матерня исторгшеся» (116); «исторгше, яко от пазуху матерню» (123).
Аналогий по частоте пространственных обозначений у Палицына нам пока найти не удалось в сочинениях о Смуте ни до него, ни после него, ни в иных произведениях. Поэтому только предполагаем, что основательное пространственное мышление являлось индивидуальной чертой самого Авраамия Палицына как писателя.
Спрашивается, почему иносказания в начальных главах «Истории» Палицына были так насыщены глаголами движения объекта к объекту? Вообще иносказательность как экспрессивное средство стала типичной для высокопарной политической речи поздних сочинений о Смуте, к которым относится и «История» Палицына. Но чем объяснить явное пристрастие Палицына к иносказаниям именно с «двигательными» глаголами? Не трудно заметить, что почти все иносказания в «Истории» обозначают резкую перемену в состоянии персонажей или иных объектов. Палицын резче других авторов исходил из ощущения неустойчивости окружающей жизни («Москва сих ради измены всяко колеблется» – 129; «в недоумении вся колеблются» – 200; «восколебахомся, яко пьяныи» – 212); эти перемены сотрясали людей и страну «внезапу», «вскоре», «абие», «во един час». Отсюда множество парадоксальных описаний смены хорошего на плохое в «Истории».
Массой слабоизобразительных средств древнерусские авторы ХV— ХVII вв. вольно или невольно уже ставили свое повествование на первую ступень художественности, столь ценимую нами сейчас.
1 «Житие Стефана Пермского» цитируется по кн.: Пам. СРЛ. СПб., 1862. Вып. 4 / Текст памятника подгот. Н. И. Костомаров. С. 141. Далее страницы указываются в скобках. По списку «Великих миней четьих» ХVI в. ГИМ, Синодальное собрание, № 986.
2 «Житие Сергия Радонежского» цитируется по кн.: ПЛДР: ХIV – середина ХV века / Текст памятника подгот. Д. М. Буланин. М., 1981. С. 270. Далее страницы указываются в скобках.
3Кириллин В. М. Епифаний Премудрый как агиограф преподобного Сергия Радонежского: проблема авторства // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1994. Сб. 7. Ч. 2. С. 264–275.
4 Послание Епифания Премудрого Кириллу Тверскому цитируется по кн.: ПЛДР: ХIV – середина ХV века / Текст памятника подгот. О. А. Белоброва. С. 444.
5 «Домострой» цитируется по кн.: ПЛДР: Середина ХVI века / Текст и перевод памятника подгот. В. В. Колесов. М., 1985. С. 72. Далее страницы указываются в скобках.
6 Сказание Авраамия Палицына / Изд. подгот. О. А. Державина и Е. В. Колосова. М., 1955. С. 103. Далее страницы указываются в скобках.
О типе литературного творчества составителей «Псковской второй летописи»
Тип традиционного литературного творчества – самый мощный и долговременный на Руси. Поздние летописные произведения вполне заслуженно относятся к этому типу творчества.
Скажем об одной из таких летописей, отличающейся своеобразной манерой повествования, – о «Псковской второй летописи», составленной в 1486 г., дошедшей до нас в единственном списке конца ХV в. и большей частью рассказывающей о военных стычках псковичей с соседями. Псковский летописец ХV в. или даже ХIV–ХV вв. (так собирательно обозначим поколения неизвестных нам, но стилистически родственных составителей «Псковской второй летописи» и их предшественников) довольно однообразно писал о немцах, поляках, литовцах, да и о русских тоже. Все они как бы на одно лицо. Однако однообразие скрашивалось сравнительно новым лейтмотивом в летописном повествовании: летописец явственно чаще, чем обычно в летописях, упоминал чувства и настроения персонажей: то подчеркивал их злобу («тогда поганыи, възъярився и попухневъ лицем, прииде…, съкрежеща своими многоядьными зубы…» – 60, под 1480 г. 1); то описывал горе людей («и бысть плач, и рыдание, и вопль великъ» – 26, под 1343 г.); то нагнетал страх («и бысть чюдо страшно: внезапу наиде туча страшна и грозна, и дождь силенъ, и гром страшен, и млъниа бес престани блистая, яко мнети уже всем от дождя потопленымъ быти, али от грому камением побиенымъ быти, или от млъниа сожьженым» – 41, под 1426 г.).
Об этих чувствах скажем подробнее. Чаще всех упоминались отрицательные чувства, и больше всего событий летописец сопроводил гневом персонажей. Крупные нападения предпринимались во гневе или ярости: «и онъ гръдыи князь Витовтъ… възьярився, прииде к Вороначю…» (40, под 1426 г.); «князь великии Иванъ Васильевич разгневася на Великии Новъгород… прииде под Великии Новъгород…» (57, под 1477 г.) и др. Князья у летописца вообще постоянно гневались: «пъсковичи отрекошяся князю Андрею Олгердовичю… и про то разгневася велми на пскович» (26, под 1349 г.); «и псковичи… того не восхотеша… и Витовти оттоле начя гневъ великъ дръжати на пскович» (38, под 1421 г.). Общаться с гневливыми князьями было тяжко: «и биша чолом, абы вины отдал и гнева на Псковъ не дръжалъ; он же съ яростию, гнева наполнився, ответъ даде…» (40, под 1424 г.); «не пусти их к собе на очи 3 дни, гневъ держа…» (52, под 1463 г.); «князь великии, яромъ окомъ възревъ, рече» (69, под 1486 г.); «с великою опалкою отвещал» (66, под 1485 г.) и пр. Власти покидали Псков неизменно во гневе: «И князь Александръ… разгневався на пскович и поеха к Новугороду» (24, под 1341 г.); «князь Андреи и Борисъ… скоро разгневавшеся, поехаша из града…» (61, под 1480 г.); «архиепископъ новгородьскыи Еуфимии… разгневався, поеха изо Пскова» (45, под 1435 г.) и т. д. Упоминания гнева, как видим, однообразны.
