Дух Ошикая вздохнул:
— Он найдется, когда Глаза Альказарра вернутся в глазницы Каменного Волка. Волшебная сила вновь напитает землю, и явится вождь.
— Я ищу эти Глаза, повелитель. Говорят, будто они спрятаны здесь. Это правда?
— Да, это правда. Они здесь, рядом, надир Талисман, — но не тебе суждено найти их.
— Кому же тогда, повелитель?
— Их найдет чужеземец. Больше я тебе ничего не скажу.
— А что же Собиратель, о воин? Можешь ли ты назвать мне его имя?
— Имя ему будет Ульрик. А теперь я должен идти и продолжать свои поиски.
— Но почему ты ищешь, о повелитель? Разве ты обитаешь не в раю?
— Какой может быть рай без Шуль-сен? Смерть я могу перенести, но разлуку с ней — нет. Я найду ее, даже если мне придется затратить на это дюжину вечностей. Прощай, надир Талисман.
Не успел Талисман произнести ни слова, как призрак исчез. Молодой воин встал, шатаясь, попятился к двери. За ней в лунном свете стоял Горкай.
— Что там случилось? Я слышал, как ты говоришь сам с собой.
— Он пришел, но ничем не помог мне. Его дух страждет — он ищет свою жену.
— А, колдунью Шуль-сен. Говорят, ее сожгли заживо, развеяли ее прах на четыре ветра, а душу уничтожили чарами.
— Никогда об этом не слышал. Нам рассказывали другое — в том числе и о том, что она уплыла за море, где нет ночи, и живет там в вечной надежде, что Ошикай найдет ее.
— Да, твоя сказка красивее — но обе, и твоя, и моя, объясняют, отчего великий воин не может найти свою жену. Что будем делать теперь?
— Посмотрим, что принесет нам завтрашний день. — И Талисман направился в комнаты, занятые для них Горкаем. В главном здании было тридцать клетушек, предназначенных для паломников. Зусаи разостлала свои одеяла на полу под окном. Когда Талисман вошел, она притворилась спящей. Он, не подходя к ней, взял себе стул и сел, глядя на звезды. Не в силах больше выносить молчания, она спросила:
— Явился ли вам дух?
— Да, он пришел. — Талисман пересказал ей историю поисков Шуль-сен и обе легенды, повествующие о ее судьбе.
Зусаи села, завернувшись в одеяло.
— Есть и другие истории. О том, что ее сбросили с утеса в Лунных горах, о том, что она покончила с собой, о том, что превратилась в дерево. У каждого племени своя легенда. Но как печально все же, что он не может ее найти.
— Более чем печально. Он сказал, что без нее не сможет обрести рай.
— Как это прекрасно! Но ведь он был чиадзе, а мы чувствительный народ.
— За прожитые мной годы я понял: люди, которые хвастаются своей чувствительностью, чувствительны только к собственным нуждам и совершенно безразличны к нуждам других. Впрочем, я не в том настроении, чтобы спорить. — Талисман взял свое одеяло, лег рядом с ней и уснул. Сны его, как всегда, были наполнены болью.
Кнут обрушился на его спину, но он не издал ни звука. Он надир, и какой бы сильной ни была боль, он ни за что не покажет виду перед этими гайинами — этими круглоглазыми чужаками. Кнут его заставили делать самому — он туго оплел кожей деревянную рукоять, а потом разрезал кожу на тонкие полоски и в каждую вплел кусочек свинца. Окаи считал каждый удар до предписанных пятнадцати. Когда последний упал на его кровоточащую спину, он позволил себе привалиться к столбу.
— Дайте ему еще пять, — послышался голос Гаргана.
— Это противоречит уставу, мой господин, — возразил Премиан. — Он уже получил самое большое количество, допускаемое для кадета пятнадцати лет.
Окаи не верилось, что Премиан за него заступился. Староста Академии не скрывал своего отвращения к надирам.
— Устав написан для человеческих существ, Премиан, а не для надирского отродья, — заявил Гарган. — Сами видите, он ничуть не страдает — он ни разу не вскрикнул. Где нет разума, там нет и чувств. Еще пять!
— Я не могу исполнить этот приказ.
— Лишаю вас звания, Премиан. Я был о вас лучшего мнения.
— Как и я о вас, господин Гарган, — Окаи услышал, как староста бросил кнут на пол. — Если этому юноше нанесут еще хоть один удар, я напишу об этом своему отцу во дворец. Пятнадцати кнутов за непослушание вполне достаточно — двадцать были бы истязанием.
— Молчать! — загремел Гарган. — Еще одно слово — и я подвергну вас такому же наказанию, а после выгоню из Академии. Я не потерплю неподчинения и неуважения к себе. Ты! — указал он на кого-то, кого Окаи не видел. — Еще пять кнутов, будь любезен.
Окаи услышал, как кнут подняли с пола, и приготовился. Лишь после первого удара он понял, что Премиан бил вполсилы, а этот новый точно мстил ему за что-то. На третьем ударе у него вырвался стон — это было еще позорнее, чем само наказание, но Окаи покрепче закусил кожаный ремешок, который держал во рту, и больше не издал ни звука. Кровь уже струилась по спине ручьем, скапливаясь у пояса. После пятого удара в зале воцарилась мертвая тишина. Гарган нарушил ее.
— Теперь, Премиан, ступайте и пишите вашему отцу. Отвяжите эту падаль.
