Толчки «собачек» становятся преимуществом. Я глубоко вдавливаю в днище колени, прямо под стрелой, приманивая их. Тук! И проскальзывает тело, далековато, по правому борту. Тук! Далековато, по левому борту. Идите к центру! Сделайте это! Плеск! Удар! Веревка с силой натягивается, вода бурлит, появляется облачко крови. Рыба в воздухе. ОГРОМНАЯ! Кровь льет ручьем. Ого! Когда рыба скользит ко мне по гарпуну, кажется, что меня бьют веслом. Не дай ей уйти, держи ее, быстро! Яростные шлепки, льется кровь. Следи за концом гарпуна, за концом, дурак! Рыбу на пол, навалиться на нее, сию минуту! Большое тело с булавовидной головой секунду смирно лежит под моим коленом, когда я прижимаю ее всем своим телом. Она шевелит жабрами в одном ритме с моим тяжелым дыханием, а я пытаюсь взять гарпун с обоих концов ее тела и немного передохнуть. Из тела рыбы вырван огромный кусок, в дыру может поместиться мой кулак, сама рыбина растянулась почти во всю ширину днища. Сгустки свернувшейся крови плавают в воде в углублении, созданном моим вторым коленом.
Бах, бах, бах! Рыба начинает сильно бить хвостом. Я сбит с ног и падаю на спину. Она вырвалась. Конец гарпуна, следи за концом гарпуна! Она прыгает по всему плоту, продвигаясь к выходу. Боль в запястье. Больно лицу. Она побеждает!
Я должен сохранять неподвижность в течение нескольких минут, которые сейчас кажутся часами.
Я пытаюсь нащупать наконечник гарпуна, мечущийся по всему плоту. Наконец я хватаю рыбу, кидаю ее на спальный мешок и сумку со снаряжением и зарываю наконечник гарпуна в толстую ткань. Мы дышим с трудом. Я не могу дотянуться до ножа. Глаза рыбы вращаются, словно считая, сколько ей осталось прожить, – мало, и она знает это. Бах, бах, бах – она опять ускользает. Будь настороже! Левую руку словно обжигает огнем. «Хватай ее, хватай!» Бах, бах, хвост бьет по плоту, как кнут из бычьей кожи. Опять кидаю ее на сумку. Распластываюсь на ней, пытаюсь придавить ногами. Жабры двигаются. Беру нож. Бью им рыбу. Натыкаюсь на что-то твердое – хребет. Перекручиваю его. Ломаю. Жду. Рыба до сих пор тяжело дышит, все медленней. Перестает дышать. Отдохнуть… Я снова сделал это.
Невероятно, но плот не поврежден. Я внимательно осматриваю гарпун. Он только немного погнулся, а бензели держатся. Прислушиваюсь, но не слышу шипения выходящего воздуха. Надувные круги твердые. Все забрызгано кровью и внутренностями – без сомнения, здесь есть и моя кровь. В будущем постараюсь охотиться на более мелких самок. Кроме того, я буду аккуратнее раскладывать свое снаряжение перед началом рыбалки. Растяну парусину, постаравшись укрыть как можно большую часть днища, положу на дно разделочную доску и накрою надувные круги по правому борту плота спальным мешком, прикрыв им и сумку со снаряжением. Я справился с первой серьезной поломкой снаряжения с тех пор, как заставил работать опреснитель на солнечной энергии.
Вот уже несколько часов занимаюсь нарезкой этой огромной рыбины. Сначала я разрубаю ее на четыре длинных куска, по одному с каждой стороны спины и по одному с каждой стороны брюха. Затем я нарезаю их на тонкие ломти, которые нанизываю на веревки для сушки – как жирные пальчики, вкусные жирные пальчики! Я записываю в своем судовом журнале, что это – странная тюрьма. То я медленно умираю с голоду, то получаю филе-миньон весом под десять кило!
Первые недели моего незапланированного путешествия на плоту прошли хорошо – так хорошо, как только можно было ожидать. Я избежал непосредственной опасности, когда «Соло» шел на дно, привык к своему снаряжению и тому, что меня окружает, и теперь у меня неплохие запасы еды и воды по сравнению с тем, что было в начале.
Таковы положительные стороны. Негативные не менее очевидны. Мое тело иссохло из-за недостатка крахмала, углеводов и витаминов. Первыми уменьшились мои ягодичные мышцы. Там, где когда-то был упитанный зад, остаются только впадины с торчащими тазовыми костями. Я стараюсь как можно чаще и дольше стоять, но мышцы ног сильно атрофировались: они похожи на свисающие с бедер веревки с маленькими узлами-коленями. Были времена, когда мои бедра невозможно было обхватить и тремя ладонями, теперь хватило бы двух, а то и меньше. Мои грудь и руки похудели, но остаются сравнительно сильными благодаря физическим нагрузкам, необходимым для выживания. Каким образом в моем организме происходит перераспределение тепла и энергии, почему они в первую очередь поступают в жизненно более важные системы? Как вообще тело умудряется сохранять свою активность за счет беспощадного самосожжения плоти – все это выше моего понимания; изобретательность природы изумляет и даже развлекает меня. Я пишу в своем судовом журнале: «В этом гусенке ни капли жира!»
