Так как на моей карте весь Атлантический океан показан на одном листе, то не имеет смысла ежедневно отмечать мое продвижение черепашьим шагом. Каждые пару дней я прочерчиваю очередные три – шесть миллиметров. Я обманываю себя, что мне осталось пройти совсем немного – всего-навсего около пятнадцати сантиметров (по карте).
Я уверен, что мы, то есть я и «Утенок», добрались до судоходных путей и скоро нас обнаружат, но мы вполне можем дрейфовать вдоль них на расстоянии. Я снова пытался включить аварийный радиомаяк, и снова безуспешно. Теперь батарея, должно быть, совсем села. Я должен ждать, пока не увижу очевидные признаки суши или воздушных путей, а потом уже включать его. Как только мы оказываемся там, где, по моим расчетам, начинаются судоходные пути, ветер усиливается. Может быть, бог ветров Зефир решил пронести нас вперед через них прежде, чем нас заметят. Я не слишком разочарован, для меня целенаправленное движение вперед является облегчением. Акул не было. За шесть дней я видел всего одно судно – эта океанская дорога почти пуста.
Погодные условия благоприятны для моей лохани. Ветер дует достаточно сильно для того, чтобы быстро нести нас вперед, но не настолько сильно, чтобы поднялись разрушительные волны. Если нас не ударит волна-убийца, то «Утенок», быть может, не опрокинется. Он бодро скользит по волнам, его движение гладкое, ровное, спокойное, почти незаметное. В моей голове возникает видение, от которого я не могу избавиться: космический корабль, скользящий по большим извилистым волнам сквозь бескрайние просторы Вселенной. В своем судовом журнале я делаю набросок «Резинового утенка», превратившегося в летающую тарелку с широким, усыпанным огнями ободом по периметру. Я окружаю его планетами, звездами и рыбами.
Пора завтракать. Я падаю на подушку и растягиваюсь, прислонившись к сумке со снаряжением. В ожидании дневного тепла я накидываю на ноги спальный мешок. Кусочки рыбы провисели два дня, они наполовину высохли, и их приходится долго жевать. Дорады принимаются за свои обычные дела, несколько раз ударяют меня по спине и отправляются на охоту.
Четыре с половиной литра с таким трудом добытой воды аккуратно хранятся в трех закрытых жестяных банках, двух вновь закрытых и обвязанных скотчем банках, двух пластиковых пакетах для дистиллята и в кувшине для воды, из которого я пью. Мясной магазин до отказа набит ломтями рыбы. Для переваривания сырого свежего белка требуется меньше воды, чем для приготовленного или сушеного мяса, так что я стараюсь съесть как можно больше свежего улова. Дни проходят, рыба становится все более жесткой, я начинаю ограничивать ее употребление и снова рыбачу.
Я начинаю беспокоиться о своем пищеварительном тракте. Дугал Робертсон описывает случай одного уцелевшего при кораблекрушении, который не испражнялся в течение тридцати дней. Возможно, поскольку организму приходится переваривать очень маленькое количество пищи, то кишечнику просто-напросто почти нечего выводить. У меня нет никаких позывов, но меня беспокоит усиливающийся геморрой. Если мне все-таки приспичит сходить по-большому, я могу столкнуться с трещиной и кровотечением, которое будет трудно остановить и залечить. Я начинаю модифицировать упражнения йоги: делаю вращательные движения, наклоны, становлюсь на мостик, делаю растяжки, постепенно учась балансировать и приноравливаться к движениям своей водяной кровати. На тридцать первый день налившийся кровью пузырь начинает спадать, а небольшой понос избавляет от дурных предчувствий.
Раннее утро, вечерние сумерки и ночь – единственное время, когда я могу заставить свое тело делать упражнения. К полудню температура поднимается до тридцати двух градусов или даже выше. Не было бы никакой разницы, если бы она поднялась до трехсот двадцати. В моем теле нет воды, мне нечем потеть. Воздух под тентом плота застаивается и перенасыщен сыростью. Главная борьба идет за то, чтобы оставаться в сознании и следить за опреснителями. Из-за головокружения хочется прилечь. Надо встать, осмотреть окрестности. Медленно, потихоньку, надо встать на колени. Пристально смотрю в искрящуюся синюю воду. Все хорошо. Теперь надо подождать, хотя бы несколько минут. Я пытаюсь сфокусировать взгляд, но глаза не хотят двигаться, закатываются и закрываются. Хватаю банку, держу ее осторожно, стараясь не выронить, тем более что одну я уже потерял. С плеском погружаю ее в воду, поднимаю над собой и выливаю воду, это становится прохладным облегчением для шеи и спутанных волос. Я опять погружаю банку в воду, снова и снова, представляя, что валяюсь в тени, в высокой мокрой траве под склонившейся ивой.
Теперь надо медленно поднять голову. Смотрю направо. Смотрю налево. Все хорошо. Приподнимаюсь на одной ноге, теперь на другой. Встаю. «Хороший мальчик», – громко говорю я, шатаясь в полубреду, надеясь охладиться и проветрить голову. Ветер бросает на мое тело капли морской воды и сразу высушивает их, постепенно охлаждая тело. Иногда этот ритуал работает. Я чувствую себя устойчиво и стою несколько минут. А иногда я чувствую себя так, словно по моей голове ударили чем-то тяжелым, перед глазами кружится голубоватая дымка, я падаю, стараясь сосредоточить остаток сил только на том, чтобы не выпасть с плота. Да, я нахожусь в лучшей форме, чем можно было бы ожидать к этому времени, но в самый полдень я часто «не в состоянии совершать согласованные действия», как это сухо описал Робертсон. Если бы я только мог собраться, то добрался бы до островов. Но как долго я еще смогу протянуть в таком состоянии?
