на палубу и направилась к корме. Кое-как взгромоздившись на транец, она свесила вниз свои толстые ноги.
— Звук как звук, — угрюмо пробурчала она. — Обычный звук.
Веста подняла лицо, глядя на поднимающееся солнце.
— А может, восьмой ноты вообще не существует? — спросила она. — Сережа, ты ведь прекрасно справлялся, используя семь нот. Зачем искать то, что, вероятно, и вовсе не существует? Тем более ты даже не придумал название для этой восьмой ноты!
Толстая, неряшливая женщина сидела на дрейфующей яхте, которую продолжало нести течением все дальше и дальше в открытый океан. Ее рыхлое тело было покрыто многочисленными ранами, но едва ли это ее беспокоило. Она безмятежно болтала ногами, как ребенок, и о чем-то увлеченно разговаривала сама с собой, а солнце взбиралось все выше и выше по небосводу.
В бескрайнем океана зарождался новый день.
Где-то на просторах Тихого океана
7 февраля 2017 года, 00:39
Он подскочил на диване, хватая ртом душный воздух. Лоб покрыт горячей испариной, сердце выстукивало отчаянную дробь.
«Твою мать».
— Ты что? — пробубнила Веста, сонно чмокнув губами.
— Все нормально, — хрипло ответил Павел. — Жарко очень. Я выйду наружу, подышу.
— Я люблю тебя, — зевнула Веста, переворачиваясь на другой бок.
Павел натянул шорты и встал с дивана, пытаясь унять прерывистое дыхание. Глаза задержались на журнальном столике, на котором лежал его телефон.
Схватив мобильник, мужчина бесшумно выскользнул из каюты.
Подойдя к носовой части, Павел целую минуту смотрел на спящий океан. Выглянувшая из-за рваных туч бледно-желтая луна тут же проложила на морской глади серебристую дорожку.
Мужчина ожесточенно потер глаза.
Нет, ему не показалось. Яхта действительно была пришвартована к здоровенному бую.
— Ну и сон, черт подери, — вырвалось у него.
Павел включил телефон, с нетерпением ожидая, когда тот выполнит все загрузки. В отличие от сна, с этого сотового (его личного) можно было звонить куда угодно, а не засовывать сим-карту в спутниковый мобильник Весты. О да.
Он подготовился.
Нудно потекли протяжные гудки. Наконец в трубке что-то зашуршало, после чего раздался знакомый бас:
— Привет, жених.
— Наконец-то, — выдохнул Павел. — Багор, я…
— Какого хрена вы делаете? — злобно спросили на том конце провода. — Я торчу тут уже почти сутки, придурок! Когда вы вернетесь?
Павел почувствовал, словно из трубки повеяло смертью.
«Дзинь-дилинь» — хихикнул внутренний голос. «Обернись, Павлик, и ты увидишь чудо… Восемь нот, они болтаются, как висельники в петлях! И в одном из горшков спустя сутки будешь сидеть ты! С переломанными ручками и ножками. Ха-ха-ха!»
— Че ты молчишь? Вы где? — продолжал бушевать Багор.
— Послушай, акция отменяется, — выдавил Павел. Безумное до жути сновидение со всеми мельчайшими подробностями все еще колыхалось перед глазами. — Не сейчас. Я с тобой свяжусь, Багор.
— Ты что, охренел? — изумился тот. — Ты знаешь, как это называется? Какого рожна ты заднюю включаешь, парень?! Зачем ты меня вытащил из Даббо, кретин?!
— Я с тобой свяжусь, — с деревянным видом повторил Павел.
Из каюты донесся какой-то шорох, и он торопливо выключил телефон, прислушиваясь. Облегченно вздохнул, убедившись, что все стихло.
«Восьмая нота… Трупы в стеклянных колбах»
Эта мысль неотступно сверлила его мозг, и Павел не выдержал. Крадучись, словно вор, он направился к кормовой части. Присел на короточки, и, оглянувшись, принялся торопливо ощупывать палубу.
«Что ты ищешь, дурачок?» — полюбопытствовал все тот же голос. «Неужели ты и правда думаешь, что Веста сажает людей в горшки?! Перезвони Багру и договоритесь о встрече в Хантли. У него для твоей толстозадой женушки сюрприз… Закончи это дерьмо как можно быстрее!»
— Тут ничего нет, — шепотом произнес Павел. Ровно через секунду его пальцы неожиданно наткнулись на странную пластинку, првинченную к палубе и он вздрогнул.
«Заглушка, — сверкнуло в мозгу. — Заглушка, под которой может быть отверстие для стойки… А на эту стойку можно вешать разные вещи…»
Мысленно приказывая себе успокоиться, Павел переполз на другую сторону палубы. И когда он обнаружил точно такую же пластину, симметрично расположенную от первой, ему стало дурно.
— Пася?
Он едва не закричал, услышав голос жены. Медленно поднял голову.
Веста стояла совершенно голая, и холодный лунный свет мягко растекся по контурам ее несуразно-громадного тела.
— Я… — хрипло проговорил Павел, не зная что сказать. — Я не слышал, как ты вышла.
Он поднялся на ноги, чувствуя, как предательски задрожали колени.
— Тебе не спится? Мне тоже, ночь душная. Пася, я хотела кое о чем поговорить с тобой, — тихо промолвила Веста. — Скажи…
Павел инстинктивно попятился назад. Ощущение чего-то страшного и неизбежного надвигалось, словно цунами.