3 марта
27-й день
Порезы на моих коленях до сих пор не зажили. Остальные раны оставили широкие шрамы. Десятки маленьких порезов на руках, нанесенные ножом или рыбьими костями, кажется, никогда не затянутся. Вокруг ран образуется рубцовая ткань, они похожи на маленькие вулканы с мокнущими кратерами внутри. Хотя я тщательно собираю воду и стараюсь, чтобы «Утенок» был сухим, около половины времени провожу в сырости. Появляется раздражение от соленой воды: маленькие нарывы растут, вскрываются и оставляют на коже глубокие язвы. Язвы продолжают становиться все больше и глубже, словно тело обрызгали медленно действующей кислотой. Но все же моя работа по поддержанию сухости приносит свои плоды. У меня всего десяток-другой открытых язв, примерно по полсантиметра шириной, сгруппировавшихся на бедрах и щиколотках. Когда мои подушка и спальный мешок сухие, они покрыты соленой коркой, ее крупинки попадают в раны.
Рассвет моего двадцать седьмого дня с начала путешествия на «Резиновом утенке-III». Я сворачиваю и подвязываю входной полог тента, чтобы его холодная, сырая поверхность не хлестала по моей коже. Высовываю голову, смотрю назад и наблюдаю за восходом солнца так же восхищенно, как ребенок, который видит его в первый раз. Отмечаю его расположение относительно плота.
Складки на мягких надувных кругах «Утенка» открываются и закрываются, как черные беззубые рты, жующие полоски клея и белые меловые отметки инспекторов, осматривавших плот. Иногда я думаю о том, кто сделал эти отметки и что эти люди делают сейчас. Я надеюсь, что у них все в порядке, потому что они хорошо сделали свою работу, и я им благодарен. Я вставляю шланг насоса в тугие белые клапаны и начинаю свою работу, такую же неблагодарную и бесконечную, как мытье посуды, и такую же утомительную, как марафон. Кольцевые звенья помпы натерли на моих больших пальцах толстые мозоли. Каждый раз, когда я нажимаю на насос, он издает короткий тонкий визг, как те куклы, которые плачут. Ух, ух, ух, ух, раз, два, три, четыре… ух, ух, ух, ух, пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят. Я прерываюсь, чтобы отдышаться, трогаю надувной круг (он еще не жесткий, как арбуз) и продолжаю. Потом нижний круг. В полдень, на закате, в полночь и утром я сжимаю свой визжащий насос. В первые дни путешествия мне приходилось слышать только шестьдесят взвизгиваний ежедневно, теперь мне приходится сдавливать эту ненавистную штуку более трехсот раз.
Опреснитель сдувается. Каждое утро я надуваю его снова, выливаю соленую воду и наливаю свежую. Затем я поднимаюсь и оглядываю окрестности. Это непросто. На прочной корабельной палубе движение волн не чувствуется. Здесь же мои ноги проваливаются и поднимаются на каждой волне. Крошечные пузырьки воздуха и журчащая вода щекочут мои босые ноги. Мозоли с них давным-давно сошли. Я осторожно опираюсь на тент, понимая, что из-за сильного рывка он может сложиться и кинуть меня в море. Когда я стою на своем суденышке, это чем-то похоже на пешую прогулку по воде.
Единственные видимые спутники – качурка и изящный буревестник. Качурка выглядит здесь такой же неуместной, как и я, она суетится, как попавшая в море синица, кажется, что она с трудом машет крыльями и вот-вот неуклюже упадет. На самом деле у нее нет никаких проблем. Я видел, как качурки летают при сильнейшем ветре, перелетая из одной огромной впадины между волнами в другую. Они весят всего несколько десятков граммов, и кажется, что ветер должен сдуть их из этого мира. Крошечные качурки и даже намного более крупные буревестники будут очень скудной пищей, но я все равно попытаюсь поймать кого-нибудь из них, если они подлетят достаточно близко. Правда, им нет нужды составлять компанию такому опасному существу, как я. Их любопытство ограничивается тем, что они то и дело проносятся мимо. При этом их маленькие черные глазки успевают рассмотреть каждую деталь плота. Я часами могу наблюдать за полетом буревестников. Они редко машут крыльями, даже при мертвом штиле. Они скользят по прямой у самой поверхности воды, чтобы воспользоваться эффектом воздушной подушки. При сильном ветре они поднимаются вверх, делают большую дугу, а потом ныряют вниз и опускаются так близко к воде, что невозможно разглядеть промежуток между кончиками их крыльев и поверхностью воды. Для меня они – воплощение изящества. Буревестники заставляют меня чувствовать себя очень неуклюжим и напоминают, насколько я чужой в этом царстве.
В книге Робертсона есть таблицы склонения солнца, которые я использую на восходе, чтобы определить свой курс. То же самое я могу делать на закате. Ночью я могу определить направление при помощи Полярной звезды и Южного Креста. Небеса обеспечили меня вечным, стопроцентно надежным компасом, который не может сломаться. Для определения скорости я измеряю время, за которое водоросли проплывают от «Резинового утенка» до буя «человек за бортом». Ранее я вычислил, что расстояние до буя составляет около двадцати одного метра, или 1/90 морской мили. Если клочок водорослей или другой плавающий предмет проплывает расстояние от «Утенка» до буя за одну минуту, то я прохожу 60/90 миль, или 2/3 узла, за час, таким образом, скорость составляет 16 миль в день. Я делаю таблицу с различными временными значениями, от 25 до 100 секунд, что значит от 9 до 38 миль в день. Ни за один день я не прошел 38 миль.