Воскресенье. Электричества нет. Ни телевизора с футболом, ни видеоигр. Жители деревни стоят вдоль улицы, время от времени меняясь местами с соседями, чтобы посплетничать или просто понаблюдать, как мимо течет жизнь. Природное богатство острова делает возможной эту безмятежность. Источники воды повсюду. Я хочу пива. «Aberto, senhor?» Владелец не собирался открывать сейчас бар, но мы – особые гости. Бар расположен в подвале древнего дома. Его сырые каменные стены дарят нам прохладу. Кран торчит из стены. На заднем плане – тускло освещенный деревянный бочонок. Острый томатный соус с нежной говядиной кипит на плите в углу. Хозяин подает пиво и наполняет стаканы вином из бочонка. Это молодое вино из его виноградника. Он также протягивает мне сэндвич и острое мясо. Он принимает нас, словно мы старые друзья, но нам пора идти. Я должен добраться до Канарских островов.
Мы изначально планировали двухнедельный вояж, но ветры дули слишком слабо. Мы с Катрин вместе больше месяца. Она – отличный член экипажа, легко учится, но ждет большего. Она считает, что все мужчины должны влюбляться в нее. Это странный поворот на сто восемьдесят градусов от обычной женской жалобы: «Все, что хочет мой капитан, – это затащить меня в койку». Катрин же считает меня отчужденным и молчаливым. «Тяжелый ты человек», – постоянно говорит она мне.
Возможно, это правда. Большинство женщин, с которыми я был близок, были очень самостоятельными. Я всегда уважал это, но, в свою очередь, многого требовал и от них. Я требовал, чтобы ко мне не относились как к объекту женского шовинизма. Равноправие есть равноправие, я вовсе не обязан выполнять всю эту «мужскую работу». Так что когда была вахта Катрин, а стаксель или мачта вели себя неправильно и она звала меня на помощь, я рявкал на нее: «Твоя вахта, ты и справляйся с этим!» Но я знал, что моя жесткость заключается не только в этом. Мои резкость и бессердечие имеют более глубокие корни. Семь лет женитьбы и развод, затем непростой роман еще с одной… я устал от наносимых женщинами душевных травм и был не готов к любви. Может быть, это страх, в котором я не хочу отдавать себе отчета. Может быть, я заменил поиски любви поисками возможности завершить то, что начал. Я не собираюсь делиться этими секретами с Катрин, несмотря на ее мягкий французский говор и такую милую улыбку. Все, что я хочу, – ходить под парусами, писать и рисовать. И чем дольше становится наше путешествие, тем больше она старается смягчить меня и тем жестче я становлюсь. Я же хочу, чтобы моя яхта снова стала только моей. Я опасаюсь чар безмятежности Мадейры и решаю отплыть всего через три дня. Был ли я неправ? А ведь безопасные гавани – это все, что я хочу сейчас. Почему же я так торопился? Почему я не позволил себе стать мягче?
В любом случае сейчас я твердо намерен вновь отведать приготовленные на костре лепешки, погрузиться в прохладные ручьи. Я построю другую яхту. Я дам себе еще один шанс ощутить жар страстей. Я даже в мыслях не допускаю сказать «если я вернусь домой», я думаю только «когда я вернусь домой».
…Я совершил глупость, позволив тем дорадам уплыть. Моя мясная лавка пуста. Живот бурчит и ворчит от мучительного голода. Целыми днями я охочусь на своих «товарищей». Даже начинаю узнавать многих из них. У одного изо рта до сих пор свисает леска, у другого разорван плавник, у третьего – большая рана в спине, которая постепенно зарастает. Они разного размера и немного различаются по цвету. Самки не похожи на самцов: они тоньше и меньше, у них более округлые лбы. Я часто вижу двух очень отличающихся от других ярко-зеленых рыб, никогда не подплывающих близко к плоту. Самка более метра в длину, самец еще больше. Дорады могут достигать почти двух метров в длину и весить под тридцать килограммов. Старые изумрудные рыбы относятся ко мне так же настороженно, как и я к ним. Молодые рыбы игнорируют их предупреждения и, осторожничая, приближаются к плоту. Они знают, куда я могу выстрелить, и избегают этих зон или подкрадываются, когда я не смотрю на них.
Процесс разделки дорад, доведенный до совершенства, стал тщательным и простым. После удаления внутренностей из брюшной полости (I) тело делится на части (A, B, C), голову и хвост. Эти части можно нарезать на полосы и повесить сушить. Мышечные волокна идут вдоль рыбы, к хвосту они становятся более жилистыми. Самые вкусные и нежные куски срезаются со спины, выше боковой линии (J), и ближе к голове. Пару стейков для немедленного поедания можно срезать с куска А, поперек мышечных волокон. Остальные надо нарезать вдоль, чтобы они не развалились при нанизывании на веревку. Брюшная полость (I) заканчивается примерно в средней части (B). После нее ломти можно нарезать не только выше, но и ниже боковой линии (J). В поперечном сечении хребет (G) и поддерживающие плавник кости делят тело на сегменты, которые срезаются с костей перед тем, как мясо режется на ломтики. В кусках, полученных из брюха, и в мясе, расположенном у брюшного и грудных плавников (F), содержится немного жира. Я называю это «жареной курочкой». Еще один тонкий кусок (D) можно срезать с боковой части головы. Глаза с относящейся к ним мускулатурой и содержащей жир жидкостью (E) снабжает меня влагой. Глаза, небольшие куски мяса, срезанные с головы, внутренние органы и пара кусков – то, что я съедаю в первую очередь. Хребет, ребра, охватывающие брюшную полость, и плавники хранятся вместе с кусками рыбы для последующих трапез.
