, решетка и прореха в описании плюшкинской усадьбы [Топоров 1993, 131—132]. В. Н. Топоров особо отмечает, что трактовка данного примера не зависит от «известных сложностей, возникающих в научной этимологии», ибо «единственно действенной и актуальной в художественном тексте» является этимология “мифопоэтическая”» [Там же]. В отношении авторских произведений новой литературы это бесспорно так. Сходным образом обстоит дело и в таком ярко индивидуальном произведении, как «Утрата сыновей» скальда Эгиля Скаллагримссона: в последних ее строфах, где возникает фигура Одина, выступают из текста, частично накладываясь друг на друга и теряя отчетливые границы, слова rýnni, rúni или runni, связываемые, в зависимости от того как настроит свой взгляд исследователь, с сокровенным знанием, заветной дружбой или быстрой ездой (см. комм. к строфам 19 и 22 St в наст. изд.). В данном случае, впрочем, как мы видели, трудно с уверенностью отличить авторский замысел от искажений текста в устной традиции.
С иной проблемой приходится иметь дело лингвисту в тех случаях, когда звукосмысловые ассоциации, формирующие образ, возникают не в авторских произведениях и в пространстве данного текста, а в поэтических произведениях, восходящих к эпической традиции; когда подобные ассоциации охватывают ключевые слова культуры и регулярно воспроизводятся в традиции. Действенность подобных ассоциаций в этих случаях имеет последствия для самого существования и соотношения ассоциируемых слов в языке. Их «научная» и «мифопоэтическая» этимология уже не могут быть разведены по разным филологическим ведомствам; более того, как мы надеемся показать в дальнейшем, поведение подобных слов в языке – и, в частности, присущая им фономорфологическая неустойчивость – заставляет задаться вопросом о применимости к ним обычных приемов этимологического анализа.
Материалом настоящей работы служат слова, относящиеся к теме пира в древнеанглийском эпосе. Выбор этот, как следует заметить, в общем так же произволен, как и приведенные выше примеры из текстов Гоголя и Эгиля. Судя по предварительным наблюдениям, устойчивыми ассоциациями охватывается значительная часть традиционного «словаря культуры» в древнеанглийской и древнеисландской поэзии.
В «Беовульфе» есть две пространные сцены пира (строки 611—661 и 1008—1231). Обе они включают ряд эпизодов, или эпических тем, в смысле теории Пэрри-Лорда [Лорд 1994, 83 сл.]. Начальной темой в обоих случаях является описание самого пиршественного этикета. Перед аудиторией развертывается монументальная картина – образ незыблемости миропорядка и классический образец так называемого субстантивного стиля. И если есть в этих эпизодах внутреннее движение, то оно определяется не столько ритуальными проходами и жестами персонажей (конунг вступает в пиршественный зал, воины рассаживаются по лавам, королева обходит всех по старшинству и подносит медовые чаши), сколько средствами поэтического языка – взаимопритяжением созвучных слов. Слова эти пронизывают текст на сквозь, образуя своего рода цепочки, направленные, однако, не линейно, или построчно, а от строки к строке. Тем самым, связи о которых идет речь, не могут быть описаны как обычные аллитерационные коллокации, структурирующие строку.
Заметим также, что хотя конкретные слова цепочек могут и не совпадать в обоих эпизодах, сами цепочки остаются теми же, т. е. определяются устойчивыми звукосмысловыми связями составляющих их слов. В эпизодах, открывающих сцену пира, отчетливо выделяются три цепочки.
Приведя эпизоды полностью, мы убедимся, что ассоциативные цепочки образуют смысловые доминанты темы пира (symbel), задающие ее семантическую интригу.
I.
615
ond þā frēolīc wīf / ful gesealde
ǣrest ĒastDena / ēþelwearde
bæd hine blīðne / æt þǣre bēorþege
lēodum lēofne; / hē on lust geþeah
symbel ond seleful, / sigerōf kyning.
