тся под любой тяжестью. Возможно, они едят морские желуди. С выступающих частей им легче отрывать кусочки мяса моллюсков, которые начинают разрастаться подо мной.
Я так часто промахивался мимо цели, что теперь целюсь не спеша. Тук, тук, тук… это начинает надоедать. Дорады подплывают спереди, делают широкий круг вокруг плота, словно бомбардировщики, собирающиеся сбросить бомбы. Я не могу встать в полный рост, чтобы увидеть, как они подплывают, и одновременно быть готовым выстрелить. Встаю на колени и жду возможности нанести удар. Они видны спереди, с боков, но слишком далеко и глубоко.
Я небрежно направляю ружье в сторону плывущего тела. «Вот тебе!» Бах! Оглушенная рыба лежит на воде. Я оглушен не меньше, но все-таки поднимаю ее на борт. Она бьет хвостом, поднимая пену, воду и кровь. Ее похожая на булаву голова судорожно дергается. Все мои силы уходят на то, чтобы не дать концу гарпуна проткнуть надувной плот, когда он дергается вместе с тяжелым колотящимся телом. Я бросаюсь на рыбу и прижимаю ее голову к бруску фанеры, который служит мне разделочной доской. На меня смотрит большой круглый глаз. Я прямо-таки ощущаю ее боль. В какой-то книге я вычитал, что для того, чтобы обездвижить рыбу, надо надавить ей на глаз. Ярость моей добычи усиливается. После короткого колебания втыкаю в глазницу нож – чем вызываю еще большую ярость. Она пытается вырваться на свободу. Следи за концом гарпуна! Для сочувствия нет времени. Я нащупываю нож, втыкаю его в рыбий бок, разрезаю, нахожу хребет и ломаю его. Тело вздрагивает, глаза мутнеют. Я падаю и смотрю на свой улов. Тело рыбы уже не голубое, каким оно было в море. Мое сокровище стало серебристым.
Вокруг плота разворачивается свистопляска. Я замечаю, что эти рыбы часто держатся парами. Приятель моей жертвы с явной яростью бьет по плоту. Стараюсь не обращать внимания на эти болезненные толчки все три часа, пока чищу улов.
Нарезаю мясо на полосы шириной два с половиной и длиной пятнадцать сантиметров. Протыкаю в кусках дыры и насаживаю их на бечевки для просушки. С наступлением вечера как можно дальше выбрасываю голову и кости и как можно быстрее выполаскиваю мои впитавшие кровь губки. Акулы могут различить единственную каплю крови в миллионах капель воды. Это примерно то же, что почувствовать запах конкретного стейка среди ароматов всех обеденных тарелок Бостона.
Вокруг меня собирается ночной эскорт из тридцати рыб минимум. Они бьют по плоту как толпа линчевателей и враждебно гудят. До меня доносится безмолвный ропот: «Ты заплатишь за это убийство, человек!»
В ответ я кричу:
– Оставьте меня в покое! Я хочу жить! Просто оставьте меня в покое!
Снова и снова я заряжаю ружье, дергаю тугой эластичный шнур и, не целясь, палю в скопище рыб под плотом. Многие уязвлены моим аргументом, но и руки устали. То место груди, куда я прижимаю приклад ружья, когда его заряжаю, болит.
18 февраля
14-й день
Никак не могу отогнать одну рыбу. Я механически жую кусок ее приятеля и смотрю, как она кругами ходит в чистой воде, чтобы снова и снова бить по плоту. Кстати, рыбья плоть не так уж вкусна, как я ожидал. Рыба продолжает колотить по плоту всю ночь.
Впрочем, утром вкус меняется. Теперь рыба превосходна. По вкусу напоминает меч-рыбу или тунца. Может быть, ее надо немного выдержать? Мясо заслуживает лучшего обращения, чем я могу ему предложить, – капельки чеснока и лимона, священнодействия на настоящей кухне. Трудно прекратить поедать его, но придется. Возможно, пройдет много времени, прежде чем я поймаю еще одну рыбу.
В тысяче миль от человеческого общества, денег или роскоши я все равно чувствую себя богачом. С веревок, которые я натянул в одной половине плота, свисает почти семь кило рыбы. Я называю это сооружение мясной лавкой. Опреснитель на солнечной энергии начинает блестеть от конденсата, словно монетки, поблескивающие в сумке попрошайки под щедрым аристократичным солнцем. Всего лишь? Отнюдь. Эти скромные запасы могут обеспечить мне великолепное будущее. Постепенно я выстраиваю дом из резины, веревок и стали. Я сосредоточен не только на непосредственной опасности, но и на долговременном выживании. Голод утолен, жажда терпима. Запасов хватит, по крайней мере, еще на десять дней – достаточно для того, чтобы проплыть 220 миль, отделяющих меня от судоходных путей. Теперь можно отдохнуть от рыбалки. Раны на коленях и спине подзаживут к тому времени, как я достигну путей, смогу внимательней вести наблюдение. Кто бы мог подумать, что я, хронический нытик и самый нетерпеливый человек в истории, смогу разглядеть в куске сырой рыбы и пол-литре воды настоящее богатство?
