Божьею помощью и креста честнаго силою победи Инъгваръ злаго братоубиицю Глеба, и многы от половець избиша, а ины извязаша, а сам оканьныи вмале утече» (444, под 1219 г.). Владимирские летописцы в рассказах о междоусобицах переписывали также нравоучительные отрывки из «Повести временных лет». Таков во «Владимиро-Суздальской летописи» рассказ под 1177 г. о вражде рязанского князя Глеба Ростиславовича с четвероюродным братом (!) великим князем владимирским Всеволодом Юрьевичем Большое Гнездо. Глеб стал разорять владимирскую землю, по поводу чего владимирский летописец сокрушался: «…и многы церкви запали огнемъ. Да не чюдится никто же о семь: идеже множьство греховъ, ту виденья всякого показанья. Сего ради гневъ простреся: ови ведутся полонени, друзии посекаеми и до молодыхъ детии, инии на месть даеми поганым, друзии трепетаху, зряще убиваемыхъ» (383). Владимирский летописец тут опять почти дословно, но с некоторыми сокращениями, повторил отрывок из «Повести временных лет» под 1093 г.: половцы «многы церкви запалиша огнемь. Да не чюдится никто же о семь: идеже множьство греховъ, ту виденья всякого показанья. Сего ради вселеная предасться, сего ради гневъ простреся, сего ради земля мучена бысть: ови ведуться полонени, друзии посекаеми бываютъ, друзии на месть даеми бывают… друзии трепечютъ, зряще убиваемыхъ» (223).
В той же статье под 1177 г. владимирский летописец продолжил рассказ в выражениях воинского цикла: «Глебъ … побеже, гоним Божьимъ гневом. Всеволодъ же князь погна в следъ ихъ со всею дружиною, овы секуще, овы вяжюще, и ту самого Глеба яша руками… а поганые половци избиша оружьем. Тем же и мы, последующе Давиду пророку, глаголемъ: “Боже мои, положи я, яко коло, яко огнь предъ лицемъ ветру, иже попаляеть дубравы, тако пожениши я гневомъ твоимь, исполнь лица ихъ досаженья, – се бо оскверниша святыи дом твои”» (384–385). Последнюю фразу летописец выписал с единичными изменениями из «Повести временных лет», из рассказа уже под 1096 г.: «Тем же и мы, последующе пророку Давиду, вопьемъ: “Господи Боже мои, положи я, яко коло, яко огнь пред лицемь ветру, иже попаляеть дубравы, тако пожениши я бурею твоею, исполни лица ихъ дасаженья, – се бо оскверниша и пожгоша святыи дом твои”» (233). Ср. перед тем выписку и из статьи под 1015 г. (381 и 139–140). Все эти повторы подтверждают, что экспрессивное подчеркивание сокрушительности поражений и было главной темой формировавшегося цикла воинских рассказов в составе «Лаврентьевской летописи».
Реальной причиной склонности летописцев к описанию сокрушительности поражений в первую очередь послужила телесная жестокость сражений в действительности ХI–ХIII вв. Свидетельства этого содержит сама «Лаврентьевская летопись» – летописцы поражались массовой гибели сражавшихся («мнози погыбоша и быша мертви»; «не избысть ни единъ, но все избиша»; «исекоша множьство»; «мнози от обоихъ падоша»; «многы крови проливахуться межи ими»; «погыбло ихъ 40 тысящь» и т. д.). Реальную телесную жестокость сражений отражали также сообщения о ранении князей в общей свалке (например: «бодоша конь под ним в ноздри, и конь же начатъ соватися под ним, и шеломъ с него слете, и щитъ отторже… … язвиша в руку, и свергли и бяхуть с коня, и хотеша и убити» – 334, под 1152 г.). Свалка бывала жестокой настолько, что «смятошася обои бьючися» и «бысть … межю ими смятенье: не ведяхуть, котории суть победили» (360 и 340, под 1169 и 1153 гг.). На жестокость сражений указывали также упоминания смертельных ранений – в грудь, сердце, голову, живот, спину. Жестокость битв была привычным явлением, так что в редких противоположных случаях князья с неудовольствием заявляли: «не крепко бьются дружина, ни половци, оже с ними не ездимъ сами» (338, под 1152 г.), – и князья уж постарались.
Летописцы осознавали и постоянно ощущали эту жестокость сражений: «бысть сеча зла», «бысть брань люта», «бе бо рать велика зело», «бысть крамола зла вельми» и т. д.
Ожесточенность сражений привела к однотипности дополнительных летописных сообщений о напряжении войска накануне и в начале битвы. Из рассказа в рассказ летописцы повторяли указания на воинственный настрой сторон (поставили стяги, построились и пр.), на воинский напор («удариша в коне» и т. п.), на применение неожиданного оружия и особых тактических приемов.
Старые воинские штампы поредели и почти исчезли в конце «Лаврентьевской летописи» и стали заменяться новыми штампами, более отчаянными. Немалую роль в этом сыграла небывалая, превосходившая все ожидания жестокость татаро-монголов: «избиша оружьем от старца и до унаго и до сущаго младенца»; «от уного и до старца и сущаго младенца – и та вся избиша»; «люди от мала и до велика – вся убиша мечем» и пр. (460, 464, 470, под 1236, 1237, 1240 гг.).
