Никто не знает точно, когда я отплыл с Канарских островов, отправился ли я прямым путем, повернув на юг, чтобы поймать в паруса пассаты, или последовал через острова Зеленого Мыса. Моя семья знает, что я не пошел к островам Зеленого Мыса, но береговая охрана не может быть в этом уверена. Океан – невероятно обширная пустыня. Точно определить местонахождение судна, даже если известны его примерные координаты, сложнее, чем найти иголку в стоге сена, даже если мое местонахождение могло бы быть определено с точностью лишь до ста миль. Для того чтобы засечь меня, понадобилось бы обшарить окружность диаметром две сотни миль, то есть площадь участка составляет более тридцати тысяч квадратных миль.
Береговая охрана не сообщает моим родителям, что, если я опоздал в порт прибытия более чем на неделю, то я, скорее всего, погиб. Это обычное дело. В несчастных случаях, произошедших с промышленными рыболовными судами в водах США, с 1972 по 1977 год погибли триста семьдесят четыре человека. Береговую охрану плохо финансируют, им не хватает сотрудников и снаряжения. И даже если они и пошлют поисковую группу, то вряд ли она меня найдет. Я до сих пор слишком далеко в открытом океане, я недоступен для эффективного поиска. Мои родные спрашивают, нельзя ли послать на поиски «Наполеона Соло» самолет. Береговая охрана категорически отказывает.
Тем временем я, покачиваясь в своей скорлупке, тщетно вглядываюсь в небо, пытаясь увидеть хоть какой-нибудь намек на самолет, – и с тоской осознаю, что навряд ли его увижу.
К 18 марта, на мой сорок второй день на плоту, береговая охрана закончила проверку гаваней, расположенных во Французской и Британской Вест-Индиях. «Соло» никто не видел.
Каждую ночь я сплю в лучшем случае по полтора часа – до тех пор, пока клок волос, выдранных резиной «Утенка», или судороги в ногах не подскажут мне, что пора подвигаться. Я встаю, осматриваюсь и снова ложусь в одну из двух неудобных поз. В бесконечной череде ночей луна таяла и таяла, пока не исчезла совсем, потом снова стала круглой и толстой, а теперь она снова тает. Несмотря на мои беспокойства, особенно о неожиданном и окончательном повреждении плота акулами или чем-то другим, все в порядке, и я чувствую себя хорошо отдохнувшим. 19 марта я встаю, как обычно надеясь, что в этот день обрету ключ к освобождению.
Я не перестаю оплакивать большую дораду, так бессмысленно загубленную мною вчера. Я пытаюсь убедить себя, что моя депрессия объясняется голодом, но горечь утраты имеет не только прагматичную почву. Нет ничего нового в неудачных попытках поймать рыбу, я почти не думаю об этом. Я чувствую эмоциональную опустошенность. Дорады стали для меня не просто едой. Они для меня больше, чем домашние животные. Я смотрю на них как на равных, а во многих смыслах и превосходящих меня. Их плоть поддерживает во мне жизнь. Их души составляют мне компанию. Их нападения и сопротивление охоте делают из них не только достойных противников, но и друзей. Я благодарен им за мясо, за общество, я благоговею перед их силой. Интересно, связано ли мое глубокое уважение к ним с тем уважением, которое испытывали мои предки-индейцы к силам природы. Странно, что убийство животных иногда может вызывать такое трепетное к ним отношение.
19 марта
43-й день
Я могу оправдать гибель дорад тем, что это необходимо для спасения моей жизни, но даже это становится все труднее. Произошедшее прошлой ночью убийство никому не принесло пользы. Я лишил рыбу жизни, а себя – общества ее духа. Я чувствую себя так, словно совершил смертный грех, и уверен, что это очень плохое предзнаменование. Такая пустая трата! Ненавижу пустые траты. С другой стороны, я понимаю, что если хочу выжить, то должен продолжать рыбачить. Я должен собраться и снова совершить убийство этим утром.
На конце алюминиевого ствола моего гарпунного ружья прикреплена большая пластиковая петля. Когда-то при выстреле через петлю проходила стрела, но сейчас она плотно привязана к петле. Я обнаруживаю трещину в пластике. Приспособление скоро прикажет долго жить. Если петля сломается, тонкая серебристая стрела может скрутиться и вывернуться. Если я потеряю стрелу, то мне не с чем будет рыбачить. Я беру еще веревку, чтобы лучше закрепить стержень стрелы к пластиковому наконечнику, а наконечник к алюминиевому стволу. Это выглядит весьма надежным, но я знаю, что в целом эта оснастка далека от совершенства. Интересно, сколько дорад она выдержит…
Рыбы начинают свое праздничное утреннее шествие. Прямо в том месте, куда я целюсь, появляется голова. Я делаю выпад вниз и попадаю точно в тело, которое немедленно превращается в кувыркающееся чудовище, практически вырывающее у меня ружье. Я держу. Нет! Пластиковая петля на конце ружья ломается, веревка отлетает и запутывается в воздухе, металлический ствол почти сломан, а стрела отрывается от рукоятки ружья. Я наклоняюсь вниз, пытаясь ухватить гарпун, но он с плеском устремляется вперед. До моих ушей долетает ужасный звук, словно резко открыли тугую застежку-молнию. Дорада воткнула острый конец стрелы в нижнюю надувную камеру плота. Воздух вырывается наружу с отвратительным шипением и бульканьем.