620
Ymbēode þā / ides Helminga
duguþe ond geogoþe / dǣl ǣghwylcne,
sincfato sealde, / oþ þæt sǣl ālamp,
þæt hīo Bēowulfe / bēahhroden cwēn
mōde geþungen /medoful ætbær;
625
grētte Gēata lēod, / Gode þancode
wīsfæst wordum / þæs ðe hire se willa gelamp,
þæt hēo on ænigne / eorl gelyfde
fyrena frōfre. / Hē þæt ful geþeah...
Тогда благородная жена / чашу поднесла // сперва Восточных Данов / стражу, // пожелала ему радости / на сем «приятии пива», // любимцу людей; / он с отрадой приял // пир и пиршественную чашу, / отважный конунг. // Обошла тогда / жена Хельмингов // старых и молодых дружинников, / никого не минуя, // драгоценный сосуд поднесла, / пока не настало урочное время, // и она Беовульфу, / кольцеукрашенная жена // духом превосходная, / медовую чашу поднесла; // приветствовала вождя геатов, / Господа благодарила, // премудрословная, / что ей счастье выпало, // и она от кого-либо / из вождей могла ожидать // избавления от злодеяний. / Он ту чашу приял...
II.
1008
/ Þā wæs sǣl ond mæl,
þæt tō healle gang / Healfdenes sunu;
wolde self cyning / symbel þicgan.
Nē gefrægn ic þā mǣgþe / māran weorode
ymb hyra sincgyfan / sēl gebǣran.
Būgon þā tō bence / blǣdāgande,
fylle gefǣgon; / fægere geþǣgon
1015
medoful manig / māgas þāra
swīðhicgende / on sele þām hēan,
Hrōðgār ond Hrōþulf. / Heorot innan wæs
frēondum āfylled; / nalles fācenstafas
þēodScyldingas / þenden fremedon.
Forgeaf þā Bēowulfe / bearn Healfdenes
segen gyldenne / sigoros tō lēane,
hroden hildecumbor, / helm ond byrnan;
mǣre māðþumsweord / manige gesāwon
beforan beorn beran. / Bēowulf geþāh
ful on flette.
Настало урочное время и срок, // когда к палатам направился / Хальвдана сын; // хотел сам конунг / пиром править. // Не слышал я, / чтобы когда-либо больше народа // вокруг кольцедарителя / и лучше выступало. // Расселись по лавам / славные, // изобилию радовались; / как должно прияли // многие чаши медовые / родичи те // храбросердые / в палатах высоких, // Хродгар и Хродульф. / Хеорот был // друзьями заполнен; / никакого предательства // великие Скюльдинги / в те времена не совершали. // Вручил тогда Беовульфу / сын Хальфдана // стяг золотой / в награду за победу, // изукрашенное знамя, / шлем и кольчугу; // прославленный меч, / как многие видели, // пронесли перед героем. / Беовульф приял / чашу в палатах.
Но что, кроме самого общего созвучия, объединяет выделенные слова в *TE(N)K– и *SEL-цепочках (третья цепочка не представляет проблемы и может быть отнесена на периферию нашего рассуждения)? Некоторые слова, их составляющие, весьма различны по значению (например, sele «палаты» и sēl, сравн. ст. «лучше»; þicgan «принимать» и geþungen «превосходный»). Я. де Фрис, правда, пытался связать семантически дисл. salr, да. sele и т. д. «палаты» (к о.г. *saliz «огороженное пространство»?) и дисл. selja, да. sellan «передавать, вручать» (<«приносить в жертву»?); ср. гот. saljan «приносить в жертву», но идея эта была встречена скептически (ср. [Vr, 461, 469; L, 294]).
