и выливать из него воду. Для того чтобы вода лучше стекала, водосборник утяжелен свинцовым грузилом. По средней части опреснителя проходят цилиндр и вытяжной шнур (12). Хотя опреснитель предназначен для того, чтобы использовать его в воде, приходится пользоваться им на борту плота.
Кажется, уже ничто не может гарантировать спокойного будущего. Подковообразный спасательный нагрудник протирает надувные круги плота. Я подкачиваю воздух уже четыре раза в день, чтобы сохранить рабочее давление. Если круги будут изнашиваться дальше, то произойдет катастрофа. Я принимаю решение использовать нагрудник в качестве классической бутылки и написать сообщения для этой бутылочной почты. Разрезаю нагрудник пополам, рассыпая по всему плоту похожие на снег комки пенопласта, заворачиваю свои отчаянные письма в пластиковые мешочки и приклеиваю их скотчем к кускам пенопласта. «Ситуация ужасна, прогноз плохой, предположительное местонахождение… направление и скорость дрейфа… пожалуйста, сообщите обо мне… и передайте, что я их люблю». Я бросаю бутылки в воду и смотрю, как они плывут в южном направлении. Может быть, кто-нибудь увидит их. Если «Соло» не затонул, то существует как минимум четыре моих следа, которые могут быть найдены.
Одиннадцатый день моей жизни на плоту. Каждый день – как столетие, полное отчаяния. Я часами высчитываю свои шансы, собственные силы, расстояние до судоходных путей. Плот, кажется, в неплохом состоянии, хотя тент протекает через смотровое окно, когда рядом разбиваются волны. Ночью мы скатываемся с большого вала, несколько секунд скользя по его бурной пене, словно свалившись в водопад. Прошлой ночью мы опять чуть не опрокинулись. Все вымокло. Но сегодня меня окружает спокойное, жаркое море.
15 февраля
11-й день
Солнце бросает лучи на обширные пространства этой жидкой сковороды, и мое имущество снова начинает высыхать. Солнце и спокойное море – так мило!
Когда кожа намокает, струпья сдираются или облезают. Благодаря солнцу раны постепенно подсыхают. Большинство гнойников, появившихся от соленой воды, исчезло. Мой желудок пуст, он сжимается в комок и непрерывно просит еды. Еда каждую ночь приходит ко мне во снах. В голове пляшут фантазии о пломбире с горячим шоколадом и других многочисленных разновидностях мороженого. Прошлой ночью я почти укусил горячую, маслянистую булочку из цельного зерна, но она исчезла, как только я проснулся. А сколько часов я вновь провел на «Соло», собирая сухофрукты, фруктовые соки и орехи! Голод – злой морок, от которого нет спасения. Это его чары навевают все эти гастрономические картины и усиливают боль. Я смотрю на свои припасы. Банка консервированной фасоли вздулась. Я не рискну съесть ее, опасаясь ботулизма. Хотя, быть может, с ней все в порядке? Эй! Выкинь ее немедленно! Выкинь, я сказал! Банка падает в воду с отвратительным всплеском. Я остаюсь с двумя капустными кочерыжками и сырым, забродившим изюмом в пластиковом пакете. Кочерыжки склизкие и горчат, но я все равно их ем.
Появились рыбы другой разновидности, поменьше: около тридцати сантиметров, рты крошечные, круглые, плотно сжатые, а маленькие плавники на спинке и брюшке похожи на машущие руки. Большие круглые глаза вращаются, когда рыбы подныривают под плот и кусают его сильными челюстями. Они пытаются его съесть? Скорей всего, это толстокожие спинороги. Обитающие в рифах спинороги едят кораллы и считаются ядовитыми, но пережившие кораблекрушение часто ели спинорогов из открытого океана без вредных последствий для организма. Сейчас для еды мне подходит все, все, что может прекратить эту ноющую боль в желудке. Я скоро сойду с ума, буду есть бумагу и пить морскую воду.
В открытом море я часто замечал в себе если не расстройство личности, то некоторые шизоидные черты. Я наблюдаю, как разделяюсь на три основные части: физическую, эмоциональную и рациональную. Для моряков-одиночек разговоры с самим собой и советы самому себе для решения проблемы – обычное дело. Ты пытаешься думать как другой человек, чтобы увидеть ситуацию с иной точки зрения, убедить себя предпринять какие-либо действия. Когда я в опасности или ранен, то мое эмоциональное «я» испытывает страх, а мое физическое «я» чувствует боль. Я инстинктивно полагаюсь на свое рациональное «я», чтобы преодолеть страх и боль. Длительность путешествия усиливает эту тенденцию. Связи между моей главенствующей рациональной стороной, испуганной эмоциональной и ранимой физической сторонами становятся все прочнее и прочнее. Мой рациональный «начальник» полагается на надежду, мечты и циничные шутки, чтобы снять напряжение в моих остальных «личностях».
Я пишу в судовом журнале: «Дорады остаются, прекрасные, манящие. Я прошу одну выйти за меня замуж, но ее родители и слышать не хотят об этом. Я недостаточно красочен. Представьте, расизм существует и здесь! Кроме того, они считают, что у меня неблестящее будущее. Это мотивированный отказ».
