– главное то, как успешно идет церковное строительство.
Затем, лет за 80 до «Слова о полку Игореве», была составлена «Повесть временных лет», и ее предметные элементы в символических похвалах князьям продолжили ту же традицию усилительности перечислений без стремления к действительной картинности. Вот, например, похвала княгине Ольге опять же за принятие христианства: «Си бысть … аки деньица предъ солнцемь, и аки зоря предъ светомъ; си бо сьяше, аки луна в нощи … светящеся, аки бисеръ в кале… Си бо омыся купелью … и совлечеся … одежевъ…»3, – когда это происходит: на рассвете, перед рассветом, глубокой ночью, бодрым утром? Здесь каждая деталь – сама по себе, а вместе подчеркнута сиротливость ночи и утра.
Накануне появления «Слова о полку Игореве» эту манеру развил донельзя Кирилл Туровский. Так, в «Слове по пасхе» в знаменитом описании бурной весны (то есть крещения) предметные детали перечислялись самым причудливым образом: лед, ветры, плоды, семена, агнцы, пастухи, древа, цветы, сады, ратаи, реки, рыбы, рыбаки, пчелы, соты, птицы и т. д.4 Детали можно переставлять в любом порядке. Еще больший разброс был в характеристике святых в «Слове на собор 318 святых отец»: пастыри, реки, ангелы, орлы, оргáны, облака, гряды, столпы, светильники, сосуды, обители, цветы, древеса, ловцы и пр.5 Изобразительный фон в символике Кирилла Туровского дошел до максимальной хаотичности – никакого взаимодействия между деталями даже не подразумевалось. Лишь нагнетались признаки одного и того же реального явления.
Из приведенных примеров можно заключить, что «Слово о полку Игореве» в своих перечислительных описаниях опиралось на долгую литературную традицию. Недаром автор «Слова о полку Игореве» сразу же провозгласил, что именно «старыми словесы» он намерен начать свою повесть (43); а «старыми» он называл явления именно ХI в. (ср. у В. П. Адриановой-Перетц: «определение “старый”, каким автор “Слова” наделяет князей ХI в.»; «определение старого времени соответствует “старым словесам” времени Бояна и наименованиям старыми князей X–ХI вв.» – 49, 58).
Еще одно наблюдение. Получилось, что реальные события автор «Слова» через символику характеризовал другой реальностью! Автор не дал разъяснений этому феномену. Мы же можем высказать только предположение на сей счет. Одно объяснение – такое. Предметная символика использовалась автором, скорее всего, как экспрессивное средство. Поэтому наряду с символикой в «Слове» так много авторских восклицаний и так часты упоминания о чувствах персонажей – «труд», туга, печаль, уныние, тоска, «жалость», плач, слезы, стон, а также веселие и радость.
Изобразительная символика в риторичном «Слове о Законе и Благодати» Илариона тоже была связана с авторскими эмоциями: она более бедна, оттого что победнее чувства автора, прибегшего к предметной символике, – радость и «дивление».
Однообразная изобразительная символика Кирилла Туровского тоже была порождена однообразием же авторских чувств – радость и благоговение.
Сравнительно с другими произведениями ХI–ХIII вв. в «Слове о полку Игореве» особенно густа символика из мира природы – очевидно, для того, чтобы максимально усилить экспрессию повествования, показать «великое буйство» сражений русских с половцами («сицеи рати не слышано» – 48). Ведь описания природных явлений всегда были эмоциональны в ХI–ХII вв.
Но есть еще одно, тоже предположительное объяснение изобразительности «Слова о полку Игореве». Символика у автора «Слова» приоткрывала вход в «другой» земной мир, как бы параллельный реальному миру земному. Цельной картины этого параллельного мира в «Слове» не было. Однако каждый эпизод служил как бы «окошком» в густой надреальный мир, в его отдельные части. Автор находился вне такого воображаемого мира («что ми шумить, что ми звенить давечя» или «далече» – 48).
Вероятно, и в этом случае автор «Слова» ориентировался на «старые словесы», хотя не ясно, на какие конкретно. Некоторую аналогию составляет именно «Слово о Законе и Благодати» Илариона с его огромным символическим ландшафтом иссохшей земли, источников, озер и пр. А вот «второй» мир у Кирилла Туровского уже не так близок к «Слову о полку Игореве», потому что он не фантастичен, а идеален и приземлен.
Искать истоки стиля «Слова о полку Игореве» в глубокой переводной старине побуждает творчество Иоанна Златоуста, в частности его «Слово о всех святых». Здесь мученичеству за веру параллелен, во-первых, развернутый образ битвы: «на брани пълъци на обе стороне стануть оковани, блистающе ся оружиемь и землю светяще; облаци стрелами пущають ся, вьсюду закрывающе възъдухъ множьствомъ; рекы кръвавы текуть отвьсюду; и многопадение обоиде, акы на жатве класомъ»6. Во-вторых, образ мореплавания: «сице и къръмьници предъ вълънами пристанищь зьрять предъ истопениемь» и т. д. (465). И тут же, в-третьих, образ ночи: «въ нощи тьмьне человекомъ съпящемъ вьсемъ, и зверьмъ и пътицямъ, и рыбамъ, и велику мълъчанию сущу … сладъкъ ли сънъ…» и т. д. (465). И тут же, в-четвертых, образ домашнего уюта: «яко же домы творящии своя светьлы цветьныимь шаръмь вьсюду и украшають» (465). Все это «окошки» в параллельный земной мир.