Трое надирских мальчиков бросились к столбу и отвязали Окаи. Упав им на руки, он повернулся посмотреть, кто его бил, и сердце у него екнуло. Это был Дальш-чин из племени Летучих Коней.
Друзья отнесли Окаи в лазарет, где служитель помазал ему спину мазью и зашил самый глубокий рубец на плече. Дальш-чин пришел и стал рядом.
— Ты молодец, Окаи, — сказал он по-надирски. — Мое сердце преисполнено гордостью за тебя.
— Зачем тогда ты заставил меня закричать перед гайинами?
— Потому что он велел бы добавить еще пять, если бы ты молчал, и еще пять, и еще. Это было испытание воли, которое могло привести к твоей гибели.
— А ну, прекрати говорить на этой тарабарщине, — сказал служитель. — Ты знаешь, что это против правил, и я этого не потерплю!
Дальш-чин кивнул и положил руку на голову Окаи.
— У тебя храброе сердце, мальчик, — сказал он уже по-готирски и ушел.
— Двадцать ударов за то, что ты защищался, — сказал самый близкий друг Окаи Зен-ши. — Это несправедливо.
— Чего еще ждать от гайинов?
— Меня больше не шпыняют, — сказал Зен-ши. — Может быть, теперь нам всем лучше станет жить.
Окаи промолчал, зная, что его друга оставили в покое только потому, что Зен-ши служит у них на посылках, чистит им сапоги, кланяется и раболепствует. Когда над ним смеются, он только улыбается и кивает головой. Это печалило Окаи, но он ничего не мог поделать. Каждый сам выбирает свою судьбу. Его судьба — сопротивляться им всеми возможными способами и усваивать все, чему они могут научить. Зен-ши не имеет сил, чтобы следовать этим путем: для надира у него необычайно мягкий нрав.
После короткого отдыха в лазарете Окаи без посторонней помощи вернулся в свою комнату, которую делил с Лин-цзе. Этот юноша из племени Небесных Всадников был выше большинства надирских подростков, и лицо у него было квадратное, а углы глаз лишь слегка приподняты. Ходили слухи, что в нем течет гайинская кровь, но в лицо Лин-цзе этого никто не высказывал. Он отличался вспыльчивостью и злопамятностью.
— Я принес тебе еды и питья, Окаи, — сказал он. — И достал горного меда для твоих ран.
— Спасибо, брат, — ответил Окаи, как полагалось.
— Наши племена воюют, поэтому мы не может быть братьями. Но я уважаю твое мужество. — Лин-цзе поклонился и вернулся к своим занятиям.
Окаи лег ничком на узкую койку, перебарывая боль в исхлестанной спине.
— Да, теперь наши племена воюют, но когда-нибудь все надиры станут братьями, и нахлынут на гайинов, и сотрут их с лица земли.
— Хорошо бы. У тебя ведь завтра экзамен, верно?
— Да. Роль кавалерии в карательных походах.
— Давай я тебя поспрашиваю — это поможет тебе отвлечься от боли.
Талисман проснулся перед самым рассветом. Зусаи еще спала. Он тихо поднялся и вышел. Во дворе слепой священник-надир доставал воду из колодца. В предрассветных сумерках он казался моложе, и его бледное лицо было безмятежным.
— Хорошо ли ты спал, Талисман? — спросил он, когда тот подошел.
— Неплохо.
— И видел все те же сны?
— Мои сны касаются только меня, старик, и советую тебе запомнить мои слова, если ты желаешь дописать свой труд.
Священник поставил ведро и присел на край колодца, устремив бледные опаловые глаза на угасающую луну.
— Сны нельзя сохранить в тайне, Талисман, как бы мы ни старались. Они, точно угрызения совести, всегда просятся на свет. И значат они гораздо больше, чем мы полагаем. Ты сам скоро увидишь. Это место, где замыкается круг.
Священник отнес ведро к столу и стал медным черпаком наполнять глиняные манерки, висящие на веревках под навесом. Талисман пришел следом и сел.
— Чью историю ты пишешь?
— Большей частью чиадзе и надиров — но более всего меня занимает жизнь Ошикая. Ты знаешь, откуда взялось слово «надиры»?
— На южном языке «надир» — это «точка величайшей безнадежности», — пожал плечами Талисман.
— На чиадзе это значит «перекресток смерти». Когда Ошикай вывел свой народ из чиадзийской земли, за ними, как за мятежниками, послали огромное войско. Он встретил врагов на равнине Чу-чьен и перебил всех. Но следом шли еще две армии, и ему пришлось вести своих людей через Ледовые горы. Сотни человек замерзли там, а еще больше лишились пальцев рук и ног. Перевалив через скованные морозом горы, они очутились в страшной соляной пустыне, и их охватило отчаяние. Ошикай созвал совет и сказал, что они, родившиеся в нужде и опасности, — достигли теперь своего надира. Так он и стал с тех пор называть свой народ. Затем он обратился ко всем и сказал, что Шуль-се приведет их к воде и что за соляной пустыней лежит благодатная земля. Он говорил о времени, когда надиры умножатся и расселятся от моря до снежных гор, и прочел стих, который все надирские дети впитывают с молоком матери:
Мы надиры,
Вечно юные.
Сталью пытаны,
Кровью писаны,
Победители.
— А что же случилось с Шуль-сен? — спросил Талисман. Священник улыбнулся, снова поставил ведро и присел к столу.