Таким образом, есть основания предполагать, что воинский «цикл» (протоцикл) в «Лаврентьевской летописи» стихийно стал формироваться под влиянием жестокой реальности сражений.
Перейдем к другому литературному протоциклу в «Лаврентьевской летописи» – к некрологам и похвалам. Некрологи и похвалы церковным деятелям и князьям в летописи составили небольшой, но уже несомненный литературный цикл, о чем свидетельствует, например, дословное повторение сравнительно большого риторичного отрывка из некролога Феодосию Печерскому под 1091 г. в похвале новопоставленному ростовскому епископу Луке под 1184 г. Многократно повторяя отдельные выражения и мотивы, летописцы очерчивали довольно длинную образцовую биографию благочестивого персонажа. Наиболее часто летописцы поминали указания на то, что при жизни подвижник был кроток и смирен, утешал людей, следовал учению святых предшественников, презрел мирскую «похоть», победил дьявола; а по смерти вошел в царство небесное, где молится за русских людей и Русскую землю, а люди взирают на его раку или мощи и хвалят подвижника. Эти же церковные мотивы, особенно о кротости, повторялись и в более многочисленных некрологах и в похвалах князьям. Добавлялись же в эти оцерковленные некрологи князьям однообразные упоминания о любви князя к монахам и попам, а также о строительстве им храмов.
Причиной формирования этого похвально-некрологического цикла послужила череда выдающихся людей на Руси, деятельность которых отразила «Лаврентьевская летопись». Летописцы с пиететом поминали таких людей, сопровождая краткие или пространные биографические сведения о персонажах умеренно-гиперболичными оценками. Как правило, знаменитость этих лиц не выходила за пределы Руси: киево-печерский игумен Антоний – «Антонии же прославленъ бысть в Русьскеи земли … уведанъ бысть всеми великыи Антонии и чтимъ» (157, под 1051 г.); митрополит Иоанн – «сякого не бысть преже в Руси, ни по немь не будетъ сякъ» (208, под 1089 г.); князь Святослав Юрьевич – «се же князь избраникъ Божии бе от рождества и до свершенья мужьства … избраныи въ всехъ князехъ» (366, под 1174 г.). Правда, затем слава несколько расширилась: великого князя владимирского Всеволода Юрьевича «имени токмо трепетаху вся страны, и по всеи земли изиде слух его» (436, под 1112 г.; ср. то же о великом князе киевском Владимире Мономахе под 1125 г., 293–294). Но церковное начало в некрологическом цикле преобладало: выдающихся людей Руси летописцы сравнивали с библейскими героями, чаще всего с Соломоном.
Оба формировавшихся цикла – трагически-воинский и торжественно-похвальный – не пересекались в «Лаврентьевской летописи», но отражали два почти противоположных настроения летописцев.
Рассмотрим третий «цикл» – довольно часто повторяющиеся рассказы о небесных знамениях. Как ни странно, этот цикл фразеологически наиболее зыбкий. Повторы фраз здесь редки (например, пояснение о том, что «знаменья сиця на зло бывають» под 1065 г. было переписано и под 1203 г., ср. 165 и 419; а упоминание о молении людей, «дабы Богъ обратилъ знаменья си на добро», под 1102 г. было повторено под 1206 г., ср. 276 и 428). Похожие выражения (типа «бысть знаменье в солнци… мало ся его оста, акы месяць бысть» или «бысть видети всем людем») всячески варьировались, выдавая преимущественную ориентацию летописцев не на формулы и не на повествовательные образцы, а на детали, относительно разнообразные: летописцы с тревогой отмечали на небе новоявленные формы в виде месяца разной узости, круги, дуги с рогами и пр.: фиксировали световые и цветовые явления на небе же – от мрака до раскаленных углей, от кровавого цвета до зеленого и пр.; даже вдруг угадывались одиночные призрачные предметы, висящие в небе, – копье, змей, коврига, хвост, столпы.
Подобный пестрый протоцикл стал все же формироваться благодаря необычным астрономическим явлениям, которые вызывали у людей, включая летописцев, целую гряду специфических чувств – от озадаченности и удивления до страха и даже ужаса («страшно бе видети»). Этот откровенно зловещий «цикл» отражал еще одно настроение летописцев в «Лаврентьевской летописи».
Однако почему же допускалась постоянная экспрессивность повествования как в намечавшихся летописных циклах, так и в летописи вообще? Ответ наш на подобный вопрос, конечно, ясен: эмоции летописцев. Опора летописцев на устные речи (что установил Д. С. Лихачев) помогла летописцам выразить свою эмоциональную настроенность. Недаром в «Лаврентьевской летописи» повествование о событиях постоянно мыслилось летописцами как произносимый рассказ («рекохомъ», «скажемъ», «глаголемъ», «предреченая») и как передача устного рассказа других лиц («слышахом», «словеса слышах»). Только в случаях, если летописцы упоминали документы, книги, произведения, они говорили уже о написании («вписах в летописаньи семь», «написах книгы си», «написахомъ на харатьи сеи»). «Лаврентьевская летопись» (то есть свод 1305 г.) – произведение эмоциональное, даже сдержанно-страстное.
Теперь скажем о четвертом виде летописных циклов, которые, в сущности, являлись уже не циклами, а сериями рассказов о какомлибо конкретном герое или событии с повторяющимися сходными сквозными мотивами.