— Ты умеешь хранить тайны, Пася? — спросила Веста, и вокруг наступила звенящая тишина.
Ухмыляясь, она придвинулась ближе, и Павел зашелся в пронзительном крике.
Июль 2017 г.
Андрей Фролов. Шлепушка
Симпатичный психиатр добр ко мне. Он всем видом сообщает, что у него и в мыслях нет провоцировать меня. Сидит рядом, внимателен и заботлив. Аккуратно раскладывает записи, диктофон, папки с тестами и стопки цветных картинок. Вопросы задает вкрадчиво, но честно. Если и пытается ввинтиться в мою разболтанную душу, то без причиненной обиды.
Меня его проявления заботы приятно удивляют. Но не трогают.
Я невыносимо хочу спать. Но сон не приходит даже после многочасовых страданий. Мечтаю о снотворном, причем в ударной дозе. Мозг стал пластилиновым блином, по которому протягивают колючую проволоку. Апатия и усталость достигают таких пределов, что я не могу оторвать зад от стула. Журналы и настольные игры не привлекают.
Осознание ловушки, в которую пойман разум, заставляет меня-внутреннюю выть и трястись в спазмах. Вовне эти проявления не пробиваются. Только благодаря крохам самоконтроля я избегаю смирительной рубашки, способной сделать мое положение еще хуже.
Доктор задает вопросы. Я отвечаю. Диктофон уставился на нас алым огоньком и честно записывает слова, шорохи и паузы. Постепенно мое сознание переступает черту критического утомления. Психиатр тает в мутном облаке пара, в эпицентре которого поблескивают элегантные очки.
Я больше не контролирую мысли. Стена превращается в упитанную зебру и иноходью убегает в бескрайнюю степь забвения. За растворившимися обоями обнажаются прозрачные трубы, ползущие по периметру кабинета. По ним текут липкие человеческие грехи, и я слышу каждый. Вместо лампочки в настольной лампе подвешен светящийся розовый язык. Он шевелится.
Звуки кабинета мерно падают в пластиковый стаканчик на каплесборнике водяного кулера. Я способна выпить их, как забористый самогон. Листы блокнота сворачиваются в куколки, и через мгновение из них вылупляются бабочки. У них черно-желтые крылья и жала, способные проткнуть детскую ладонь. Шуршание перьев за окном отпечатывается на потолке замысловатым узором. Я знаю, что это вороны…
Совершенно не помню, как тут оказалась. Моими последними воспоминаниями остаются…
…Птицы и яркое летнее солнце. Лучи его так неистово пробивают тополиную листву, что вызывают желание насвистеть беззаботный мотив. Воробьи в пышных кустарниках галдят так, что в ушах стоит звон. Заботливо высаженные вдоль дома цветы (я не знаю ни одного названия) благоухают, словно кто-то расплескал дорогущие духи.
Людмила Павловна встречает у среднего подъезда обычной пятиэтажной хрущевки, каких здесь в переизбытке. Одной рукой я удерживаю кошачью переноску, другой рассчитываюсь с таксистом — тот смотрит сонно и даже не предлагает подержать Цезаря…
— Здравствуйте, Ирина! — Старушка подходит к машине. — Мы заждались!
Невысокая, пухленькая, одетая в синее ситцевое платье. На вид лет семьдесят, но легко может оказаться и больше. Светлые, чуть отливающие медью волосы Людмилы Павловны туго утянуты в «конский хвост».
— Кто это тут такой хороший? — улыбается она и заглядывает в переноску.
— Это Цезарь… — Я тоже давлю из себя улыбку и обмираю, когда любимый кот забивается к задней стенке и шипит. — Вы его простите… Жара, перенервничал с дороги. Вообще он милый… И чистоплотный, я обещала.
— Верю-верю, Ира, не переживайте. Давайте-ка лучше помогу!
И действительно помогает, с неожиданной для своего возраста сноровкой прихватив один из чемоданов. Я забрасываю на плечо сумку с фотоаппаратом, поднимаю клетку с полосатым хамом и закатываю второй чемодан на разбитое крыльцо. Двор рассмотреть не успеваю — мы с хозяйкой квартиры входим в подъезд, хлопком двери отсекая сухую июльскую жару.
Избранное мной жилище находится на первом этаже, с лестницы направо. Дверь старая, но замок стоит новенький, надежный.
— Проходите-проходите, — щебечет женщина. — Чувствуйте себя, как дома! Не хоромы, конечно, но жить можно.
Примостив чемоданы, опускаю переноску на пол (Цезарь крутится и тревожно мявкает), снимаю кофр с техникой и осматриваю узкий коридор. Он упирается в нишу-кладовку. Перед ней, напротив друг друга, две комнаты. Справа от меня дверь в совмещенный санузел, мимо него можно пройти в крохотную кухню. Полы устилают знакомые с детства листы оргалита. Крашенного, что ужасно, темно-вишневым.
Людмила Павловна продолжает суетиться. Она мила в своем стремлении подать товар лицом, а я внимательно слушаю и своевременно киваю. Мне представляют посуду и печь, кровать в одной комнате и диван во второй. Телевизор, который мне не нужен. Внушительный моток «витой пары» возле входной двери.
Затем мы идем в ванную-туалет, где хозяйка с нарочитой скрупулезностью переписывает показания счетчиков. Заглядываю в раковину. Сразу обращаю внимание, что сливное отверстие