Картина идеально мягкого и приветливого утра не встречалась ни в «Задонщине», ни в «Слове о полку Игореве», ни в летописях, ни в иных, предшествовавших «Сказанию» древнерусских памятниках, она не принадлежала к литературной или фольклорной традиции. Однако ни одна деталь этой картины не была найдена в реальной жизни самим автором «Сказания», каждую из них он взял из литературы и усилил, следуя обычной манере украшенного повествования, создал ювелирную литературную инкрустацию. Правда, не известно, откуда заимствовано выражение «кроткий ветрецъ», – возможно, из обыденной речи. Автор был творчески смелым компилятором.
Совершим экскурс на тему о художественной роли коней в «Сказании». В составе рассмотренного эпизода упоминались кони: великий князь «възыде на избранный свой конь, и вси князи и воеводы вседоша на коня своа». Отличие от «Задонщины»: упоминания коней в «Задонщине», как и во многих памятниках, относились к героической воинской сюжетике – кони представали оседланными, со златыми стременами, «поскакивали» парадно. В «Сказании» же кони лишились этого. Зато конь назван «избранным», то есть отменным (тот же эпитет в распространенной редакции и в Забелинском списке. В печатном варианте основной редакции – конь «любимый», в летописной редакции – конь «любезный», в Киприановской редакции – без эпитета). Отменна и приятна погода, отменны и приятны кони, которые отделены от героики и вставлены в картину мирной природы. Кстати, «синиа небеса», упомянутые в этом же отрывке, тоже переместились из мира героического, характерного для «Задонщины», в мир идиллический, в картину идеального утра. Внутри традиционно героических картин автор «Сказания» стал изображать идиллическую природу.
И далее, по тексту, в эпизоде смотра русского войска великий князь видит: знамена «аки некии светилници солнечнии светящеся въ время ведра… просьтирающеся, аки облаци, тихо трепещущи … доспехы же русских сыновъ, аки вода въ вся ветры колыбашеся, шоломы же на главах ихъ, аки заря утреняа въ время ведра светящися» (39). Нарисованы две картины: одна, главная, – построенного войска; другая, создаваемая дополнительно сочетанием сравнений, – картина погожего утра: вёдро, утренняя заря, встающее солнце, легкие облака, тихо трепещущий ветерок и слегка колеблющиеся воды. Картина утра была не символичной, а реальной: автор указывал даже реальное время – смотр проходил не быстро, «до шестаго чяса» дня (38), то есть до полудня5. Но утро изображалось настолько прекрасным, бодрящим, сияющим и свежим, что его образ противоречил обстановке горестного и напряженного смотра, когда обреченных на гибель воинов, как говорилось тут же, «умилено бо видети и жалостно зрети» (39).
Некоторые детали образа идеального утра принадлежали литературной традиции; в частности, сопоставление воинских доспехов и солнечного света. Так, например, в «Галицко-волынской летописи», в повести под 1251 г. содержалось сходное описание войска: «щите же ихъ, яко заря бе, шоломъ же ихъ, яко солнцю восходящю» (318)6. Ср. в «Хронике» Константина Манассии: «облиставааху копиа, сиааху же шлемове, и щитове зореаху ся, и въздухъ облиставааше ся сулицами» (203). В летописи и «Хронике» мотив света скользнул, как солнечный зайчик, и не был продолжен; автор же «Сказания о Мамаевом побоище» собрал чужие сравнения, не добавив ни одного своего, но составил из них образ утра.
Тут же был упомянут и конь: «Князь же великий, видевъ плъци свои достойно уряжены, и сшед с коня своего» (39). Княжеский конь, разумеется, относился к воинской картине, но одновременно, благодаря нейтральности упоминания и отсутствию явных воинских признаков, вошел и в картину утра, находясь на периферии этого образа в качестве добавочной, «тихой» детали.
Мирное преображение коня повторилось в последующем эпизоде – ночном испытании примет князем. Ночь изображена исключительно уютной: «бысть же въ ту нощь теплота велика, и тихо велми, и мраци роснии явишася» (40). Автор в связи с этим процитировал высказывание якобы из пророческих книг: «Нощь не светла неверным, а верным просвещена» – то есть косвенно указал еще на одну реальную особенность ночи, не только теплой, тихой, росистой, но и светлой. Конь снова был упомянут: когда «заря померкла, нощи глубоце сущи», один из персонажей, выехав в поле, «сниде с коня». Конь не связывался со зловещими или жалостливыми приметами, которые исходили издалека, на пределе зрения и слуха наблюдавших, а входил в картину идеально мягкой и обволакивающей ночи как дополнительная мирная деталь.
Далее в повести, в эпизоде выезда к месту битвы, когда русские воины принялись «рано утре… подвизатися на кони своа» (40) и «великому же князю преседающу на избранный конь» (41), кони со всадниками словно растворились в тумане, что и отметил автор: «Въсходящу солнцу, мгляну утру сущу… Плъки же еще не видятся, зане же утро мгляно» (41) – картина опять смягченная, изображено нежное утро, продолжившее уютность ночи; во всяком случае, «мгляность» не толковалась отрицательно автором «Сказания» (в противоположность так называемой пространной летописной повести о Куликовской битве, по которой туман в то утро выглядел зловещим: «Бысть тма велика по всей земли: мьглане бо было беаше того от утра» – 20). Они в «Сказании» опять связывались с покоем, умиротворенностью природы, а тяжкие предзнаменования, о которых говорилось дальше («реки же выступаху из местъ своихъ» и пр.), коней не касались.