Я снова и снова определяю свое местонахождение: по моим расчетам, я нахожусь примерно в тысяче миль от островов. Средняя скорость – двадцать пять миль в день. То есть весь переход займет семьдесят дней. Если бы я только смог добраться до Гваделупы. Я немного отрегулировал направление плота, установив тент против ветра, а линь за кормой немного смещен от центра, это направляет «Резинового утенка-III» немного на юго-запад, он идет вразвалку с максимальной для себя скоростью.
С Канарских островов я написал своим родителям и друзьям: «Ожидайте, я прибуду на Антигуа примерно 24 февраля». С этой даты прошло семь дней. Правда, я также предупредил их, что пассаты еще не задули в полную силу, так что я могу прибыть с опозданием до 10 марта, а это будет еще через семь дней. Если поиски начнутся, то я все еще буду в недосягаемости, слишком далеко в открытом море. Пока можно рассчитывать лишь на то, что меня вскоре подберет какое-нибудь судно: родные и близкие еще не начали волноваться.
Я вижу акулий плавник, стремительными зигзагами разрезающий воду наперерез носу «Утенка», примерно в тридцати метрах. Это маленький плавник, но я все равно рад, что акула не проявляет к нам интереса. Наоборот, она несется на восток, против ветра и течения, к ожидающей ее пище, дрейфующей или плывущей по Северному Экваториальному течению.
Как и большинство хищников, акулы не могут допустить, чтобы их серьезно ранили. Рана или слабость могут помешать охотиться или даже спровоцировать нападение их сородичей. Так что большинство акул перед нападением толкают свою жертву. Если добыча не оказывает сопротивления, то акула принимается за нее всерьез. Акулы едят все, в их желудках находили номерные знаки и якоря. Правда, меня больше интересуют спасательные плоты. Я рассчитываю, что толчки акул дадут мне шанс прогнать их. Но я также думаю о фильме «Челюсти». Я слышал о том, что после выхода фильма на экран были пойманы две огромные белые акулы. Обе настоящие акулы были примерно того же размера, что механический реквизит, длиной около восьми метров и весом более четырех тонн. Белые акулы – непредсказуемые существа. Они настолько крупные, свирепые и сильные, что у них нет естественных врагов, они не боятся, что их жертва окажет серьезное сопротивление. Они нападают без предупреждения, известны случаи, когда они топили лодки и даже нападали на китов.
Кроме того, есть косатки, киты-убийцы, которые, как известно, могут потопить даже большие яхты. Я смотрю на свое маленькое, сделанное из алюминия и пластика подводное ружье, которое весит, наверно, один-два кило. Острие гарпуна может причинить маленькой акуле такую же боль, какую нам причиняют комариные укусы. И если даже маленькая акула решит выяснить со мной отношения около полудня, то я буду не в силах оказать ей сопротивление. Мне хотелось бы поскорее выбраться отсюда.
Ночи холодные, дни жаркие, и только на рассвете и закате мне более или менее комфортно. Когда солнце катится к линии горизонта, снисходит прохлада. Я снова ложусь, как обычно по утрам, накидываю спальный мешок на ноги, подкачиваю сдувшиеся круги «Утенка» и через смотровое окно любуюсь великолепным небесным представлением. Яркий белый диск иногда выглядывает из-за пухлых кучевых облаков, собравшихся на горизонте. На Антигуа сейчас день переваливает за полдень. Если бы только у меня был плот, который мог идти со скромной скоростью три узла, я бы уже отдыхал в тихой гавани. Я в любом случае до нее доберусь… если только смогу мобилизовать силы, о существовании которых внутри себя я прежде никогда не подозревал.
В то время как облака кружатся и медленно движутся в сторону заката, я готовлю ужин, выбирая различные куски рыбы для сбалансированного блюда: несколько жестковатых кусков, которые я считаю колбасой, особо ценный жирный кусок из брюха и кусочки «бекона», срезанные рядом с хребтом, с тонкими полосками коричневого, ломкого мяса. Я разламываю хребет и достаю желеобразные комочки, расположенные между позвонками. Вдоль хребта тянется жила – «макаронина», я добавляю ее к желе – получился куриный суп. Невидимая еврейская мамочка уговаривает меня: «Ешь-ешь. Давай, мой больной малыш, ты должен есть куриный бульончик, чтобы поправиться». Соблазнительные кусочки вырезки получаются из мясистой спины над брюшной полостью. В качестве тостов я выбираю пару полностью высохших ломтей, пересушенных и хрустящих. Настоящее лакомство – это субпродукты, когда они у меня есть. Грызть желудок или кишки – все равно что жевать автомобильную покрышку, так что с ними я не связываюсь, зато все остальное я поглощаю с удовольствием, особенно печень, икру, сердце и глаза. Глаза – удивительные сферические капсулы с жидкостью, диаметром около двух с половиной сантиметров. Тонкое, твердое покрытие делает их очень похожими на полистироловые мячики для пинг-понга. Я раскусываю их зубами, в мой рот попадает большая струя жидкости, жесткие капли хрусталиков и тонкая, как бумага, зеленая роговица.