Итак, даже на примере парных сочетаний видно, что ХV в. отличился разнообразием новых подходов к татаро-монгольской теме: от печали – к ярости, от толкования исторической значимости событий – к практическим выводам. Вот даже на маленьком литературном средстве мы наблюдаем проявление эмоциональной свободы в памятниках ХV в.
1 «Повесть о разорении Рязани Батыем» цитируется по кн.: Памятники литературы Древней Руси: ХIII век / Текст памятника подгот. Д. С. Лиха чев. М., 1981. С. 194. Далее страницы указываются в скобках.
2 «Повесть о Темир-Аксаке» цитируется по кн.: ПСРЛ. СПб., 1851. Т. 5. С. 247–248.
3 «Побоище великого князя Дмитрия Ивановича на Дону съ Мамаемъ» цитируется по кн.: ПСРЛ. СПб., 1853. Т. 6. С. 94. Далее страницы указываются в скобках.
4 «О московскомъ взятии отъ царя Тактамыша и о пленении земля Рысьскыя» цитируется по кн.: ПСРЛ. Т. 6. С. 99. Далее страницы указываются в скобках.
О слабоизобразительных литературных средствах («житие Стефана Пермского», «Домострой», «История» Палицына) «Житие Стефана Пермского»
Есть в «Житии Стефана Пермского» сторона мало исследованная. После работ Д. С. Лихачева о «невыразимости» слова и абстрактном психологизме Епифания Премудрого ученые занимались в основном стилистико-философическими взглядами этого писателя (О. Ф. Коновалова, В. А. Грихин, М. Ф. Антонова, Р. Пиккио, А. М. Ранчин, С. В. Коломейченко и др.) или же проблемами текстологическими (в особенности В. М. Кириллин и Б. М. Клосс). Но собственно изобразительность как литературная черта «Жития Стефана Пермского» все-таки осталась в стороне от наблюдений. О некоторых (только некоторых), притом самых «эмбриональных», изобразительных средствах у Епифания и скажем. Мы не будем учитывать библейские цитаты и совершенно шаблонные выражения, а избранные изобразительные средства распределим по их ассоциативному смыслу.
Первое скрытое изобразительное средство у Епифания – перечисление, дающее пространственный результат. Так, обращает на себя внимание в «Житии» большое предметное перечисление про повсеместную «ловлю и все, елико въ водахъ, и елико на воздусе, и елико въ блатехъ, и въ дубравахъ, и въ борехъ, и въ лузехъ, и въ порослехъ, и в чащахъ, и въ березнике, и въ соснях, и въ елнике, и въ рамене (темнолесье), и въ прочихъ лесехъ; и все едино на древесехъ: белки, или соболи, или куници, или рыси, и прочая ловля…»1 Епифаний не просто логически подчеркнул, но и пространственно обозначил обширную лесистость, природное богатство Пермской земли, плотно заполненную зверями. Каждый вид леса скрыто ассоциировался у Епифания с неким пространством, которое лес занимает (ср.: «и самъ по лесу обходя безъ лености» – 136); виды же леса как бы соседствовали сплошь друг с другом (то косвенно подразумевала сама форма предметного перечисления). Так же и пермские лесные звери подразумевались как бы рядом друг с другом («все едино») обитающими «на древесехъ». А потом они же образовывали кучу: «или соболи, или куници, или горностаи, или ласици, или бобры, или лисици, или медведна, или рыси, или белки, – то все събравъ въ едину кущу» (136).
Иные предметные перечисления в «Житии» тоже подразумевали сплошное бок о бок объединение объектов в пространственное целое. Например: «собрася на провожение его много множество народа: князи, боляре, игумени, попове и гражаньстии людие и прочии человеци» (159); «собравшеся мнози, и отъ нихъ овии суть волсви, а друзии кудесници, инии же чаротворцы и прочии старци ихъ» (134); «на небесехъ … идеже суть … собори праведныхъ, иже сути се: отци, праотци, патриарси, пророци, апостоли, евангелисти…» и т. д. и т. д. (168).
В общем, изобразительность отрывка о пермских лесах и населяющих их лесных зверях, конечно, была слабой из-за слабой выраженности пространственных ассоциаций Епифанием в данном случае, да и в аналогичных перечислениях тоже.
Так, например, Пермская земля плотно окружена соседями: «…языци обседять ю, съживущии въ суседехъ около еа. А се имена местомъ, и странамъ, и землямъ, и иноязычникомъ, живущимъ вкругъ Перми: двиняне, устьюжане, вылежане, вычегжане, пинежане, южене, сырьяне…» и т. д., – перечень очень длинный. Это не только «имена», но и обширный пространственный пояс вокруг Пермской земли, ср. завершение приведенного перечня окружающих этносов: «Река же едина, ей же имя Вымь, си обходящия всю землю Пермьскую» (123). Правда, сама пространственная картина окруженности Пермской земли здесь намечена совсем слабо; это больше традиционное географическое перечисление.
