— Вот уж разинут они рты, когда прорвутся, — сказал Лин-цзе, спустившись к Друссу.
— Какой она будет вышины?
— Мы задумали двенадцать футов впереди, десять сзади. Но для этого нужен ворот покрепче и подпорки.
— Выломайте половицы в верхних комнатах. Ставьте их крест-накрест.
Вернувшись на стену, Друсс надел свой колет и перчатки с серебряными шипами. Человек Талисмана, Горкай, подошел к нему.
— При следующей атаке рядом с тобой будет биться Острый Рог. Это Барцай, их вождь. — Друсс кивнул и пожал руку коренастому надиру.
— А что, ребята, — с усмешкой спросил он, — вы деретесь так же хорошо, как Одинокие Волки?
— Лучше, — проворчал молодой воин.
— Не хочешь ли побиться со мной об заклад, парень?
Глава 12
При ярком свете луны Талисман и Лин-цзе смотрели, как готиры уносят своих убитых и раненых. Люди с носилками двигались слаженно и проявляли немалую храбрость, подходя к самым стенам. Надиры в них не стреляли — Талисман запретил. Не из милосердия, а потому, что каждого раненого надо кормить и поить — пусть враг истощает свои припасы. Мертвых надиров заворачивали в одеяла и складывали в прохладной гробнице.
— У них шестьдесят четыре убитых и еще восемьдесят один ранен, — радостно сообщил Лин-цзе. — Мы потеряли втрое меньше.
— Двадцать три убиты и еще восемь больше не смогут сражаться.
— Так ведь это хорошо?
— Их в десять раз больше, чем нас. Потерять даже впятеро меньше — не так уж мало. Впрочем, как говаривал Фанлон, худшие всегда гибнут первыми — самые неумелые или самые невезучие. Нынче мы хорошо потрудились.
— Уланы так и не ходили в атаку, — заметил Лин-цзе.
— Их кони утомлены и нуждаются в воде — да и люди тоже. Утром их повозки выехали снова и не вернулись. Кзун все еще удерживает водоем.
Лин-цзе подошел к краю стены.
— Хотел бы я принести сюда тело Квинг-чина. Меня печалит, что дух его блуждает в Пустоте слепым и изувеченным.
Талисман не ответил. Два года назад они, трое надиров, задумали отомстить за смерть своего товарища. Они похитили сына Гаргана и убили его, точно так же ослепив и изувечив его труп. Теперь насилие описало круг, и Квинг-чин лежит, как холодное свидетельство тщеты всякой мести. Талисман потер глаза.
Пахло горелым деревом. Ворота пережили две атаки — готиры поливали их маслом, пытаясь поджечь. Но попытка не увенчалась успехом, и двадцать готиров расплатились за нее своими жизнями. Талисман вздрогнул.
— Что с тобой, брат? — спросил Лин-цзе.
— Я больше не питаю к ним ненависти.
— К готирам? Но почему?
— Пойми меня правильно, Лин-цзе. Я буду сражаться с ними, и если будет на то воля Богов Камня и Воды, увижу, как их башни рухнут и города падут. Но я больше не могу их ненавидеть. Когда они убили Зен-ши, мы жаждали крови. Помнишь ужас в глазах Арго, когда мы заткнули ему рот и выволокли из комнаты?
— Еще бы.
— Теперь его отец лелеет в сердце ненависть — она сидит у него в горле, как нетопырь, рвущийся на волю.
— Он сам виноват во всем — он всегда ненавидел надиров.
— Да — но почему? Может, надиры причинили ему в юности какое-то зло? Я мечтаю увидеть надиров едиными и гордыми — но никогда больше не стану ненавидеть своих врагов.
— Ты устал, Окаи. Тебе надо отдохнуть. Ночью они больше не пойдут на приступ.
Талисман сошел со стены. Носта-хан ушел, и никто не видел, как он покинул святилище. Шаман пытался пройти к Зусаи, но Горкай стоял на страже у ее дверей.
Талисман подумал о ней и сразу увидел, как она идет через двор в белой рубашке из блестящего шелка и серебристо-серых штанах. Она подошла к нему и обвила руками его шею.
— Теперь мы вместе, отныне и навеки.
— Отныне и навеки, — согласился он.
— Пойдем. У меня есть душистое масло, и я прогоню прочь твою усталость. — Она взяла его за руку и повела к себе.
Друсс и Зибен смотрели на них с западной стены.
— Любовь в царстве смерти, — сказал Друсс. — Это хорошо.
— Ничего хорошего тут нет, — отрезал Зибен. — Все это дело смердит, как протухшая рыба. Лучше бы я никогда сюда не приезжал.
— Они говорят, ты великий лекарь.
— Скорее швея. Одиннадцать человек умерли у меня на столе, харкая кровью, Друсс. Не могу выразить, как мне тошно от этого. Ненавижу войну и воинов тоже. Отребье рода человеческого!
— Что не помешает тебе петь о них, если мы выживем.
— Это еще что за речи?
— А кто же воспевает воинскую славу, честь и благородство? Только не солдаты — они-то видели выпущенные кишки и воронье, выклевывающее глаза мертвецам. Нет, это делают поэты. Это они пичкают молодежь героическими историями. Сколько молодых дренаев, слушая твои поэмы и песни, лелеют мечту о битве?
— Вон ты как повернул. Выходит, поэты во всем виноваты?
— Не только поэты. Зубы дьявола, насилие у нас в крови. И солдаты — вовсе не отребье рода человеческого. Здесь каждый сражается за то, во что верит. Ты знал это еще до того, как началась бойня. И будешь знать, когда она кончится.
