В дни штиля я могу переместить свой вес с наветренной стороны, не боясь опрокинуться. Сижу наискосок от мясного магазина, где с веревок свисает рыба. Это единственное место на плоту, где я могу сидеть, почти полностью выпрямившись. Отсюда я без труда могу каждые полчаса проверять опреснитель, наблюдать за частью горизонта, писать и делать навигационные расчеты. Снова и снова определяю свое предположительное местонахождение. Шестьдесят дней… Это кажется невозможным, но порой случается многое, во что трудно поверить.
В Мэне у меня есть друг, Джордж Брейси. Он один из местных старожилов. В юности он ловил лобстеров и собирал моллюсков. Его называли Стариканом. Как и большинство людей, связанных с морем, Джордж может травить бесконечные, безумные и невероятные байки. Например, о том, как он катался на роликах с горы Кадиллак – это в то время, когда громоздкие стальные колесики считались передовой технологией. Или рассказ о человеке, который на его глазах прыгнул с высоты в триста метров без парашюта на разложенный внизу матрас. На нем был лишь комбинезон с полотнами ткани между ногами и руками. К тому времени, как я с ним познакомился, Джордж страдал артритом. «Был парализован вниз от талии двенадцать лет. Доктора говорили, что я таким и останусь. Однажды я сидел на бревне и рубил дрова, свалился с бревна – и, о чудо! Теперь я прекрасно могу ходить».
Трудно понять, когда люди помнят что-то, что произошло на самом деле, а когда неумышленно создают или дополняют воспоминания. Но Старикан то и дело удивлял скептиков. Вы вполне могли увидеть старую газетную вырезку под названием «Местный ловец лобстеров Дж. Брейси: на роликах с Кадиллака». Или случайно заметить фото летящего акробата в мешковатом комбинезоне, с подписью «На самом деле он Бэтмен».
Кто может утверждать, что есть ложь и что невозможно?
Погоди-ка, корабль!
Я поднимаю глаза – и вот он, совсем рядом. Это грузовое судно. Его невероятно красивый красный корпус с большой белой полосой и изящным носом скользит прямо ко мне. Невероятно, как это я не заметил его раньше? Они, должно быть, увидели плот и теперь направляются сюда, проверить его. Заряжаю ракетницу, чтобы удовлетворить их любопытство. Когда ракета взмывает вверх и взрывается, судно сокращает расстояние между нами со скоростью двенадцать – четырнадцать узлов. Ракета не такая яркая, какой была бы ночью, но экипаж не может не заметить дым и пламя, висящие в небе. Если кто-нибудь смотрит в этом направлении, меня точно увидит. Плот не исчезает среди волн, корабль тоже постоянно находится в поле зрения. Я зажигаю оранжевую дымовую сигнальную ракету, которая шипит и выпускает темно-желтые клубы дыма, плывущие по ветру рядом с поверхностью воды. Мои глаза обшаривают мостик и палубу в поисках признаков жизни. Корабль сейчас находится так близко, что если бы по нему бегали палубные матросы, то я мог бы разглядеть, во что они одеты. Но единственная движущаяся вещь – это сам корабль. Я выдергиваю из воды буй «человек за бортом», поднимаю его высоко над головой, исступленно размахиваю им. Я перекрикиваю мягкий шелест плота, скользящего по воде, шум носовой волны судна и стук его двигателя:
– Эй! На борту! На борту! Какого черта?! Вы меня не видите?!
Я кричу как можно громче, до хрипа. Я знаю, что мой голос утонет в шуме на борту судна. Но все-таки какое облегчение нарушить тишину! Судно идет дальше. Какой красивый корабль. Как жаль. Спустя двадцать минут он исчезает за горизонтом.
Сколько еще судов пройдет так же близко? Скорей всего, ни одного. Сколько судов проходит, когда я их не увижу? Сколько не увидит меня? В наш век на борту судна некому смотреть по сторонам. На судоходных путях с интенсивным движением, где столкновение является реальной угрозой, ведется хорошее наблюдение. На военных кораблях большие экипажи, и с них ведется постоянное наблюдение. Но в открытом океане капитан торгового судна может держать на мостике только одного из всего нескольких матросов, чтобы тот время от времени посматривал на горизонт. Возможно, кто-то смотрит на радиолокатор. Возможно, рация включена на шестнадцатом канале, когда судно слепо движется через океан под контролем автопилота. И даже если есть вахтенный, он может, убедившись, что в пределах видимости нет судов, листать роман или порножурнал либо выйти покурить в теньке. Мой плот трудно увидеть, даже если экипаж уведомлен о нем. Я не увидел 76-метровое красное грузовое судно, пока оно не оказалось почти надо мной. Каковы шансы, что кто-нибудь увидит мой плот? Может быть, стоит бодрствовать ночью, когда сигнальные ракеты наиболее эффективны. Но я должен бодрствовать днем, чтобы должным образом обслуживать опреснитель. И ночная вахта может сократить поступление драгоценной воды. Я пытаюсь успокоить свое отчаяние, повторяя: «Ты делаешь все, что в твоих силах. Ты просто делаешь все, что можешь». Очевидно одно: я не могу рассчитывать на то, что меня спасут другие. Я должен спасти себя сам.
