Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения — страница 33 из 97

Далее. «Ветер» у автора «Слова» представал мощным носителем или толкателем предметов и существ («се ветры … веютъ съ моря стрелами» – 47; «ветре … мычеши … стрелкы на своею нетрудною крилцю … лелеючи корабли на сине море» – 54; «нетрудный» – в данном случае «незатрудненный», ветер, «легко переносящий или раскачивающий груз». Прочие примеры: «соколъ на ветрехъ ширяяся» – 52; «стрежаше … чрьнядьми на ветрехъ» – 35; и совсем сильный ветер: «Кобяка … вихръ выторже» – 50).

Далее. «Ночь» на чужой земле у автора «Слова» была наполнена необычными, беспокоящими и зловещими звуками («нощь стонущи … свистъ зверинъ въста… Дивъ кличетъ крычатъ телегы полунощы» – 46; «ночь … говоръ галичь убурися» – 48; «въ полуночи Овлуръ свисну … кликну, стукну земля, въшуме трава» – 55). Так создавалась картина неспокойного ночного «поля» («нощь … грозою птичь убуди» – 46; «полунощи идутъ сморци мьглами» – 55; по полю кто-то «въ ночь влъкомъ рыскаше» – 54). Поэтому русское войско не спит, а лишь «дремлетъ въ поле» (47).

Объекты природы делились у автора «Слова» на враждебные и дружественные. Например, давно замечено учеными, что все «синее» (то есть синеющее или синеватое) ассоциировалось в «Слове» с предметами чуждыми или опасными («синее море», «синий Дон», «синие молнии», «синяя мгла», «синее вино»). Напротив, «серебряными» были предметы дружественные («серебряные берега», «серебряные струи», «серебряное стружие», «серебряная седина»). «Золотым» являлось все княжеское (это хорошо известно).

Теперь скажем о животных. Все животные в «Слове» быстро «скачют», включая коней со всадниками. Но «волки» бегут географически целенаправленно и как бы прямолинейно («въ поле … бежитъ серымъ влъкомъ … къ Дону» – 47; «скочи влъкомъ до Немиги» – 53; «влъкомъ … дорыскаше до … Тмутороканя» – 54; «влъкомъ … потече къ лугу Донца» – 55).

«Соколы» же летят стремительно; и однажды, в сочетании с ветром и полем, выражают авторское представление о силе всепокрывающего ветра: «буря соколы занесе чресъ поля широкая» (44), – поэтому «буря», а не «ветер».

«Лебеди» у автора «Слова» выступали как страдающие и обидимые существа («пущашеть … соколовъ на стадо лебедеи» – 43; «избивая гуси и лебеди» – 55; «крычатъ … лебеди роспущени» – встревоженные или, может быть, разогнанные, 48). Оттого дева-обида «въсплескала лебедиными крылы» (49).

Неконкретные «птицы» (то есть не орлы, не вороны, не галки и пр.) в «Слове» разделяют несчастную судьбу «лебедей», и виноваты в том «соколы» («сокол, птиць бья» – 49; «соколъ … птицъ възбиваетъ» – 51; «соколъ … хотя птицю … одолети» – 52; «полете соколомъ … избивая гуси и лебеди» – 55).

Но в конце «Слова» роль «птиц» вдруг меняется, и они, а не «соколы», становятся агрессивными: «Аже соколъ къ гнезду летитъ, … то почнутъ наю птици бити въ поле половецкомъ» (56). Без «соколов» «птицы» активны и, может быть, даже хищны (ср.: павшую «дружину … птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша» – 53, «птицы» не охраняют дружину, а, возможно, расклевывают убитых; а до этого они ожидали гибель дружины Игоря: «беды его пасетъ птиць, … орли клектомъ на кости звери зовутъ» – 46).

«Вóроны» тоже применяются к меняющейся обстановке: обычно днем «граяхуть, трупиа себе деляче» (48) или «всю нощь … възграяху» (50); но, когда надо, «не граяхуть» (56). Так что автор изменчивым мыслил не только «солнце», но и «птиц» и «вранов».

Перейдем к человеческим, а именно к женским персонажам. Женские персонажи, русские и нерусские, ассоциировались у автора «Слова» как неизменно красивые («красныя девкы половецкия» – 40; «красныя Глебовны» – 48; «готския красныя девы» – 51; «опутаеве красною девицею» – 56). Красота же их заключалась в том, что они обладают драгоценностями, особенно златом («съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты» – 46–47; «звоня рускымъ златомъ» – 51; хотят «злата и сребра … потрепати» – 49; у Ярославны – «бебрянъ рукавъ» – 54, то есть дорогой наряд); а еще красивы нерусские женщины, оттого что поют («въспеша» – 51; «девици поютъ на Дунаи, вьются голоси» – 56), а русские женщины ладно же плачут («жены руския въсплакашась» – 49; «Ярославнынъ гласъ слышитъ … кычеть … плачетъ» – 54–55; «плачется мати Ростиславля» – 55).

Предметный мир мужских персонажей иной. Все вооружение, по представлениям автора, сделано из крепчайших металлов: мечи и копья – харалужные, сабли и стрелы – каленые, поэтому и полки – «железные», а еще стремена и шеломы – золотые и крепкие, выдерживающие удары (ср.: «ту ся саблямъ потручяти о шеломы» – 47; «гримлютъ сабли о шеломы» – 48; «позвони своими острыми мечи о шеломы» – 53); стрел – всегда множество; «клики» – всегда громкие и напористые; кровь – льется обильно, так что «по крови плаваша» (52).