— Она никогда не кончится, Друсс, пока существуют люди с мечами и топорами. Вернусь-ка я лучше в лазарет. Как твое плечо?
— Жжет, как сто чертей.
— Это хорошо, — устало улыбнулся Зибен.
— Как там Нуанг?
— Отдыхает. Раны у него не смертельные, но больше он драться не будет.
Зибен ушел, а Друсс растянулся на стене. По всей ее протяженности спали измученные надиры, и многие, возможно, наслаждались сном в последний раз.
«Может, и я завтра умру, — подумал Друсс. — А может, и нет». И он погрузился в сон без сновидений.
Гарган ходил между ранеными, разговаривая с ними и хваля их за храбрость. Вернувшись в шатер, он вызвал к себе Премиана.
— Как я понял, надиры все еще не пускают нас к воде. Сколько их там у водоема?
— Трудно сказать, генерал. Туда ведет узкая тропа, и надиры нападают из-за скал на наших солдат. Я бы сказал, что их не больше тридцати. Ими командует безумец с белым платком на голове: он спрыгнул с высоты двадцати футов на спину офицерскому коню и сломал ему хребет. Потом убил всадника, ранил другого и снова скрылся в скалах.
— Кто был офицер?
— Мершем. Он недавно получил повышение.
— Я знаю его семью. Хорошая порода. — Гарган сел на койку — лицо его осунулось, губы потрескались. — Возьмите сто человек и выбейте надиров оттуда. Вода почти на исходе, а без нее нам конец. Отправляйтесь нынче же ночью.
— Да, генерал. Я поставил людей копать в русле сухого ручья на востоке, и они дорылись до родника. Он невелик, но несколько бочек нацедить можно.
— Хорошо. — Генерал устало вытянулся на койке и закрыл глаза. Премиан собрался уходить, но тут Гарган заговорил снова: — Они убили моего сына. Выкололи ему глаза.
— Я знаю, генерал.
— Поздним утром мы атакуем снова. К этому времени вы должны вернуться с водой.
— Так точно.
Зибен разбудил Друсса и тихо позвал:
— Пойдем со мной. — Друсс встал, они спустились со стены и вошли в гробницу. Там было темно, и они постояли немного, приучая глаза к слабому лунному свету, проникавшему в единственное окошко. Мертвые надиры лежали вдоль северной стены, и внутри уже чувствовался запах смерти.
— Зачем мы пришли сюда? — шепотом спросил Друсс.
— Мне нужны целебные камни. Никто больше не будет умирать у меня на руках.
— Но мы здесь уже все обыскали.
— Да, и мне сдается, что мы уже видели их. Подними крышку.
Друсс сдвинул ее так, чтобы Зибен мог просунуть руку вовнутрь. Пальцы поэта коснулись сухих костей и истлевшей в прах одежды. Зибен нащупал череп, сосредоточился, поискал под треснувшей челюстью и наконец нашарил холодный металл: лон-циа Ошикая. Поэт извлек его из гроба и подставил под бледный лунный луч.
— Теперь у тебя их два, — сказал Друсс. — Ну и что?
— Шаошад пришел сюда, чтобы испросить у Ошикая согласие на воскрешение из мертвых. Ошикай отказал, ибо Шуль-сен не было с ним. Что же сделал шаман, чтобы найти ее?
— Почем я знаю, — нетерпеливо бросил Друсс. — Я ничего не смыслю в колдовстве.
— Давай-ка рассмотрим все, что нам известно, дружище. И Ошикай, и Шуль-сен носили лон-циа. К приходу Шаоша-да гробница Ошикая была уже разграблена, однако медальона не взяли. Почему? Слепой священник сказал мне, что лон-циа Шуль-сен был сделан невидимым. Разумно предположить, что такое же заклятие наложили на медальон Ошикая. Шаошад же, как я думаю, это заклятие снял. Зачем? Чтобы лон-циа помог ему найти Шуль-сеи. Человек Талисмана, Горкай, говорил мне, что лон-циа богатых людей обладали чарами всякого рода. И Шаошад мог воспользоваться одним медальоном, чтобы найти другой. Ты следуешь за ходом моей мысли?
— Через пень-колоду, — устало сказал Друсс.
— Почему, когда шамана схватили, при нем не было камней?
— Перестань наконец задавать мне вопросы, на которые нет ответа.
— Это риторические вопросы, Друсс, и не перебивай меня больше. Если верить Горкаю, такой заговоренный медальон — все равно что ищейка. Мне думается, Шаошад наделил медальон Ошикая силой одного из камней, а другой послал на поиски лон-циа Шуль-сен и пошел по его следу. Вот почему шамана схватили между этим местом и тем, где мы нашли останки Шуль-сен.
— И что же из этого следует?
Зибен достал из кармана второй лон-циа и поднес его к первому.
— А вот что, — торжествующе сказал он и прижал один медальон к другому.
Но за этим ничего не последовало...
— Итак? — спросил Друсс.
Зибен разжал ладони. Оба лон-циа блеснули при луне, и он выругался.
— Я был уверен в своей правоте. Я думал, если сложить их вместе, то появятся камни.
— Лягу-ка я снова спать, — сказал Друсс и пошел прочь. Зибен спрятал медальоны в карман и хотел последовать за ним, но вспомнил, что гроб остался открытым. Он снова выругался и налег на крышку, силясь вернуть ее на место.
— Ты был близок к разгадке, мой друг, — прошептал чей-то голос, и Зибен увидел крохотную светящуюся фигурку Шаошада: шаман сидел, поджав ноги, на полу. — Но я не прятал камней в лон-циа.