Морские просторы манят людей, но свобода не дается бесплатно. Ее цена – утрата безопасности сухопутной жизни. Когда начинается шторм, моряк не может просто припарковать свое судно и оставить его. Он не может спрятаться в каменных стенах, пока снаружи бесится непогода. Здесь нельзя скрыться от природы – силы, которой подчиняются даже мертвые. Моряки открыты красотам и безобразию природы больше, чем люди на берегу. Я избрал жизнь моряка, чтобы избежать ограничений, накладываемых обществом, и пожертвовал его защитой. Я выбрал свободу и должен за это заплатить.
Последний клочок дыма тает на горизонте, за которым исчезло судно. Несмотря на свои рациональные объяснения, я так горько разочарован. Нет, я не злюсь, но готов на время оказаться в рабстве сухопутной жизни. Мне вспоминаются слова из книги «Старик и море»: «Эх, был бы со мной мальчик!» Но мальчика с тобой нет… а мне так нужен отдых, еще одна пара глаз, звуки еще одного голоса. Но даже товарищ на борту не повысил бы мои шансы. Для двоих тут недостаточно воды.
Может быть, воздушный змей сделает меня более заметным? Отрезаю кусок от термозащитного одеяла и, используя пару реек от куска грота в качестве поперечной рамы, делаю ромбовидную птицу. Для такого размера она довольно тяжелая – ей нужен хвост. Я никак не могу запустить змея с плота, но, возможно, смогу усовершенствовать его к тому времени, как доберусь до судоходных путей. Пока же он прекрасно послужит водосточным лотком. Я привязываю его к задней стенке тента, где он ловит большую часть брызг, проникающих через смотровое окно. Настоящий воздушный змей был бы ценной частью аварийного снаряжения, ярким маяком, парящим в тридцати метрах над океаном, но и мой помогает содержать имущество в сухости, что облегчает заживление ран.
Солнце снова садится, а рыбы – нападают. Я подкачиваю медленно спускающие воздух надувные круги плота, ем куски рыбы, хочу отдохнуть и засыпаю. И снова ночью приходит акула. Она носится под днищем с удивительной скоростью, прогоняет мои успокоительные грезы. Когда она во второй раз царапает днище плота, я стараюсь разглядеть ее силуэт в глубинах, но не могу. Она ушла. Еще одну безветренную ночь мой плот шлепает по воде в ожидании последнего нападения.
До сих пор я называл свой плот просто «плот», а теперь решаю, что надо дать ему имя. В прошлом у меня были две надувные лодки, которые я в шутку называл «Резиновый утенок-I» и «Резиновый утенок-II». Имеет смысл продолжить традицию. Итак, «Резиновый утенок-III» – имя ему.
Утром я обшариваю верхний надувной круг «Резинового утенка», скользя руками по резине, отыскивая признаки износа. Днище в порядке – по крайней мере там, куда я могу дотянуться, но в нижнем надувном круге вокруг газового баллона есть несколько вмятин. Возможно, они были здесь всегда, возможно, мой плот пожевала акула. Висящий под плотом газовый баллон до сих пор меня беспокоит, но я не могу придумать, что с ним делать.
Надводная часть надувных кругов начинает покрываться трещинками от пекущего солнца и напоминает дорожную карту. Внешний леер местами настолько туг, что натирает круги. Когда плот был привязан на «Соло», то сила морских волн, должно быть, заставляла леер дергаться в местах крепления. Собравшись с силами, стараюсь ослабить и сдвинуть его, но безуспешно. Оранжевое водонепроницаемое покрытие тента выцвело, местами ободралось и смылось. Оно больше не защищает плот от воды, и с каждым дождем смываются маленькие оранжевые частицы. Пытаться проглотить их – это то же, что глотать чужую рвоту. Если бы я мог успешно собирать воду прошедших дождей, то стал бы богаче почти на три с половиной литра. Я проклинаю это покрытие. Робертсон говорит, что человек может впитать до полулитра непригодной для питья воды, если ввести ее клизмой, но у меня нет способа это сделать.
Солнце поднимается, и снова наступает пекло. Прошлое проносится перед моим мысленным взором. Я не могу определиться с будущим. Я не умираю – и не нахожу спасения. Я в состоянии неопределенности.
В моем сознании прохладный ручей вьется мимо высоких зеленых деревьев. Я смотрю на журчащую воду, струящуюся по каменистому дну.
Запах свежих гренок на палочках, поджариваемых на костре, наполняет мои ноздри. Увы, это всего лишь запах сушеной рыбы.
Потом я вижу грандиозную гавань, полную яхт. «Соло» тоже здесь. В моем сознании поднимаются зубчатые вулканические вершины Мадейры. Миллиарды лет назад они поднялись с морского дна и показались над поверхностью океана. Мы с Катрин едем в автобусе, трясущемся вдоль обрывов, по мощеным, неровным дорогам, вьющимся по вертикальным склонам. Деревни расположены в нескольких милях друг от друга по прямой, но в часе езды по дороге. Легкий пинок может отправить камень на триста метров вниз. Пятьдесят километров мы проезжаем за восемь часов. От прибрежных равнин вверх по утесам тянутся роскошные террасированные поля, пока не упираются в вертикальные скалы. Фермеры собирают виноград для знаменитой мадеры, бананы и разнообразные фрукты, в том числе те, что можно найти только на этом волшебном острове. Мы исследуем деревушку, расположенную высоко на хребте над морем. Мелодии флейты Катрин переплетаются с северным бризом, поднимающимся по склонам и несущим с собой музыку бьющихся волн. Красивые вершины, приятные долины и безмятежно спокойные люди – точь-в-точь декорации к волшебной сказке.