Похожий на фотообъектив «рыбий глаз» сверкающий пластиковый опреснитель до сих пор отражает хмурое небо над кормой. Прозрачный пластик опреснителя медленно затуманивается конденсатом, он начинает по каплям отдавать свой нектар: кап… кап… кап… Я размышляю о будущем. «Когда доберусь до дома, то я… то я… то я…»
Я всегда был мечтателем. Когда мне было четыре года, родители подарили мне игрушечный замок с солдатиками в ярких красных и синих мундирах. Нити их жизней были связаны фанерой и свинцом, я мог придумывать множество историй. Мог заставить их умереть и вновь ожить. Я мог сделать их нищими или королями. По моей воле их ожидали удача или поражение, мои герои побеждали или погибали с честью.
Опускаю подъемный мост в детские воспоминания. В те дни мне приходилось спать днем. Я лежал на кровати, глазея на желтое лето за окном. Лучи света пронзали комнату, в них кружились пылинки, плывя по невидимому течению, пока не исчезали в тени. В каждой соринке мне виделся целый мир. Годы спустя я услышал про атомы, слишком маленькие, чтобы их могли видеть люди. Галактика может быть электроном в каком-то огромном мире – почему бы и нет? Нет ничего невозможного. Если что-нибудь можно вообразить, то это существует. Порождения разума не ограничены никакими физическими законами.
Физически они становятся явными. Я хотел бы избавиться от страха, но это сложно, когда нельзя заняться тем, что вытеснит, избавит от него. Чтобы выжить, необходимо беречь энергию, а каждое движение сжигает новую порцию топлива в печи моего тела. С сухой кожи поднимается пар. Я слежу за опреснителем и высматриваю суда. Рыбалкой я займусь теперь, только когда наступит подходящее время, а вероятность успеха будет достаточно высока. Оставшееся время я смирненько сижу, пытаясь отвлечься. Размышляю над дизайнерскими идеями яхт и спасательных плотов, которые буду разрабатывать в теплом, сухом офисе, как только вернусь в Мэн. В моем судовом журнале начинают появляться заметки о системах безопасности, круизных яхтах, рабочих и личных целях. Я часто кажусь себе брокером на фьючерсном рынке.
Нахожу некоторое успокоение в размышлениях о многоуровневой реальности. Горячие булочки из цельнозерновой муки, снившиеся мне прошлой ночью, почти ничем не хуже настоящих. Мне начинает нравиться мечтать о еде, я перестаю ненавидеть эти соблазнительные картины. Я могу приблизиться к пище только в мечтах, но даже это – лучше, чем ничего.
Я живу одновременно в реальности и в мечтах. Теперь я вижу множество миров, окружающих меня: прошлое, настоящее и будущее, сознательное и подсознательное, материальное и воображаемое. Пытаюсь убедить себя, что ужасно только настоящее, что все другие миры непоколебимы, спокойны и свободны. Я безумно хочу обезопасить эти другие миры от боли и отчаяния, чтобы в любое время я мог укрыться в них. Заговаривая себе зубы, я знаю, что реальность – резкая, всепроникающая, всецело поглощающая и Стивен Каллахэн не может ее покинуть. Сегодня все идет гладко, завтра волны могут разбушеваться, сокрушить мой дух и смыть мечты.
Небо темнеет, над водой разливаются сумерки – и они возвращаются. Мои ноги, спина и руки избиты так, словно меня обработала банда отморозков. На некоторое время отгоняю дорад гарпуном, но они всегда возвращаются. Они нападают снова и снова, их становится все больше и больше.
Подоспели мои мучители. Если я свалюсь в воду, то эти «собачки» растерзают меня. На ум приходит фильм Хичкока «Птицы». Может быть, рыбы всего мира держали совет, осудили ненасытный аппетит человека и алчность, с которой он эксплуатирует море. Человек оправдывает это нуждами высших видов. Рыбе надоел людской эгоизм. Воображение рисует обглоданные дочиста скелеты моряков, чьи пустые глазницы смотрят на мерцающую поверхность, погружаясь в темные глубины океана. Зачем дорады это делают? Почему они столь неистовы? Как простая рыба может быть такой пугающей?
Ночь накрывает мир своим одеялом. Засыпает и рыба. Я могу видеть косяк из тридцати-сорока дорад, тихо плывущих рядом с плотом. Они сверкают, как серебро на черном бархате, некоторые поблескивают, как луч маяка, с глубины в несколько морских саженей. Они ждут рассвета, чтобы начать новый раунд, а днем поохотиться на летучую рыбу. Я закрываю глаза и переношусь в другие места.
Бац! Ужасный удар в спину. Отрывистая очередь проходит по дну плота, который с резиновым визгом выпрыгивает из воды, а потом обрушивается вниз. Акула атакует! Я бросаюсь ко входу с оружием в руке. По дну плота лупила дорада – похоже, акула сцапала ее под днищем. Но теперь она уже не помнит о рыбе, она хватает плот, дергая его туда-сюда за один из балластных мешков на другой стороне. Я не могу до нее добраться без риска свалиться за борт. Жди, ты должен ждать. Со стороны смотрового окна раздается скрежещущий удар. Жди, надо ждать… Темно, как в преисподней, я ничего не могу разглядеть. Вот она. Стреляю – и попал! Акула срывается, разворачивается и снова нападает, поднимая вихри и воронки. Черт! Надо ждать… Темнота, тишина. Весь дрожа, достаю бутылку с водой и делаю несколько глотков. Целый час каждый легкий шлепок воды или скрип резины заставляют меня подпрыгивать, я готов отразить новое нападение. Вот бы оказаться подальше отсюда. Вот бы…