Эти рыбы вовсе не глупы, они могут плавать со скоростью 50 узлов, что делает их быстрейшими из всех рыб. Старые изумрудные рыбы, выпрыгивая из воды, пролетают по воздуху несколько метров и приводняются с громким шлепком. Я не удивлюсь, если однажды они вдруг взлетят. Кажется, будто своей игрой они заявляют мне: «Смотри, ничтожество, каких высот достиг наш род». В то же время эти рыбы – застенчивые создания. Они ничего не говорят и уплывают дальше.
Наконец мне удается загарпунить спинорога. Крошечные куски рыбы почти не насыщают меня, зато она полна сладкой икры. Получив питательные вещества, мое тело сразу оживает. Проходит третье судно, на этот раз дальше. Я выпускаю ракету. Судно уходит. У меня остается только две сигнальные ракеты, две дымовые сигнальные ракеты и две парашютные сигнальные ракеты. Суда шли в восточном направлении, их разделяли три-четыре дня. Я должен быть рядом с судоходными путями. Может быть, на четвертый раз мне повезет.
26 февраля
22-й день
Сегодня 26 февраля, двадцать второй день моего дрейфа. Мне не на что особо жаловаться, так как утро сравнительно неплохое. Плот идет хорошо, солнца не видно. Передо мной лежит вторая убитая мной дорада. Я стал чистить дорад тщательней и ничего не выбрасываю. Ем сердце и печень, высасываю жидкость из глаз, разламываю хребет, чтобы достать расположенные между позвонками желеобразные кусочки. Я ограничиваю себя только 250 миллилитрами питьевой воды в день, так что создал запас почти из четырех литров. У меня ясная голова, плот в порядке. Я хорошо себя чувствую, но прекрасно осознаю, что мое настроение поднимается и падает вместе с качающимися волнами.
Потом послеполуденное солнце направляет на меня свои лучи. Они жарят, словно сквозь увеличительное стекло. Кажется, они прожигают дыры в моей груди. Я пытаюсь встать на колени, чтобы проверить опреснитель и осмотреться. Начинается головокружение, я почти падаю, в глазах темнеет. Я вижу все как в голубом тумане, нащупываю кофейную банку и лью воду себе на голову. Я почти теряю сознание, смутно вижу волны, подталкивающие меня вперед, к месту назначения.
Наветренная сторона плота громко хлопает, бьет в мою сторону, прогибается вперед, а нос зарывается в волны. Внутрь льется вода. «Вот и опрокинулись», – спокойно думаю я, но корма выпрямляется и шлепается на воду. Вокруг меня плещется примерно сто литров воды. В ней плавают спальный мешок, кое-какие записи, диванная подушка и другое снаряжение. Волна-убийца исчезает далеко впереди, сигнализируя о том, что дальше будет хуже.
Наводнение выводит меня из полубессознательного состояния. Я механически принимаюсь за утомительный труд – вычерпываю воду и выжимаю вещи. Теперь мое снаряжение будет холодным и мокрым еще дня три. Спальный мешок представляет собой сгусток узлов и комков, просыхая, он покрывается соленой коркой. Выжать большую часть воды, чтобы мешок был просто сырым, – уже тяжкий труд. В грядущие вечера я смогу накрываться только измятым, липким термозащитным одеялом. Корочки на моих ранах снова отошли. Внезапные атаки моря и его обитателей безжалостны и беспощадны.
Я стою на ватных ногах, лицом к усиливающимся ветру и волнам, и держусь за тент. Волны толкают плот и бурлят у моих ног. Небо покрыто перистыми облаками, словно мохнатыми клочками белой собачьей шерсти, падающей с небес. Мрачно и хмуро становится все вокруг.
Пытаюсь с оптимизмом смотреть в будущее. Ведь сохранилось все необходимое: еда, вода, укрытие. Мои мысли временами блуждают, и жизнь не ограничена рамками «здесь и сейчас». Я – прошлое. Я – то, что обо мне знали, как меня воспринимали другие. Я – то, что я сделал. Плоды моих трудов – моя последующая жизнь. Их нельзя отнять или убить. Конечно, это лишь временное утешение, но я получил достаточный стимул для того, чтобы регулярно вставать со своей подушки, чувствовать, как холодный ветер обдувает кожу, и обозревать окружающее меня море. Я не могу позволить себе пропустить проходящий корабль.
Во втором опреснителе нашлась маленькая дырка. Залепляю ее клейкой лентой и вновь заставляю его работать, хотя бы некоторое время, чтобы пополнить запас воды. Я стараюсь думать позитивно, но несущиеся облака и ветер, эти признаки приближающегося шторма, порождают во мне страх.