Не знаю, почему, но мне очень хочется плакать.
К моему глубочайшему отчаянью, попытка найти другую квартиру ни к чему не приводит. С животными не пускают. Только на месяц. Только на год с предоплатой. Без мебели. С соседом на подселении. После потопа… Причин, по которым я не могу съехать, много настолько, что впору уверовать в злой рок. Еще, разумеется, к сдаче предлагаются частные дома, таких в городке большинство. Но одна лишь перспектива среди ночи идти в туалет на огороде приводит меня в ужас.
Тем не менее продолжаю поиски.
Потому что минувшей ночью шлеп-скрип-шлеп повторился вновь…
Я никогда не верила в мистику, привидений и барабашек. Они остались осколками старой, пещерной мифологии, частично перетекли в новую урбанистическую, но я искренне верю — скоро человек переживет и их. Пусть времена искоренения суеверий и советской индустриализации остались в прошлом. Но я ретроградно верую в рациональность, технический прогресс и торжество интеллекта — в сорокаметровые ГЭС, повернутые вспять реки, космонавтику и смерть примитивных примет.
Так что хрен вам, Людмила Павловна! Пусть по дому летает посуда, но я никогда не смирюсь с тем, что у этого существует мистическая причина. Объяснение наверняка есть, и пусть это не колебания магнитных полей, рано или поздно ученые установят истоки подобных «чудес».
Может быть, поддавшись удару стресса, я сама хожу во сне (в конце концов, синдром сомнамбулизма доказан еще в XIX веке)? Может, галлюцинирую? Может, виноват состав воды или хлеба из местной пшеницы. Не исключено, что следы на оргалитовых плитах оставляет Цезарь, а я спросонья признаю отпечатки его лап за человеческие. Ответ совершенно точно есть. Здравый. Не связанный с домовыми или кикиморами…
Не отбрасываю предположений о том, что все случившееся мне просто снится. Стены в хрущевке тоньше картона, на мои сновидения постоянно наслаиваются шумы из соседних квартир; на улице даже ночью не утихают голоса и вопли — подвыпившие компании, кошачьи разборки, писк раций полицейских, вызванных на семейную ссору. Все это могло оставить след. Дать пищу той части моего мозга и генов, что еще помнят, как в ударе молнии виделось божественное проявление…
Ужин готов, но я не притрагиваюсь к пицце. Курю у окна, наблюдая, как подвальная братия налетает на новую порцию куриных объедков и разведенного водой молока. Одуванчик несет к кормушке кота. Может, своего незабвенного Васювасю. Может, совсем другого. Животное зажато под мышкой, словно тюк. Но висит беспомощно, даже не пытаясь сопротивляться или царапаться.
— А он вас не укусит?
— Зачем? Я же его кормлю…
Одуванчик бросает кота. Как плюшевого, без пиетета и почтения. Так, словно Васявася и сам не способен учуять запах жратвы. Тот мягко приземляется, оглядывается на старуху, презрительно оценивает ужин и утекает в высокую траву вокруг детской площадки.
Одуванчика такой поворот событий не устраивает. С недоброй гримасой на лице она отлавливает хвостатого и снова швыряет к мискам. Теперь кот удирает с утроенной скоростью, а Одуванчик смотрит ему вслед с гримасой разочарования и злости. Происходящее настолько напоминает декорации к готовящемуся безумию (причем неважно чьему: моему, бабкиному, кошкиному или общему, витающему в перегретом летнем воздухе), что я спешно тушу сигарету и задергиваю штору…
Сегодня в семь, едва я пришла с работы, перед подъездом меня поджидала Людмила Павловна. Невозмутимая, словно и не было тяжкого воскресного разговора. Поздоровавшись, она вручила мне пакет с мороженой курицей. Не принимая возражений и робких «не умею разделывать».
— Что там уметь-то? — нахмурилась женщина. — Поешь, натуральное.
Милостиво кивнула, отирая пальцы о платье. И доверительно добавила, подтвердив догадку, что бабки на лавке старательно заглядывают в мои магазинные пакеты:
— Ты, Ирка, дрянью всякой питаешься. А от чипсов рак бывает…
Я едва удержалась, чтобы не выбросить курицу в мусорное ведро. Но занесла в квартиру и швырнула размораживаться в раковину ванной комнаты…
Сейчас я вспоминаю, что тушка, должно быть, оттаяла. Иду проверить. Замираю на пороге и затыкаю рот ладонью, чтобы мой вскрик не был слышен во всем стояке.
Над курицей поработал Цезарь. Мой любимый кот, любым видам сырой еды предпочитающий «Вискас» или сухую «Пурину». Цезарь, ощутивший себя царем природы или надышавшийся воздуха, в котором витает бунтарский дух бродячей стаи.
Живот тушки выдран. Потроха подъедены, остатки размазаны по раковине. Лапы оторваны, одна из них пожевана, вторая лежит рядом, чудом не свалившись в гигантский слив. А еще над размороженной курятиной стоит стойкий душок подпорченности, и я даже успеваю подумать, что Людмила Павловна все же оскорбилась, затаила и намеренно принесла мне не самую свежую еду.
— Цезарь?! — строго зову я, выходя в коридор. — Иди-ка сюда, мальчик, нужно потолковать…
Но в ответ я слышу лишь тихое шипение из-под кровати, вздыхаю и начинаю убирать бардак. Разумеется, остатки подарка Людмилы Павловны тотчас отправляются на помойку.
