— Куда же ты девал их? И зачем было вообще прятать их?
— Им вовсе не следовало появляться на свет, — горестно произнес Шаошад. — Только чудовищная гордыня могла подвигнуть людей на деяние, лишившее землю ее волшебной силы. А спрятал я их потому, что знал: меня могут схватить. Я не мог позволить, чтобы Глаза опять попали в людские руки. Мне и теперь грустно оттого, что им суждено найтись еще раз.
— Так где же они?
— Здесь. Ты был прав почти во всем — я в самом деле воспользовался их силой, чтобы найти могилу Шуль-сен, и я наделил ее лон-циа властью воскресить ее. Смотри же и трепещи!
Оба медальона вылетели у Зибена из кармана и поплыли по воздуху к каменному гробу, остановившись над табличкой с именем Ошикая.
— Ну что, догадался теперь? — спросил Дух шамана.
— Да! — Зибен взял парящие в воздухе медальоны и прижал их к двум буквам «и» в слове «Ошикай». Оба лон-циа исчезли, а из гроба ударил лиловый свет. Зибен заглянул туда. В пустых глазницах Ошикая сияли два драгоценных камня. Поэт вынул их — они были величиной с яйцо ласточки.
— Не говори никому, что они у тебя, — предостерег Шаошад, — даже Друссу. Он великий человек, но хитрить не умеет. Если надиры узнают о камнях, они убьют тебя; старайся пользоваться ими не очень явно. Раненых зашивай и перевязывай, как прежде, а после сосредоточивайся на их исцелении. Камней при этом доставать не нужно — если они будут спрятаны на тебе, их сила и без того скажется.
— Но откуда мне знать, как лечить то или другое?
— Тебе и не нужно знать, — улыбнулся Шаошад. — В этом и состоит прелесть магии, поэт. Просто возложи руки на рану и представь, что она затягивается. Стоит сделать это один раз, и ты все поймешь.
— Спасибо тебе, Шаошад.
— Это я говорю тебе спасибо, поэт. Пользуйся ими с умом — и верни крышку на место.
Зибен снова налег на камень и при этом посмотрел вниз. Лон-циа сверкнул среди костей Ошикая и вдруг пропал. Зибен задвинул крышку и сказал Шаошаду:
— Лон-циа вернулся к нему.
— Так и должно быть. Теперь медальон снова невидим, и никто не тронет его. А другой вернулся к останкам Шуль-сен.
Образ шамана начал меркнуть.
— Сможем ли мы одержать здесь победу? — спросил Зибен.
— И победа, и поражение всецело зависят от того, за что вы сражаетесь. Вы все можете погибнуть и все-таки победить — или же остаться в живых и потерпеть поражение. Прощай, поэт.
Дух исчез. Зибен вздрогнул и сунул руку в карман, сжав камни пальцами.
Вернувшись в лазарет, он молча прошел между рядами раненых. В дальнем углу кто-то стонал. Зибен опустился на колени у его одеяла. На стене ярко горел фонарь, и Зибен хорошо видел изможденное лицо раненого. Воин получил колющий удар в живот, и Зибен, хоть и зашил рану снаружи, внутреннего кровотечения не остановил. Глаза раненого лихорадочно блестели. Зибен осторожно положил руку на бинты, закрыл глаза и сосредоточился. Поначалу ничего не происходило — но потом в голове у негр возникла яркая картина, и он увидел разорванные мышцы, рассеченные внутренности и сгустки крови. В один миг поэт проникся знанием о каждом мускуле, фибре и кровеносном сосуде, об источниках боли и неудобства. Он точно плавал внутри раны. Кровь текла из рваной дыры в сокращающемся пурпурном цилиндре... но под взглядом Зибена дыра стала затягиваться. Он заживил еще несколько разрезов и выплыл из раны, сращивая ткани по пути. У внешних швов он остановился. Пусть раненый почувствует их, когда очнется. Если заживлять все раны без следа, тайна камней скоро выйдет наружу.
— Долго же я умираю, — моргнув, сказал воин.
— Ты не умрешь. Рана твоя заживает, а ты парень крепкий.
— У меня все кишки продырявлены.
— Поспи. К утру тебе станет лучше.
— Ты правду говоришь?
— Да. Рана не так глубока, как ты думаешь. Она уже заживает. Спи. — Зибен коснулся его лба, и воин сразу закрыл глаза и погрузился в сон.
Зибен стал обходить раненых одного за другим. Почти все они спали. С теми, кто бодрствовал, он тихо разговаривал, делая при этом свое дело. Под конец он подошел к Нуангу. Оказавшись внутри старика, он добрался до сердца и нашел там протершийся, почти прозрачный участок. Нуанг мог умереть в любой миг — его сердце при малейшем напряжении готово было порваться, как мокрая бумага. Зибен сосредоточился на тонком месте, и оно стало утолщаться. Кроме того, он прочистил заросшие, отвердевшие артерии и вернул им гибкость.
Он выбрался наружу и сел. Усталости он не чувствовал — его переполняли восторг и ликование.
Ниоба спала в углу. Зибен положил камни в кошель, спрятал его за бочонком с водой и лег рядом с ней, чувствуя ее тепло. Он укрыл себя и ее одеялом и поцеловал ее в щеку. Она застонала и повернулась к нему, шепча чье-то другое имя. Зибен улыбнулся. Ниоба проснулась и приподнялась на локте.
— Чего ты скалишься, поэт?
— А почему бы нет? Уж очень ночь хороша.
— Хочешь любви?
— Нет, а вот обнять тебя хочу. Придвинься поближе.
— Какой ты теплый, — сказала она, кладя руку ему на грудь.