В самом деле, та звукосмысловая связь слов, о которой идет речь, – это не заранее данный факт словаря и материал для «научного» этимологического анализа. Она обнаруживает себя в воспроизводимых контекстах (в нашем случае эпическая тема пир) и в отношении к концепту пира, если принять в расчет не только синтагматику эпического текста, но и соответствующую ей культурную парадигму. Обиходная семантика слов (sellan «передавать, вручать /любой объект/», þicgan «принимать /любой объект/») уступает при этом место тому социально значимому смыслу, который и позволяет говорить о данных словах как о словах культуры. Более того, слова наших трех цепочек по существу формируют и исчерпывают германский концепт пира в его базовых признаках. В самом деле, чтó есть пир, как не «совместная трапеза, совершаемая в палатах (sele), приуроченная к благоприятному времени (sǣl) и состоящая в том, что превосходные (geþun gen) хозяева наделяют гостей благами (sellan), а гости принимают (þicgan) эти блага (fyllo, ful) к вящему процветанию (þēon) всего социума»? Легко убедиться, что это определение, материалом для которого целиком послужили слова цепочек, вполне согласуется с тем, что пишут о роли пиров в германском обществе историки средневековой культуры; ср. [Гуревич 1984, 239 сл.].
Пример этот, заметим к слову, наглядно показывает, что культурные концепты едва ли могут пониматься как некая абстрактная данность, «кодируемая» единицами языка. Их воспроизведение и актуализация в текстах свидетельствуют об архаической нерасчлененности рациональной и художественной (т. е. всегда эмоциональной) форм познания. К эпическим текстам целиком применимы слова И. М. Дьяконова о языковых механизмах мифотворчества: «Приведенные семантические ассоциации весьма подобны возникающим в художественном творчестве, и не случайно, конечно, мы не могли избегнуть терминологии, заимствованной из области поэтики. В этом нет ничего удивительного: в искусстве, так же как в древнем языке и в мифе, обобщение достигается не через абстракцию, а через конкретное и отдельное, лишь бы оно было характерно и способствовало возникновению нужного обобщающего впечатления» [Дьяконов 1990, 43].
Необходимо, наконец, обратить внимание и на еще одно обстоятельство, затрагивающее тему пира, но оставшееся за пределами приведенных выше эпизодов. Оба эпизода запечатлели вершинные моменты пира – торжественный выход королевы (612. / Ēode Wealhþēow forð) и короля (1008– 1009. / þā wæs sæl ond mæl, // þæt tō healle gang / Healfde nes sunu), подношение пиршественной чаши (624) и золоченого стяга (1020—1021). Это парадная и позитивная сторона пира. Но не забудем, что первому эпизоду непосредственно предшествует пространная сцена перебранки Беовульфа и Унферта (дружинник Хродгара, своего рода антигерой первой части поэмы). А непосредственно за вторым эпизодом следует так называемый Финнсбургский эпизод – исполняемая сказителем песнь о распре между фризами и данами, разгоревшейся на пиру в палатах короля фризов Финна и стоившей жизни главным ее участникам (1063—1159). Финнсбургский эпизод, вклинивающийся в сцену пира в Хеороте, бросает и на нее драматический от свет. От внимания исследователей не укрылось, что сцена эта содержит намеки на непрочность мира в самом доме Скюльдингов. Насколько можно понять из этих намеков, после смерти Хродгара его племянник Хродульф (знаменитый Хрольв Краки скандинавской традиции) силой захватит датский престол, лишив наследства, а может быть, и жизни сыновей Хродгара и Веальхтеов. В строках 1164– 1165 сказано: «Был тогда еще их род сплочен, // один другому верен». В приведенном же выше эпизоде поэт соединяет Хродгара и Хродульфа парной формулой (1017), но затем следует многозначительный комментарий: «В те времена (þenden) не совершали предательств великие Скюльдинги». Наконец, за обеими сценами пира следуют, оправдывая известную формулу wōp efter wiste «плач после пира», кровавые сцены нападения на Хеорот чудовищ – Гренделя и его матери.