Рыба вырывается на свободу. Каким-то образом я ухитряюсь удержать ружье и стрелу в руках. Кидаю их внутрь и ощупываю прореху. О Боже! Это зияющая дыра, это зев длиной около десяти сантиметров! Я пытаюсь свести его края, но «Утенок» продолжает погружаться. Из отверстия вырываются огромные пузыри, затем пузыри меньшего размера, они выходят медленнее. Наконец, нижний надувной круг становится плоским и безжизненным.
Все кончено. «Резиновый утенок» осел, сейчас его поддерживает на плаву лишь верхний надувной круг. Теперь высота борта над водой всего около семи сантиметров. Волны захлестывают плот. Из-за давления воды под плотом днище выдавливает нижний надувной круг, из-за чего вверх днище выпячивается изнутри. Я пытаюсь пробраться через резиновую трясину, чтобы достать свое «проглоченное» снаряжение.
Если я не смогу устранить повреждение, то долго не продержусь. Невозможно будет оставаться сухим. Соленая вода разъест мою кожу до костей. Мои ноги погрузятся в море. Проплывающие акулы будут хватать их, а не балластные мешки. Рыба уже стучит по моим конечностям и покусывает их сквозь резину. Я не смогу спать. Мои ноги так глубоко, что когда дорады будут бить по плоту, они будут вне досягаемости для моего ружья. И даже если я смогу поймать рыбу, то не смогу высушить ее, и она вскоре превратится в несъедобную гадость. «Утенок» качается больше, чем прежде, а это увеличит трение опреснителя о него. Я должен что-то делать, и делать быстро, пока стоит хорошая погода.
Конические затычки из ремкомплекта слишком маленькие, чтобы заделать прореху. Может быть, подойдет кусок пенопласта из маленькой подушки, которую я прихватил с «Соло». К счастью, пенопласт с закрытыми ячейками состоит из миллионов крошечных пузырьков, в отличие от пенопласта с открытыми ячейками, который сделан из таких же пузырьков, но с разрушенными стенками. Пенопласт с закрытыми ячейками не впитывает воду, а также воздухонепроницаемый. Не обращая внимания на удары дорад, я нахожу инструменты и лихорадочно начинаю работать. Я отрезаю узкий кусок пенопласта и несколько кусков веревки, перегибаюсь через нос и при помощи веса моего снаряжения и тяжести собственного тела подтягиваю к себе нижний надувной круг. Прореха находится достаточно близко для того, чтобы я мог до нее дотянуться, но я все же ее не вижу. Запихиваю в дыру пенопластовую затычку, свожу верхний и нижний края, накидываю на них веревку и туго обматываю ее. Веревка не захватила наружные края прорехи, так что я беру еще одну веревку, стараюсь намотать ее выше первой. Эта обмотка собирает дыру в довольно плотную складку и закрывает ее края. «Заплата» торчит и напоминает рот камбалы с маленьким свисающим пенопластовым языком. Время испытать ее. Насос визжит. Надувной круг начинает пухнуть, днище становится немного тверже. Когда «Утенок» начинает подниматься, спокойствие поверхности воды нарушает подводное бурление, «рот» поднимается и шипит на меня, как морская змея. Через пятнадцать минут надувной круг опять мягкий, а мое тело погружается в резиновую трясину.
Перегибаюсь через борт. Воздух выходит сквозь многочисленные складки в резине, расходящиеся от собранной прорехи, как корни от ствола дерева. Я пробую использовать утеплитель из спального мешка в качестве уплотнителя, но даже если я его плотно набиваю, воздух просачивается и через него. Может быть, помогут старые, превратившиеся в вязкую массу губки, если я надену на них хомуты из полос пенопласта. Пять часов я пытаюсь заткнуть зазоры. Каждый раз, когда я надуваю круг, на поверхность тонкой струйкой выходят пузырьки. Продолжаю запихивать уплотнитель, но пузырьков становится больше, они увеличиваются в размере. Чтобы круг был более-менее надут, требуется каждые полчаса пятьдесят раз нажимать на насос. Ежедневно требуется три тысячи подкачиваний, чтобы поддерживать жизнь на «Резиновом утенке-III». Это более двух часов изнурительного труда, примерно в два раза больше, чем, как я думаю, может выдержать мой организм. Если разбушуются волны и при этом заплата выдержит, то мне наверняка придется удвоить усилия. А это невозможно.
Мы в открытом океане, примерно в шести сотнях миль от суши, и подойдем к берегу в лучшем случае через тридцать четыре дня. Спущенная нижняя камера действует как плавучий якорь, замедляя дрейф «Утенка». Я занимаюсь тяжелым трудом на сильной жаре, во рту соль от веревки и ножа, которые я держу зубами. Жажда достигла нового, отчаянного уровня. Мои мышцы отказываются работать. Я не продержусь тридцать четыре дня.
Лежу и чувствую, как снова сдувается круг. Пытаюсь отдохнуть и успокоиться. Может быть, судоходный путь между Бразилией и южным побережьем США проходит примерно в трех сотнях миль отсюда. Все равно слишком далеко. Я чувствую себя так, словно меня выпустили из ада только для того, чтобы вновь швырнуть в пекло.