Конь связывался с хорошей погодой и мирной природой в таких эпизодах «Сказания», где этого не приходилось ожидать, – в повествовании о самой битве: «На том бо поле… выступали кровавыа зари, а в них трепеталися силнии млъниа… люди, аки древа дубравнаа, клонятся на землю… небо развръсто, из него же изыде облакъ, яко багрянаа заря… дръжашеся низко… и опустишася над плъком» (43–44) – все это символы ожесточенной битвы, но параллельно и реалии, составляющие картину грозной, потрясенной и взбаламученной природы. Они, упоминавшиеся здесь («и удари всякъ въинъ по своему коню» – 43), участвовали в свалке битвы и в вихре природы. В картине наметились три уровня. Верхний: разыгравшиеся небеса, зори, молнии, облака; средний: древа дубравные, мечущиеся кони; нижний: гибнущие под конями люди («под коньскыми ногами издыхаху» – 43, падали «под конъскыа копыта», даже «самого же великого князя, с коня его збиша» – 44). Это не значит, что связь «кони – мирная природа» прервалась у автора – ведь описывал он именно нарушения, отклонения от нормального мира: «Яко не мощно бе сего гръкаго часа зрети никако же» (43–44). А что «мощно зрети», что не «гръко»? Естественный, не вызывающий горечи порядок вещей автор подразумевал следующим: нормально, когда зори не кровавые, да еще с молниями, а ясные и спокойные; нормально, когда небо не разверсто, а образует ровный свод; нормально, когда облака не багряные, да еще низкие, а белые и высокие; нормально, когда дубрава не клонится, а стоит стройно; нормально, наконец, когда всадники находятся на конях, а не под копытами. В подразумеваемой автором нормальной картине все трафаретно; непривычна лишь прибавка коней, которые все-таки связывались у автора именно с покоем, тихой погодой, прекрасной природой.
Подобная же скрытая связь повторялась и в заключительном рассказе о тяготах битвы: «сечаху… аки лес клоняху, аки трава от косы постилается… изрываху, аки овчее стадо … кони их утомишася» (45). Естественным, не тягостным состоянием подразумевалось то, когда лес не клонится, а стоит ровно; когда трава не постилается, а тянется вверх; когда овечье стадо не разгоняемо, а цело; когда кони не утомлены, а бодры – это картина мирной природы, в которую включены и кони.
И далее, при подведении итогов закончившейся битвы: «грозно, братие, зрети тогда, а жалостно видети и горько посмотрити… а трупу человечьа – аки сенныа громады; борзъ конь не может скочити, а в крови по колени бродяху, а реки по три дни кровию течаху» (45). А что же представлялось автору не грозным, не «жалостным» и не горьким, на что ему было смотреть приятно? На мирный пейзаж: на стога сена, на чистые реки, на беспрепятственно скачущего коня. Место коню в идиллическом мире природы – опять та же связь.
Но вот воины, снедаемые беспокойством, ищут пропавшего великого князя и находят: «уклонишася в дуброву… и наехаша великого князя бита, и язвена вельми, и трудна, отдыхающи ему под сению ссечена древа березова» (45), – картина, редчайшая для древнерусской литературы, лишенная воинской героики и содержащая мотив обессиленного отдохновения человека, его оцепенения вместе с природой: в дуброве (она названа и «дебрью» – 44) упала ссеченная береза, лежит в ее тени контуженный князь (в Киприановской редакции добавлено: «под ветми лежаше, аки мрътв» – 67). Сразу следуют упоминания коней, хотя упоминать их было не обязательно: «И видеша его и, спадше с коней… и приведоша ему конь». Природа смиренна, смиренны люди и смирны кони (недаром добавлено: «И приведоша великому князю конь кроток» – Печатный вариант основной редакции, 124) – кони опять связывались с покоем, пусть и болезненным.
Конечно, в «Сказании» встречались эпизоды, где конь упоминался только с ратью, входил в воинскую картину, например: «И вседе на избранный свой конь, и вземъ копие свое и палицу железную, и подвижеся ис полку» – о природе ничего не сказано (42). Но такие случаи единичны. В подавляющем большинстве эпизодов кони связывались у автора с тихостью, с хорошей погодой, с приятным ландшафтом, с отдохновением от напряжения, с мирной или смиренной природой. Связь «конь – мирная природа» пронизала все «Сказание», хотя конь оставался боевым и не становился «сельскохозяйственным» орудием.
Автор «Сказания» не мог перенять анималистическую манеру из «Задонщины», а тем более из «Слова о полку Игореве», которые не связывали коней со спокойной природой. Однако нечто похожее на мирных коней «Сказания» существовало в фольклоре, например в былинах, где не раз упоминались кони во зеленых тихих заводях («Алеша Попович», «Михайла Азаринов», «Потук Михайла Иванович», «Царь Саул