В некоторых апокрифах этот «второй» земной мир тоже проглядывает в виде «окошек». Например, в «Сказании Афродитнана» о рождении Христа и приходе волхвов протягивается цепочка водных и морских мотивов: «яко источникъ есть възлюбленъ», «акы в мори носить корабль многа добра», «едину рыбу имущи … удою емлему», «облакъ от зноя орошая весь миръ»7.
Наконец, сравнительно близким предшественником автора «Слова о полку Игореве» мог быть Владимир Мономах, кстати, упоминаемый в «Слове». По речам Владимира Мономаха, приводимым в «Повести временных лет», по его «Поучению» и посланию, вставленным в «Лаврентьевскую летопись», можно заключить, что Владимир Мономах был очень даже склонен к употреблению экспрессивных сравнений, предметных иносказаний и символов, которые являлись своего рода «щелками» в параллельный, «второй» земной мир. Но природа минимально присутствовала в иносказательном и символическом мире Мономаха (например: «облизахуся на нас, акы волци стояще» – 249, под 1096 г.; «скруши главы змиевыя» – 279, под 1103 г.; «тело увянувшю, яко цвету … яко же агньцю заколену» – 253, под 1096 г.; «сядет, акы горлица, на сусе древе, желеючи» – 254, под 1096 г.). Больше было «щелок» в мир, так сказать, бытовой («вверженъ в ны ножь» – 362, под 1097 г.; «седя на санех, помыслил» – 241, под 1096 г.; «днесь живи, а заутра гробъ» – 245, под 1096 г.; «хлебъ едучи дедень» – 254, под 1096 г.; и пр.). «Второй» земной мир в произведениях соответствовал местам, где действие развивалось.
В итоге рискнем предположить, что автор (или один из авторов) «Слова о полку Игореве» был не столько новатором, сколько консерватором. Сошлюсь на Д. С. Лихачева, который отметил, что главным в «Слове» был «певец – архаист и обобщатель, склонный к языческим реминисценциям и аналогиям с явлениями природы, «тема Бояна оказывается в известной мере более естественной и органичной для “Слова”»8.
И еще маленький штришок по поводу «старых словес» в «Слове о полку Игореве». В памятнике содержится редкостная по форме и по энергичности смысла фраза: «Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля меритъ» (55). Наверное, неспроста аналогию находим именно в «Слове о Законе и Благодати» Илариона: «Христос победи, Христос одоле, Христос въцарися, Христос прославися» (29). Архаичность повествования в «Слове» нуждается в дополнительном изучении с разных сторон9.
В общем же, одним из признаков архаического повествования в древнерусских памятниках являлось преобладание россыпи изобразительных «кирпичиков», а не цельных картин.
Что же касается пристрастия автора «Слова» к «старым словесам», то тут возможно двойное объяснение. Во-первых, «старые словесы» понадобились автору для героизации печальных событий. Поэтому, в частности, все русские князья и их дружины в «Слове» подчеркнуто храбрые. Во-вторых же, демонстративный консерватизм помог автору выпятить значимость своей личности. Оттого он упоминал о себе и смело обращался с призывами к князьям. Ранее это мог позволить себе только митрополит Иларион.
1 «Слово о полку Игореве» цитируется по кн.: Слово о полку Игореве / Текст памятника подгот. Л. А. Дмитриев и Д. С. Лихачев. Л., 1967. С. 43. Далее страницы указываются в скобках.
2 «Слово о Законе и Благодати» Илариона цитируется по кн.: Идейно-философское наследие Илариона Киевского / Текст памятника подгот. Т. А. Сумникова. М., 1986. Ч. 1. С. 18. Далее страницы указываются в скобках.
3 «Повесть временных лет» цитируется по кн.: ПСРЛ. М., 1997. Т. 1 / Текст памятника подгот. Е. Ф. Карский. Стб. 68, под 969 г.
4 Издание текста см.: Еремин И. П. Литературное наследие Кирилла Туровского // ТОДРЛ. М.; Л., 1957. Т. 13. С. 416–417.
5Он же // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 15. С. 347–348.
6 Успенский сборник ХII–ХIII вв. / Изд. подгот. О. А. Князевская, В. Г. Демьянов, М. В. Ляпон. М., 1971. С. 460. Далее страницы указываются в скобках.
7Тихонравов Н. С. Памятники отреченной русской литературы. М., 1863. Т. 2. С. 1, 3.
8Лихачев Д. С. Избранные работы в трех томах. М., 1987. Т. 3. С. 215, 217. Об архаичности политических идей автора «Слова» см.: Робинсон А. Н. Литература Древней Руси в литературном процессе Средневековья ХI–ХIII вв. М., 1980. С. 241 и др.
9 См.: Демин А. С. Об «архаизирующем» повествовании в «Слове о полку Игореве» // Он же. О древнерусском литературном творчестве. М., 2003. С. 128–141.
Социальный облик автора «Жития Александра Невского»
«Житие Александра Невского», или «Повести о житии», или «Слово о велицем князе Александре Ярославиче», написанное лет через двадцать после смерти Александра, в 1280-х годах, уже давно обратило на себя внимание исследователей неординарностью формы – перед нами не столько житие, сколько воинская повесть или светская княжеская биография, вернее, пользуясь словами автора, «исповедание» жизни (159)