Кстати и «великая любовь» между персонажами в летописи также была формальной. Летописцы ее обозначали многократно повторяемой шаблонной фразой: «начаша быти в любви велице». При том не упускали случая отметить и великую нелюбовь: «не любовашеть велми» (358, под 1262 г.); «бысть межю има болше нелюбье» (386, под 1283 г.); «нелюбье бысть велико» (390, под 1287 г.).
Естественно, великими были и прочие отрицательные чувства у персонажей – вражда, гнев, гордость, страх: «самъ хотяше всю землю одержати … с великою гордынею; едучю … гордящу, ни на землю смотрящю … видящю … гордость его, болшую вражду на нь воздвигнуста» (300, под 1240 г.); «великъ гневъ имея» (250, под 1213 г.); «бе бо ему боязнь велика во сердци его» (260, под 1228 г.); «стояше в ужасти величе» (350, под 1261 г.) и т. д. Даже сам летописец поражался: «пристраньно видити!» (272, под 1229 г.).
Традиционное в литературе преувеличение силы чувств тут сыграло какую-то роль. Но повсеместная густота преувеличений в летописи появилась, по-видимому, под влиянием представления летописцев о крайней напряженности окружающей действительности. Отсюда их известная характеристика своего времени: «Начнемь же сказати бещисленая рати, и великия труды, и частыя войны, и многия крамолы, и частая востания, и многия мятежи. Измлада бо не бы … покоя» (266, под 1227 г.). В характеристике под 1229 г. добавлено: «По семь скажем … великия льсти…» – 274).
В итоге, главным связующим фактором «Галицко-Волынской летописи» служило единство настроения летописцев, превратившее эту летопись в нечто вроде бесконечной саги; вернее, первоначальную сагу летописцы формально подчинили погодному изложению. После работ А. С. Орлова, Н. К. Гудзия, Д. С. Лихачева, В. Т. Пашуто, И. П. Еремина и других исследователей «саговость» «Галицко-Волынской летописи» представляется, пожалуй, несомненной.
Итак, протоцикл – «сериал» – сборник – «сага». Причина «размывания» внутрилетописных прото-циклов заключалась в том, что циклы рассказов или эпизодов в составе летописи относились к архаической литературной традиции. Недаром истинной цикличностью рассказов, следовавших сразу друг за другом и связанных тематическими, композиционными и фразеологическими повторами, отличались только очень старые произведения, переводные и оригинальные, – например, «Хождение Богородицы по мукам», подчеркивавшее повторами сердобольность Богородицы и бесконечность мук грешников; «Житие Феодосия Печерского» Нестора с параллелизмом поведения двух идеальных подвижников – Феодосия и Варлаама; «Хождение» игумена Даниила, однообразно очарованного сохранностью и благоустроенностью святых мест Палестины.
Подтверждают наше предположение также старые циклы иного вида, составленные не из рассказов внутри одного произведения, а из разных произведений. Особенно характерно «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона по списку середины ХV в., неизвестно когда и кем объединенное с приписываемыми ему большой «Молитвой» и отнюдь не коротким «Исповеданием». Фразеологические переклички между этими тремя сочинениями настолько многочисленны, что не оставляют сомнений в образовании цикла, воспевавшего славу и спасительность христианства, человеколюбие и милостивость Бога и пр.
Упомянем также летописный рассказ «О убьенньи Борисове» из «Повести временных лет» и анонимное «Сказание о Борисе и Глебе», фразеологически очень близкие. Правда, это, в нашем понимании, не цикл, так как оба произведения рассказывали об одном и том же событии и не были объединены в одной книге или сборнике. Продолжатель и повторитель летописной статьи анонимный автор «Сказания» (придерживаемся мнения С. А. Бугославского о связи данных памятников) положил лишь возможное начало циклу иного типа, существовавшему лишь в памяти книжника и выпячивавшему во многочисленных фразеологических повторах фактическую историю убийства названных князей. За таким «источниковедческим» циклом было будущее.
А пока цикличность уже не понадобилась. Знаменательно в этой связи, что помещенные в известном «Сильвестровском сборнике» середины ХIV в. «Чтение о Борисе и Глебе» Нестора и анонимное «Сказание о Борисе и Глебе» не воспринимались составителем как цикл, а, напротив, они остались фразеологически и в деталях настолько отличавшимися друг от друга, что создателей этих произведений можно заподозрить в намерении во взаимном стилистическом отталкивании, а составителя сборника – в равнодушии к литературной циклизации старого типа.
На основе сделанных наблюдений можно также предположить, что для древнейших книжников важны были не произведения как самостоятельное явление, а массивы сочинений, разрабатывавшие и продолжавшие те или иные темы до бесконечности в форме книг, сборников, писаний сложного состава. «Массивность» древнерусской литературы надо исследовать специально. Ведь Д. С. Лихачев неоднократно говорил об «ансамблевом» и «анфиладном» характере литературы Древней Руси.
1 Беседы с летописцем: Поэтика раннего русского летописания. М., 2002.