— Чего ты хочешь от жизни, Ниоба? — шепотом спросил он.
— Чего я могу хотеть, кроме хорошего мужа и крепких детей?
— Ну а все-таки?
— Ковров хочу, — подумав, сказала она. — И железное ведерко для углей. У моего дяди было такое — оно хорошо грело юрту в холодные ночи.
— Ну а кольца, браслеты, золото и серебро?
— И это тоже. Ты мне все это дашь?
— Пожалуй. — Он снова поцеловал ее в щеку. — Странно и удивительно, но я влюбился в тебя. Хочу, чтобы ты была со мной. Я увезу тебя в свою страну, куплю тебе железное ведро для углей и целую кучу колец.
— А дети у нас будут?
— Хоть двадцать, если захочешь.
— Я хочу семь.
— Семь так семь.
— Если ты смеешься надо мной, поэт, я вырежу сердце у тебя из груди.
— И не думаю, Ниоба. Ты самое большое сокровище, которое у меня когда-либо было.
Она оглядела лазарет и сказала:
— Все спят.
— Да.
— Некоторые наверное, уже умерли.
— Не думаю. Я даже знаю, что все они живы, — как знаю и то, что они проспят еще несколько часов. Ты мне, помнится, кое-что предлагала...
— Теперь ты хочешь любви?
— Да. Впервые в жизни, пожалуй.
Старший сержант Джомил зажал толстыми пальцами рану на щеке, стараясь остановить кровь. Пот обжег больное место, и Джомил выругался.
— Прежде ты быстрее поворачивался, — сказал ему Премиан.
— Этот ублюдок чуть глаза меня не лишил... капитан.
Тела надиров вытаскивали из-за скал и складывали поодаль от пруда. Четырнадцать убитых готиров завернули в плащи. Шестерых уланов приторочили к седлам их коней, пехотинцев похоронили тут же на месте.
— Клянусь кровью Миссаэля, дрались они здорово — верно, капитан? — сказал Джомил.
Премиан кивнул.
— Ими двигала гордость и любовь к своей земле. Нет побуждений более высоких. — Премиан сам вел людей в атаку вверх по склону, пока пехота штурмовала скалы. Превосходящая численность решила дело, но надиры сражались на славу. — Тебе нужно зашить эту рану. Сейчас я этим займусь.
— Благодарю вас, — без особого рвения ответил Джомил.
— Как понять, что человек, без страха встречающий мечи, топоры, стрелы и копья, боится иголки с ниткой?
— Парням с мечами и топорами я хоть сдачи дать могу.
Премиан, посмеявшись, вернулся к пруду, холодному, чистому и глубокому. Он зачерпнул воды в ладони и напился, а потом подошел к мертвым надирам. Восемнадцать человек, некоторые — совсем мальчишки. Премиан почувствовал гнев. Что за пустая трата времени, что за бессмысленная война! Две тысячи хорошо обученных воинов движутся через пустыню, чтобы разрушить какое-то святилище.
Но что-то здесь было не так. Премиана снедало смутное беспокойство. К нему подошел пехотинец с перевязанной головой и спросил:
— Можно развести костры, капитан?
— Да, только зайдите подальше в скалы. Не хочу, чтобы дым пугал лошадей, когда подъедут повозки. Их и без того трудно будет взвести на этот склон.
— Так точно.
Премиан достал из седельной сумки иголку с ниткой, и Джомил, увидев это, тихо выругался. С рассвета минуло всего два часа, но от красных скал уже веяло жаром. Премиан, став на колени, начал пришивать оторванный лоскут кожи к щеке Джомила.
— Ну вот — теперь у тебя будет красивый шрам для приманки дам.
— У меня их и без того хватает. — Джомил усмехнулся. — А помните бой при Линкарнском перевале, капитан?
— Да. Тогда тебя ранили весьма неудачно.
— Не знаю, не знаю. Женщинам нравилось слушать, как это случилось, — не знаю уж почему.
— Раны в зад всегда служат предметом шуток. Тебе тогда дали сорок золотых за храбрость. Ты хоть что-нибудь сберег?
— Ни полушки. Большую часть я потратил на выпивку, толстушек и игру, а остальное проел. — Джомил оглянулся на мертвых надиров. — Вас что-то беспокоит, капитан?
— Да... вот только не знаю что.
— Вы полагали, что их будет больше?
— Пожалуй. — Премиан снова подошел к мертвецам и подозвал к себе молодого улана. — Ты участвовал в первой атаке. Который из них вожак?
— Трудно сказать, капитан. Для меня они все на одно лицо — желтые, как блевотина, и косоглазые.
— Да-да, — нетерпеливо бросил Премиан. — Но хоть что-то ты помнишь об их предводителе?
— Он был повязан бельм платком. Ага... и зубы у чего гнилые. Желтые с черным — мерзость, да и только.
— Проверь зубы у всех убитых и найди мне его, — приказал Премиан.
— Слушаюсь, — без особого пыла ответил солдат. Премиан вернулся к Джомилу и помог ему подняться на ноги.
— Пора браться за дело, сержант. Выведи пехоту на склон, и пусть расчистят тропу от валунов. Сюда едет четырнадцать повозок — им и без того трудно будет подняться в гору, незачем еще лавировать среди множества камней.
— Так точно, капитан.
Подошел улан, осматривавший трупы.
— Его там нет, капитан. Должно быть, сбежал.
— Сбежал? Человек, прыгнувший с двадцати футов в кучу улан? Человек, убедивший своих воинов стоять насмерть? Едва ли. Если его нет здесь... благая Карна! — Премиан рывком повернулся к Джомилу. — Повозки! Он пошел им навстречу!