Другое чувство персонажей, которое считал нужным часто и тоже однообразно упоминать летописец, – горе от нападений и разорений: «и бе видети многымъ плач и рыдание» (60, под 1480 г.); «от многаго недостатка и стеснениа многу скорбъ имеаху, плач и рыдание» (57, под 1477 г.); «и бысть… скорбъ и печаль» (25, под 1341 г.); «и бяху тогда псковичи в велице скорби и печали» (60, под 1480 г.). Просьбы страдающих тоже сопровождались горестными эмоциями: «А в то время притужно бяше велми изборяном, и прислаша гонець въ Псковъ съ многою тугою и печалью» (25, под 1341 г.); «и беху псковичи въ мнозе сетовании и в тузе» (61, под 1480 г.) и т. п.
Еще одно чувство, обязательно отмечаемое летописцем у персонажей – страх, обычно при бегстве, обычно у врагов: «поганымъ вложи страх въ сердца их и обрати я на бегъ» (25, под 1341 г.); «убоявся князя великого и побеже в Литву» (51, под 1460 г.); «немци убоявшеся и побегоша» (53, под 1463 г.). Страх парализует действия: «И, видевше, немци устрашишася, а псковичи, видевше немець, убояшася, и не съступишяся на бои» (59, под 1480 г.); «не домышляющеся о семь, что сътворити, боящеся князя великого» (61, под 1480 г.) и пр. Стихийные явления, как уже можно было убедиться, летописец также сопровождал указаниями на страх; вот еще пример: «бысть туча темна и грозна… и гром страшен… и от блистания млъния исполнися церковь пламени, и черньцы вси падоша ниць от сътраха пламени того» (43, под 1432 г.).
Однако летописец нередко варьировал обозначения чувств и эмоциональных состояний, тоже почти всегда отрицательных у персонажей: «немилостиво имеа сердце» (42, под 1426 г.); «зли быша на ны» (24, под 1341 г.); «вложи бо диаволъ въ сердца их… на пскович велику ненависть дръжаху» (33, под 1407 г.). Или: «прислаша своего посла… не с поклономъ, ни с чолобитьем, ни с молением, но з гордынею» (55, под 1471 г.); «и тако, гордяся, поиде к городу Пскову» (59, под 1480 г.) Бегство сопровождалось не только страхом, но и стыдом: «отбегоша немци съ многым студом и срамомъ» (23, под 1323 г.); бывал еще повод для стыда: «князь великии изополелся на Ярослава, и он вся грабленая и людеи со многымь студомъ възврати» (56, под 1477 г.). Только в очень редких случаях летописец вспоминал о положительных чувствах персонажей: «посадники възвратишася с великою радостию» (68, под 1486 г.); «князь же Ольгердъ съжаливъси и не остави мольбы и чолобитиа псковскаго» (24, под 1341 г.); «бысть знамение… от иконы святого Николы… и множество народа удивишася о преславномъ чюдеси» (46, под 1440 г.).
Склонность летописца к упоминанию чувств у персонажей проявилась и при использовании им источников. «Псковская вторая летопись» была начата с пересказа отрывков из «Повести временных лет», и когда псковский летописец дошел до отказа Рогнеды стать женой Владимира Святославича, то вставил указание на чувство: «Володимиръ же, възьярився, иде ратью к Полтеску и уби Рогволода и два сына его, а дщерь его Рогнеду поя собе жене» (10, под 980 г.); в «Повести временных лет» же чувства Владимира никак не упоминались в этом эпизоде: «Володимеръ же, собра вои многи… поиде на Рогъволода… и уби Рогъволода и сына его два, и дъчерь его поя жене»2; о ярости Владимира в «Повести временных лет» вообще не говорилось ни по каким поводам. После «Повести временных лет» псковский летописец поместил целиком «Житие Александра Невского» первой редакции и потом снова пересказал один из его эпизодов, но уже добавив указание на чувство, отсутствующее в «Житии»: «Князь Александръ… клятвою извеща псковичемь, глаголя: “Аще кто и напоследи моих племенникъ прибежить кто в печали или так приедет к вамь пожити, а не приимете, ни почьстете его акы князя, то будете окаанни и наречетася вторая жидова…”» (21, под 1242 г.); о приезжающих в печали не говорилось ни во внелетописном «Житии Александра Невского», ни в его полном тексте, вставленном во «Псковскую вторую летопись»: «И рече Александръ: “О невегласи псковичи, аще сего забудете и до правнучатъ Александровых, и уподобитеся жидом…”» (14). После «Жития Александра Невского» в летописи следовала «Повесть о Довмонте», в последнюю фразу которой летописец снова добавил упоминание о печали: «Бысть же печаль и жалость велика тогда псковичемъ» (18); эта печаль отсутствовала в ранней редакции «Повести о Довмонте»: «бысть же тогда жалость велика во граде Пскове…»3. Еще раз была добавлена печаль в «Сказание о битве новгородцев с суздальцами», тоже вставленное во «Псковскую вторую летопись», но с такой концовкой: «…Христе боже нашь, и нас избави от всякыя