Как удачно, что враг орду свою разделил, оставив здесь тысяч пять.
— Спускайся, парень, — подаёт, наконец, голос один богатырь в сплошных зеркальных доспехах на огромном белом коне. — Всё закончилось, давай.
Узнал его, волосы белые до плеч, как у барышни. Шёл он тогда в колонне тульской через нашу деревню. Только этот и осмелился заговорить со мной. Остальным, будто страшно.
— Да мёртвый он, что не видишь, Светогор? — Слышу от его товарищей. — Пятнадцать стрел в нём.
— И верно, вон обрубки торчат, — бурчат всадники.
— Так стоит ведь, — недоумевают другие.
— Не шелохнется…
Что несут, а⁈ Хмыкаю на это. Половина всадников шарахается.
— Марена меня сожри! Живой! — Заахали. — А Перуном благословенный, выстоял!
— И меч доломал–таки свой об супостата, но не выпустил.
— Помогите ему, что встали⁈ — Слышу уже за кадром. Суета какая–то пошла.
Всё, ноги подламываются. Мир переворачивается, раз, два, три… похоже с горки покатился. Побоище перемешивается в чёрное и серое, будто картина то была из масла, которую теперь замалевали. Бьётся тело, толчки есть, а боли не чувствую вообще. Ничего не чувствую. Только мысли уходящие ещё пытаюсь ухватить за хвост. И крикнуть, что есть силы громко.
Гайя, Крезо… спасите их.
Один в черноте. Неужели действительно всё?
Глава 17Рубин против Сапфира
В сознание прорываются обрывки звуков. Кратковременные эпизоды каких–то нелогичных событий, переходящие в метаморфозы. Порой мучают всплески воспоминаний. Страшные рожи половцев, жестокая сеча, мясорубка, крики, отдающие эхом или перерастающие в звериный вопль. Агония и бред, вырывающие меня периодически в реальность. Где я начинаю чувствовать тупую физическую боль, от которой вновь ухожу в небытие.
Меня куда–то везут, что–то делают, что–то в ухо шепчут. Укутывают одеялом, обмазывают чем–то вонючим, бинтуют и вертят мной, как хотят…
И вот я открываю глаза, распознав бревенчатый потолок в тусклом красном свете. Треск огня, запах травы. Мир и спокойствие. Лежу на кровати, укутанный пуховым одеялом.
Подаю сигнал конечностям, которые понемногу начинают шевелиться. Тело приобретает чувствительность, а сознание ясность.
Я в какой–то избе, за окном вечер и, кажется, идёт дождь.
— Ярослав, ну наконец–то! — Слышу писклявое. — Я уж дюжину раз готовился в плен к этой гадине попасть, юлил, как мог! И старшего припрятал!
Что ещё за гадина? — Встрепенулся я.
— А вот узнаешь! — Заявляет дух с претензией. — Но как я рад, как рад!
Хотел дальше вопросами пытать. Дверь заскрипела, и девушка незнакомая в плаще мокром вошла. Ведро с водой поставила, фыркнув себе под нос, плащ сняла, оказавшись в простом деревенском платье. Бойкая на вид, симпатичная, лет двадцать пять, русая коса толстая до пояса. Стала дрова в печку подкидывать, встав спиной ко мне в паре метров. Похоже, не заметила, что проснулся.
— Как же мне всё это надоело, — забурчала себе под нос. — Этим подай, тем принеси. Когда они уже утопают восвояси, жрать и так нечего. Ещё и этот… странный, несёт в бреду, нечисть разбери что.
Продрал горло.
Крестьянка аж взвизгнула, подскочив на месте.
— Давно я…? — Начал сипло, а та взяла и выскочила наружу прямо в платье под проливной дождь.
— Очнулся! — Раздалось снаружи визгливое.
Пока тяжело устраивался на кровати, принимая сидячее положение, на улице шла суета. А затем пришёл дедуля, представившийся старостой деревни, и бабуля, смахивающая на ведьму, которая меня, похоже, и лечила.
Быстро выяснилось, что пару недель я пролежал в этой избе, где меня и оставили тульские дружинники, чтоб местные выхаживали. А до этого еще и в телеге с туляками ехал столько же, судя по тому, что ноябрь на носу.
Ничего себе меня потрепало! Похоже, еще и лихорадило до кучи.
Про своих людей спрашиваю, эти руками разводят да вздыхают. Дают понять, что один я в их деревне. А смотрят с такими дикими глазами на меня всё это время, будто я им говорящая обезьяна.
Отпустил ситуацию, когда осознал, что всё ещё беспомощен. Сил в истощившемся теле кот наплакал. Еле ноги волочу, кормит девка с ложечки бульоном, руки у неё подрагивают. А ложка по зубам стучит. Помогает в туалет сходить, укладывает. А ещё дёргается от любого моего резкого движения. Смотрит ошалело на рубцы, которые украсили всё моё тело. Одни ещё красные и даже воспалённые, другие понемногу уменьшаются. Лекарша старая всё мажет мне спину какой–то вонючей зелёной дрянью на ночь. Старательно растирает и кряхтит. А ещё молчит, как партизанка.
Кто меня привёз, зачем? Почему я тут?
Спустя четыре дня стал уже наружу выходить, прогуливаться с тросточкой, пребывая порой в своих гнетущих мыслях. Обстановка располагает. Деревня из пяти изб на берегу озерка стоит, лес вокруг сплошной, уходящий на холмы, полностью её изолирует. Жителей пара дюжин, почти все в лесу пропадают до заката. Как–то всё здесь диковато, первозданно. Стоит предположить, что это поселение отшельников или изгоев.