2 ПСРЛ. М., 1997. Т. 1 / Текст памятника подгот. Е. Ф. Карский. Стб. 282, под 1107 г. Страницы указываются в скобках.
3 Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов / Изд. подгот. А. Н. Насонов. М.; Л., 1950. С. 22, под 1128 г.
4Еремин И. П. Киевская летопись как памятник литературы. М.; Л., 1949.
5 ПСРЛ. М., 1962. Т. 2 / Текст летописи подгот. А. А. Шахматов. Стб. 466, под 1153 г.
6 ПЛДР: ХIII век / Текст памятника подгот. О. П. Лихачева. М., 1981. С. 408, под 1288 г. Далее страницы указываются в скобках.
Изобразительный фон в «Слове о полку Игореве» и архаичность его повествования
Изобразительный фон в «Слове о полку Игореве» составляют предметные детали, упоминаемые автором то как реалии, то как иносказания с символическим смыслом.
Предметные ассоциации автора в «Слове», то есть прямо не высказанные, а лишь косвенно выраженные представления о материальных качествах предметных деталей, по-видимому, самый маленький и незаметный элемент картинного повествования, которое нас и интересует начиная с его истоков.
Исключительно ценным трудом для нашей темы является книга В. П. Адриановой-Перетц «Слово о полку Игореве и памятники русской литературы ХI–ХIII веков» (Л., 1968). В сущности, мы попытались дополнить корпус наблюдений В. П. Адриановой-Перетц некоторыми относительно новыми фактами, более или менее доказуемыми текстом «Слова». Ведь устойчивые ассоциации автора «Слова», кажется, никто не изучал специально.
Соберем что-то вроде тематического словарика авторских ассоциаций в «Слове». Начнем с изображения природы в «Слове», с частей рельефа. Больше всего автор упоминал «землю» и «поле». «Земля» у автора неизменно ассоциировалась с ровной поверхностью. Вот первое упоминание «земли»: «растекашется … серымъ вълкомъ по земли»1. Выражения «растекатися по …» и ему подобные подразумевали движение по ровному пространству. Ср. далее: «Тоска разлияся по Рускои земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи» (49), – ничего не мешало течению по земле. «Грозы твоя по землямъ текутъ» (52), – тоже как бы ничего не препятствует течению по земле. Другие словосочетания, по-видимому, так же выражали авторскую ассоциацию «земля – ровная, плоская»: «по Рускои земли прострошася половци» (51), – простираются обычно по воображаемой ровной поверхности; «стрелы по земли сеяше» (48), – сеют обычно по ровному полю; «поскочи по Рускои земли» (49), – беспрепятственно.
Косвенные обозначения земли опять-таки подразумевали ее ровность: «орьтъмами и японъицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ местомъ» (47), – ровное сделали еще более ровным.
Слово «поле» благодаря эпитетам яснее проявляло ассоциацию автора с ровностью и беспрепятственной его гладкостью: «поеха по чистому полю… Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша» (46): «занесе чресъ поля широкая» (44). Другие высказывания автора подтверждают эту ассоциацию, но косвенно: «рассушясь стрелами по полю» (46), – рассыпаться по плоскости поля; «рища … чресъ поля на горы» (44), – ровные поля перед горами; «мъгла поля покрыла» (46), «пороси поля прикрываютъ … кликомъ поля прегородиша» (47); «загородите полю ворота» (53), – эти выражения, пожалуй, тоже, хоть и слабо, подразумевали плоскость поля.
Еще один пример косвенно выраженной ассоциации «поле – плоское»: «Не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша … на поле незнаеме?» (52), – плавают по жидкости, повторяющей ровность поля.
Автор, конечно, знал, что в поле есть холмы и овраги, но и тут он «уплощил» неровности рельефа: Святослав «наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яругы … иссуши потоки и болота» (50).
Итак, изобразительный фон в «Слове о полку Игореве» составляли просторные и в общем гладкие и плоские поля и земли (ср. у Адриановой-Перетц: «слово поля в значении “открытое место, поляна, луг” известно с ХI в. в разных жанрах русской и переводной литературы» – 80).
Из других видов ландшафта в «Слове» выделяется «трава». «Трава» обычно ассоциировалась у автора с некоей подстилкой («стлавшу ему зелену траву» – 55; «зелену паполому постла» – 48; «на … траве притрепанъ» – 53; «ничить трава … къ земли» – 49).
Авторские ассоциации можно подметить еще к нескольким явлениям природы – к солнцу, ветру, ночи и тьме. «Солнце» (как реалия или как бы реалия) у автора «Слова» отличалось резкой переменчивостью: то оно напускало тьму и меркло («от него тьмою … прикрыты» – 44; «солнце … тъмою путь заступаше» – 46; «два солнца померкоста» – 50; «утръпе солнцю светъ» – 52; «чръныя тучя … хотятъ прикрыти 4 солнца» – 47; и пр.); то оно светило вовсю («солнце светится на небесе» – 56; «слънце … простре горячюю свою лучю» – 55).