Мы указали лишь относительно самые четкие предметные ассоциации автора «Слова». Еще одна авторская ассоциация касается, казалось бы, абстрактного объекта, но превращает его в объект предметный. Это понятие – «мысль». В «Слове» «мысль» предстает материальным орудием движения («растекашется мыслию по древу» – 43); орудием полета («мыслию ти прилетети издалеча, отня злата стола поблюсти» – 51; «мысль носитъ ваю … высоко плаваеши» – 52); мерным инструментом («мыслию поля меритъ» – 55).

Смысловое своеобразие данной ассоциации выражается в том, что «мысль» становится орудием не постоянно, а только временно, в момент выполнения определенного «инструментального» действия. Такой же смысл в «Слове» имеют многочисленные сочетания глаголов движения с предметными существительными в творительном, «орудийном», падеже (например: «Боянъ … растекашется … вълкомъ по земли … орломъ подъ облакы» – 43. Это не сравнение. Боян не превращался в волка или в орла. Просто в момент данного движения он действовал по-волчьи и по-орлиному, чем частично, мельком, тогда напоминал волка и орла).

Ассоциации автора «Слова» были преимущественно традиционными. В этом легко убедиться по примерам из других памятников в названной книге В. П. Адриановой-Перетц.

Иногда ассоциации сочетались. Но при сложении различных предметных ассоциаций в «Слове» не возникало богатых картин, а лишь подчеркивалась одна из ассоциаций. Например, подчеркивалась беспрепятственность «поля» («буря соколы занесе чресъ поля широкая» – 44, сильный ветер свободно несет стремительных соколов через гладкие «поля»; «скачютъ, акы серыи влъци въ поле» – 46, энергичные волки прямолинейно скачут – «пути имь ведоми» – по бесконечному «полю»). Или же выделялась открытость, беззащитность «поля» («рассушясь стрелами по полю» – 46; «слънце … простре горячею свою лучю … въ поле безводне» – 55). В сущности, все объекты с их предметными ассоциациями оставались одиночками и составляли лишь перечислительный материальный фон «Слова», подобно фигуркам на фасаде Дмитровского собора конца ХII в. во Владимире. Автор «Слова» и тут не выходил за пределы литературной традиции.

И все же некоторые символические описания реальных событий у автора «Слова» все-таки кажутся похожими на красочные картины. Того ли хотел автор?

В качестве примера рассмотрим одно из самых выразительных описаний: «Другаго дни велми рано кровавыя зори светъ поведаютъ, чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца, а въ ниъ трепещуть синии млънии. Быти грому великому… Ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти…» и т. д. (47). Связывает эти детали только утро. Но не ясно, все это происходит одновременно или же последовательно, одно за другим; из одного места или же из разных мест; сохраняются ли эти детали на все время события или нет. Судя по повествованию, автор вспоминал о событии после его окончания и фактически лишь перечислил составные части события, создав что-то вроде статичной миниатюры со зловещими деталями, застывшими в вольном порядке и подчеркивавшими лишь одно – «плохую погоду».

Описания плохой погоды в «Слове» тоже не были связаны друг с другом, а похожи лишь перечислительной структурой («се ветри … веютъ съ моря… Земля тутнетъ, реки мутно текуть, пороси поля прикрываютъ» – 47; «утръпе солнцю светъ, а древо не бологомъ листвие срони» – 52; и пр.).

Такой способ изображения – россыпью предметных деталей усилий что-то одно – был типичен для всех символично изложенных эпизодов «Слова». Материальный фон в «Слове о полку Игореве» велик, но дробен и структурно однообразен.

Оригинален ли был автор «Слова о полку Игореве» в своей приверженности к мешанине предметных деталей в их перечислениях? Думается, что нет. То была старая традиция произведений, когда они усиленно использовали символику, обозначая реальные события.

Ранним примером служит «Слово о Законе и Благодати» Илариона, сочиненное за полтора века до «Слова о полку Игореве». Ограничимся несколькими наблюдениями. Так, по ассоциации Илариона, вся земля, все страны, все народы едины в своих проявлениях, а вода – исключительно обильна («всю землю … вода морьская покры»2; «по всеи же земли роса … … оброси» – 18; «источникъ наводнився и всю землю покрывъ … разлиася» – 23; «потече источникъ … напаая всю землю»); кроме того, вода благотворна («съсудъ скверненъ … помовенъ водою» – 14; «пиемь источьникъ» – 25; «дождемь … распложено бысть многоплодне» – 34). При сочетании этих ассоциаций не возникала картина, а лишь подчеркивалась одна из ассоциаций (единство земли) – явление, уже знакомое нам.

Предметные детали в своих описаниях Иларион тоже просто перечислял, не думая о создании хронологически связной картины. Ср. о крещении Владимира: «…облеченъ … препоясанъ … обутъ … венчанъ … гривною и утварью златою красуяся» (34), – чтó сделано раньше и чтó позже, осталось не ясным, дан результат: красавец. Еще о крещении Владимира: «ти припахну воня … испи … чашу … въкуси» (29), – то ли последовательность действий, то ли нет. И перечисление с явным отступлением от хронологии: «епископи сташа пред святыимъ олтаремъ … клиросъ украсиша, и въ лепоту одеша святыа церкви … темианъ Богу въспущаемь … манастыреве на горах сташа … вси людие исполнеше святыи церкви» (28–29),