Второе малозаметное изобразительное средство в «Житии Стефания» выявляется благодаря предметным деталям «короткой длины». Стефан оказывается в сжатом кольце, «въ толикахъ теснотахъ» (139) от оружия нападающих: «оставиша его обаполы вкругъ около его съ ослопы (палицами)» (128); «аки лики (круг людей), ставше окрестъ его … напрягоша луки свои и зело натянувше я на него» (131); «единаче съ дреколиемъ, друзии же отъ нихъ мнози похващаху топоры объ одну страну остры въ рукахъ ихъ, объступиша же его отвсюду, и напрасно остриемь топоровъ своихъ хотяху ссещи его … и окруживше его, и сташа окрестъ его, и секирами своими махахуся на нь», – вот-вот заденут.
Третье изобразительное средство у Епифания относится к ассоциативно иным качествам объектов. Пермская земля наполнена идолами, напоминающими мертвецов: «древо суще бездушно … уста имуть – и не глаголють; уши имутъ – и не слышатъ; очи имуть – и не узрятъ; ноздри имутъ – и не обоняютъ; руце имутъ – и не осязаютъ; нозе имуть – и не пойдуть, и не ходятъ, и не ступаютъ ни съ места; и не възгласятъ грътанми своими; … ни жрътвъ приносимыхъ приимають, ни пиють, ни ядятъ» (133). Главным был традиционный смысл «деревянности» идолов, но дополнительная ассоциация их «мертвости», возможно, тут тоже присутствовала у Епифания (ср. об умершем Стефане: «устне его молчаниемъ затвористася, уста его не глаголютъ … гласъ его умолче, языкъ его преста глаголати» – 162).
Выделим еще четвертое изобразительное средство в «Житии Стефана Пермского» – упоминания лица и рук. Лицо, судя по контексту, обычно ассоциировалось у Епифания с прямым, пристальным глядением персонажей на что-то или на кого-то: персонаж как бы неотрывно смотрит на цель («пойде, дръзновениемъ многимъ устремися ко шествию … утверди лице свое въ землю Пермьскую, яко бе лице его грядый къ преже реченней земле» – 127); или на персонажа смотрят в упор («прямо … стреляти его жадаху, … страстотерпец никако же убояся отъ лица нападающихъ на нь» – 131; «предъ многыми послухы … изиди убо отъ лица нашего … и идяше отъ лица събору» – 146; «стати предо мною, … предъ лицемъ моимъ» – 140). Конечно, это был лишь изобразительный оттенок, местами возникавший в повествовании Епифания, обозначавший целеустремленность или же противостояние персонажей.
Столь же распространенное упоминание рук сводилось у Епифания к подразумеванию позы человека («прострохъ … свою руку … писати» – 120; «въ рукахъ змеа возмуть» – 126; «имшесь за руце … вкупе» – 143; «рукою явъ за ризу влъхва и крепко сожемъ» – 144; «руце свои распростеръ и выспрь въздевъ, образъ себе показуя яко крестообразно» – 170 и пр.).
Есть еще пятое изобразительное средство в «Житии Стефана», тоже скрытое, – сочетание предметного глагола, причастия или отглагольного существительного (в прямом или переносном значении) с отвлеченным существительным. В таких сочетаниях глагол скрыто, почти незаметно, но особенно часто ассоциировался, как можно предположить, с действиями рук: листать («разъгбениемъ божественыхъ писаний» – 121; «писмена … разгыбающихъ» – 171); плести («плести хвалу» – 167; «плести слова» – 167, 169); хватать («прихватити хощеши своими ухищрении» – 141); держать («яко же от мене приасте, тако и держите»); поднять («колико томление подъяхъ» – 158); тянуть («влекомъ бе лукавнымь своимь обычаемъ» – 146); нести («износя слова отъ божественныхъ писаний» – 127); пускать («хулныа глаголы въспущая» – 140); кидать («прозвища ти кидаху» – 161) и т. п. Действие приобретало предметный оттенок.
Не менее часто глагол смутно ассоциировался с движением ног («сниду во истление» – 144; «от тела отъиде, къ Господу прейде, бежавъ от житийскаго многомутнаго моря» – 159; «въ глубокъ плачь входяще» – 164; и пр.).
Чем объяснить подобную приверженность Епифания к предметному и даже в той или иной степени изобразительному повествованию? Предполагаемых индивидуальных причин, вероятно, было сразу несколько. Некоторым изобразительным даром Епифаний, по-видимому, обладал, но литературных традиций не нарушал, а трудолюбиво продолжил их более предметными вариантами. В этом деле, опять-таки возможно, помогла ему дружба с «изографом» Феофаном Греком, хотя не известно, когда было написано «Житие» – до знакомства с Феофаном или после. Наконец, могла повлиять сама тема «Жития»: ведь Епифаний писал о диких язычниках, обращаемых в христианство, а такая история традиционно требовала «грубых» предметных деталей, как и было принято в рассказах о язычниках.
Сделанному нами выводу о традиционной основе скрытых изобразительных средств у Епифания как будто противоречит «Житие Сергия Радонежского», лет через 30–40 переработанное Пахомием Сербом (дошла только переработка). В отрывках первой половины «Жития Сергия Радонежского» не так уж редко попадаются выразительные, притом не совсем традиционные, редкие в литературе предметные детали, дающие живое обозначение целого объекта. Например, здоровенький младенец («обзираху повсюду младенца, яко несть болно … ни плакаше, ни стъняше, ни дряхловаше. Но и лице, и сердце, и очи весели, и всячьскы младенцу радостну сущу, яко и