От наблюдения за рыбами желудок начинает болеть еще сильней. Каждая моя рыбалка заканчивается провалом. Умудряюсь попасть гарпуном в спинорога, но он срывается. Я делаю наживку, связав крючки, нейлоновый шнур и алюминиевую фольгу, помещая в импровизированную ловушку драгоценный кусочек говяжьей солонины. Дорада кидается на нее и без труда перекусывает прочный шнур. Теперь эту рыбу можно легко узнать: у нее изо рта свисает длинный конец шнура. Нет металлической проволоки, чтобы ловить эту рыбу на крючок, так что я должен полагаться лишь на гарпун.
Наконец, у меня появляется хорошая цель. Гарпун попадает «в яблочко». Дорада извивается и бьется изо всех сил, пытаясь сопротивляться. Я медленно тяну к себе гарпун, стараясь не приближать его конец к плоту, и поднимаю рыбу на борт. Как только я подтягиваю ее к краю, она последний раз дергается и вырывается на свободу. Может быть, я смогу прожить еще двадцать дней без еды.
Если голод – злой морок, то жажда – проклятье. Это мучительная, воющая жажда, она заставляет меня следить, как проходит каждая минута, и ждать следующего глотка. У меня было всего по одной чашке воды на каждый из первых девяти дней. Температура воздуха днем составляет плюс 27–32 градуса по Цельсию. Между отдельными глотками воды проходят часы. Чтобы охладиться и меньше потеть, обливаюсь морской водой. Сухой ветер обжигает губы. Как-то вечером проходит легкий дождик, но капли быстро высыхают. Ветры пришли сюда долгим и причудливым путем из Америки. Сначала они следуют на север и восток, пока не добираются до Европы. Потом поворачивают на юг, по пути щедро проливая дожди. К тому времени, как они добираются до этой широты, они снова поворачивают на запад, и в них почти не остается влаги. Некоторые из воздушных потоков сухи, как пустыня Сахара, над которой они недавно проносились. Дожди будут редкими, если только ветры не двигались долгое время над морем, впитывая его испарения, а это должно быть дальше к западу от того места, где я нахожусь сейчас.
Второй опреснитель на солнечной энергии сдувается после того, как его изорвали волны. Он так и не заработал нормально. Что с ним не так? Начинаю думать об опреснителе, который можно установить на борту, – пластиковом контейнере с жестяными банками внутри. Если я смогу сделать так, чтобы вода испарялась из банок, то водяной пар может собираться на крышке, похожей на тент, и стекать в контейнер. Чтобы получить больше тепла и увеличить поверхность испарения в банках – решаю набить их смятой черной тканью одного из опреснителей на солнечной энергии. Если я разберу опреснитель, то, возможно, пойму, в чем проблема. Конечно, я потеряю опреснитель, но они все равно не так хороши, как должны быть. Решительно разрезаю один. Обнаруживаю, что загрязнение соленой водой происходит из-за того, что черная ткань касается сторон пластикового баллона, когда опреснитель не полностью надут. Сильная тряска в бурных волнах также могла вызывать разбрызгивание соленой воды с черной впитывающей ткани в дистиллированную пресную воду. Так что это не одна проблема, тут требуется несколько решений. Я должен найти и заткнуть все дырки в баллонах и стабилизировать опреснители.
Опреснитель на борту оказывается печальной неудачей. Испарение происходит слишком медленно, а сама система слишком хорошо вентилируется, не позволяя конденсату скапливаться на крышке контейнера. Но я хотя бы могу заставить работать последний опреснитель, привязав его ближе к плоту, чтобы он не болтался на волнах. Правда, тогда он трется о плот. Почему бы не попробовать установить его на борту плота? Я поднимаю его на край верхнего надувного круга и привязываю. Баллон немного оседает, но стоит неподвижно, а впитывающая ткань не касается пластика. Отток дистиллированной воды также улучшается, так как водосборник дистиллята висит внизу, а не тянется за опреснителем на одном уровне. Я смотрю, как чистые, прозрачные, несоленые капли начинают собираться и стекать в водосборник. Я заставил его работать! И у меня есть еще полтора литра в запасе… возможно, я продержусь! Спустя одиннадцать дней у меня появляется новая надежда. Если плот не развалится, а опреснитель будет работать, то я смогу продержаться еще двадцать дней. Плот… только бы не появились акулы! Меня беспокоят не столько ряды острых зубов, сколько их кожа. Она напоминает крупнозернистую наждачную бумагу, они могут разодрать мой плот, просто потеревшись о него.
Я лежу, греясь в целительных лучах солнца. У меня полно, просто уйма времени для размышлений. Дорады и спинороги тычутся носами в днище плота. На нем начинают разрастаться маленькие морские желуди. Спинороги ими кормятся. Я не знаю, почему на плот налетают дорады, но они начинают собираться по вечерам, примерно с наступлением сумерек, упорно толкаясь, когда подо мной или моим снаряжением прогибается дно. Они похожи на собак, подталкивающих головами руку хозяина, когда они выпрашивают кусок мяса, просят, чтобы их почесали за ухом или поиграли с ними. Я называю их собачками или собачьими мордочками. Спинорогов я называю дворецкими – за их важный вид.