Мне не хочется возвращаться с работы. Уходить с нее хочется, а вот возвращаться «домой» — категорически нет. Но иных вариантов так и не нашлось. Редактор наотрез отказывает в гостиничном проживании. Найти другую квартиру мне тоже не удается, хотя я провожу на телефоне не меньше двух часов в день. А еще начальство тонко намекает, что если меня тяготят командировочные условия, то они отправят другого. Мужчину.
Я проглатываю, словно покорная шлюха. Подтвердив, что все устраивает и работа будет исполнена в лучшем виде. И возвращаюсь «домой», чего мне делать совершенно не хочется.
Сумка с ноутбуком оттягивает плечо. По колену лупит пакет с мороженым, чипсами и пивом (плотный, непрозрачный, купленный специально для любопытных наседок). Уже открывая квартирную дверь, я бросаю случайный взгляд на почтовые ящики. И вспоминаю.
Наспех разобрав продукты, разгребаю пустые пакеты, набросанные на обувную тумбу. И нахожу под ними пачку корреспонденции, забытой несколько дней назад. Несу в комнату и раскладываю на кроватном покрывале.
Перебираю, вчитываюсь и невольно составляю хронологию.
Первым идет письмо от судебных приставов, и для того, чтобы узнать содержимое, мне не нужно его даже вскрывать. Датировано августом прошлого года. Выписано на мой текущий адрес, в графе фамилия значится некий Носов. Еще одно извещение на Носова доставлено в конце прошлого сентября.
Далее — ноябрь. Отправителем значится одна из микрофинансовых ростовщических однодневок. Вскрываю, убедившись, что это тактично-гневное послание о просроченном кредите. Адрес тот же, фамилия — Поздняков.
Следующая депеша брошена в ящик в январе этого года. Письмо из местного отделения пенсионного фонда, выписанное на Шабрина И.Г., 1956 года рождения. Далее следует апрельский бланк заказного письма, предназначенный некой Тимофеевой. В начале июня (чуть больше месяца назад) в ящик законопатили извещение о посылке из интернет-магазина на фамилию Горяновой. И повторное извещение, выписанное буквально за две недели от моего заселения.
Сижу перед разложенными по кровати письмами, ощущая себя бракованной версией Шерлока. Перевариваю, как немало людей побывало постояльцами Людмилы Павловны, верящей в приметы и обожающей кормить гостей тухлой курятиной. Задумываюсь, не обсудить ли почту с хозяйкой, но тут же отметаю мысль. Таким, как эта старуха, не нравится, когда кто-то сует нос не в свое дело. Да еще и распечатывает чужие письма, пусть даже такие формальные…
Тогда я вдруг решаю поискать кого-то из бывших постояльцев на просторах сети.
Сгребаю письма в кучу, включаю ноут. Деда можно не выискивать, шансы минимальны. Остальных, при наличии везения, вычислить удастся. Фамилии у меня есть, как и понимание, что среди заемщиков не бывает лиц моложе 18. Открываю «Одноклассников», «Контакт» и «Фейсбук». Листаю сайты, ввожу имена. Пусто. Пусто. Пусто…
И совершенно внезапно нахожу «контактовскую» страничку Марины Горяновой. Миловидной, но неказистой девушки лет двадцати; из числа моих сестер по несчастью, за которыми в школе ухаживал один единственный ботаник.
На первый взгляд профиль банален и убог, пестрит фотографиями котиков, малышей и цветочков. Сотни репостов из групп о воспитаниях детей, мудрые цитаты, афоризмы о мужских изменах и немного классической музыки. Однако самое верхнее послание на «стене»…
Меня парализует.
Я натужно дышу, убеждая себя, что это совпадение. И вообще обладательницей плебейской странички может оказаться вовсе не та Марина Горянова. Но текст… три десятка репостов… четыре с лишним сотни комментариев от тех, кто открыто насмехается или хочет помочь. Яростно потерев глаза, перечитываю:
«ВАЖНО!!!! МАКСИМАЛЬНЫЙ РЕПОСТ!! ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК!!! С аккаунта Мариши пишет ее сестра Елена. Вечером 22 мая 2014 года после ссоры с мужем Мариша с четырехлетним сыном уехали из дома. Последнее, что удалось выяснить родным, — что она купила плацкартный билет до Ачинска. На этом ее след обрывается. Просим всех, кто может что-то знать о местонахождении моей сестры…»
Дальше читать не могу, потому что глаза застилают слезы.
В голове морским прибоем шумит: срочно позвонить Елене или написать ей… может быть, обратиться в полицию… или обсудить находку с Людмилой Павловной. Но сил сделать хоть что-то из задуманного у меня нет. Я валюсь на кровать, а в носу стоит запах испортившейся курицы. Засыпаю поверх покрывала, как была — в джинсах и рабочей блузке.
Мысли скачут резиновыми шариками в железной бочке. Мне не сосредоточиться, на пустом листе электронного документа ни строчки. Фотоснимки тоже выходят дерьмовыми, бездушными. Уже в четыре часа покидаю отведенный на ГРЭС кабинет.
Не здороваясь, миную бабушек на лавке. Магазинный пакет несу так, чтобы нельзя было даже примерно угадать содержимое. Уже на подходе к крыльцу едва удерживаюсь от пинка, которым хотела убрать с дороги одну из шелудивых тварей, недостойных называться котами.