Я и сам себя каким–то изгоем чувствую. Брошенным, оставленным. Никому не нужным. Просто не у дел. Что с войной? Где наше войско? Но мучает больше, как теперь в своей деревне показаться и сказать семьям, что мужчин, уходивших со мной, больше нет. Что не уберёг их… А сам вот живой.
Но деваться некуда. Здесь тоже оставаться нельзя.
Попытался в очередной раз расспросить, где я вообще нахожусь и как далеко до войска Вячеслава и ростовской осаждённой крепости. Все плечами пожимают, как умственно отсталые молчат на любые умные вопросы. Вообще не разговорчивые крестьяне попались. Каждое слово вытягивать приходится.
В путь собрался через восемь дней, как только почуял силы в ногах и решимость в душе. Хотел утром отправиться через лес по единственной кривой и извилистой дорожке. Но дед сказал пришиблено, что нужно ещё пару дней подождать. Несмотря на то, что он ничего толком не объяснил, я согласился погостить ещё.
Вскоре понял, в чём подвох.
В последнюю ночь примчали два десятка тульских всадников! Ворвались, всю деревеньку всполошив.
Похоже, местные отправляли гонца доложить о моём выздоровлении, а затем тянули время, чтобы подоспели эти. Хотя, судя по возгласам крестьянки ещё когда очнулся, они обосновались где–то неподалёку и эксплуатировали жителей.
Что ж, сюрприз удался. Худощавая, кареглазая женщина со смольно–чёрным каре ворвалась в избу, чуть дверь с ноги не выбив.
Магичка–огневичка Чернава собственной персоной решила меня проведать!!
Она ж с тульским князем тёрлась и вынюхивала по округе в прошлую нашу встречу. Ничего себе честь. Снова дух древесный затрясся, да и меня невольно потянуло дрожать. Хотя спрашивается чего бояться, который раз я смирился со смертью. Пугать меня нечем.
— Дверь закрой с той стороны! — Рявкнула женщина пропитым голосом кому–то, не отрывая от меня ошалелых глаз.
Бахнуло тут же дверью, аж с косяка труха посыпалась.
На кровати сижу в простой сорочке, глядя на неё вопросительно. Она стоит в мантии серебристо–бардовой с пышным воротом из чёрного меха и с посохом засаленным, в упор меня с ног до головы рассматривает.
— Выкарабкался–таки, — ухмыльнулась после недолгой паузы. — Я уж и не надеялась. Таких живучих поискать ещё. Ярослав Суслов из Малорыжково.
— Благодарю за помощь, госпожа Чернава, — говорю уже без усилий. — Не подскажете, кто из моей дружины выжил? Может, что–то известно о Крезо или Гайянэ? О Белаве или Герке?
— Три дюжины живых мы вытащили с вашей сечи, среди них человека по имени Крезо не было.
Покривился. Твою мать… Крезо. Неужели погиб⁈
— Твои боевые маги Белава и Герка мертвы, — добавила магичка жёстко.
— Жаль, а я даже не знаю, где их родня, — выдавил с болью в груди и спросил с надеждой: — Хотомир?
— Тело воеводы князю повезли вашему, — ответила со сталью в голосе.
Печально… до последнего надеялся, что он выжил. Таких воинов ещё поискать.
Присела магичка на табурет, полог плаща разбросав. И продолжила несколько участливо:
— А вот чернавку твою спасли. На ней всё зарастает пуще, чем на дикой собаке. Где ты нашёл изгоя? Да ещё и верным себе сделал такую?
— Спас от половцев под Малорыжково. Кров дал, отнёсся по–человечески. Где она?
— Отнёсся по–человечески, — повторила магичка с сарказмом, покривилась, как после рюмки и хмыкнула: — так и что теперь с тобой делать, Тёмный?
В груди проморозило от такого угрожающего тона. Обнадёжило, что мы наедине. А следом досада взяла.
— Это приговор или как? — Возмутился. — Ну умею пользоваться некоторыми аспектами запрещённой магии, и что с того? Простите, конечно, за дерзость, но не я ли у Малорыжково вашего племянника спас этой магией? Он–то сам вряд ли заметил мой подвиг. А вы? Да и после я своей тёмной магией за нашу землю бок о бок с дружинниками против половцев дрался до изнеможения и чуть не помер. За князя орловского, косвенно и за вашего, который что–то уж очень задержался с помощью. Ну чего смотрите так? Хотели бы убить, давно бы уже. Я ж месяц лежу тут у вас на блюдечке.
Закончил, чтоб отдышаться. А эта смотрит изучающе.
— Разговорчивый какой, — комментирует сварливо и снова бросает. — Тёмный.
— Простите, вы расистка что ли? — Язвлю.
— Чего мелешь? — Кривится.
— Ничего, надоело оправдываться. Вылечили, чтоб судить? Процедуры соблюсти и законность? Или вам надо мою подпись куда–нибудь ляпнуть? — Наезжаю и вижу, как она удивлена. — Я вообще не понимаю, что вы в этой глуши забыли. Столько внимания «тёмному». Вы пригодитесь явно не здесь.
Думал, Чернава разорётся или чего хуже. Но вроде не спешит пылить.
— Всё, ушёл половец, — бросила, как будто кашлянула. — И князь твой в Орёл уже двинул победу праздновать да свадьбу его княжича с нашей Ладомилой справлять.
— Победили получается, — улыбнулся себе под нос. Значит, не напрасно всё.