Леванидович» – перечисляем былины, как они следуют в сборнике Кирши Данилова. Ср. также былины «Илья Муромец и сокольник», «Сухман» и др.). Конь упоминался и у березы «покляпыя» (в былине «Илья Муромец и Соловей-разбойник»). Связь коней с тихой природой в «Сказании о Мамаевом побоище», вероятно, была навеяна поэтикой устных преданий. Странного тут нет: исследователи отмечали в «Сказании» и многие другие фольклорные мотивы7. Автор проявил себя как памятливый, переимчивый, достигающий художественного эффекта компилятор.
В эстетическую заслугу автору «Сказания» можно вменить то, что в письменности он одним из первых подключил коня (со всадником) к идиллической картине природы. В литературе XV в. аналогий этому не подыскивается. Лишь с конца XV – начала XVI в. конь появился в идиллической обстановке, например, в «Повести о Тимофее Владимирском», где герой и его конь действовали в покойном и умилительном месте: «Идущу же ему чистым и великимъ полемъ… едущу же ему на коне своемъ… и пояше умилно красный стих любимый пресвятеи Богородице: “О тебе радуется, обрадованная, всякая тварь”» (60) – здесь каждая деталь украшала и успокаивала, здесь герой «свое сердце во умиление положи» и «спа до утра на траве» (60, 62). Затем конь стал являться в светлых, благостных видениях. Например, в «Степенной книге» рассказывалось о том, что в 1491 г. Александр Невский привиделся «на кони… яздяща» в облаке, а «облак легкий протязашеся или, яко дымъ тонокъ, изливаяся, белостию же яко иней чистъ, светлостию же, яко солнцу подобообразно, блещася» (569). В сиянии предстал конь в рассказе о явлении Николы Мирликийского в 1559 г.: «светлый онъ мужъ, на кони ездя… вниде на кони въ церковь. И въ церкви тако же светъ велий явися» (672). К началу XVII в. конь занял постоянное место в красивых, цветных, почти лубочных пейзажах повестей о Бове и о Еруслане Лазаревиче.
Итак, в «Сказании» было изображено два мира животных: один – героический, а другой – идиллический. Но возьмем почти любой эпизод, например сцены начала похода: здесь одновременно и бок о бок действовали и героически неукротимые соколы со стадами лебедиными и гусиными, и комфортные кони, овеваемые «ветрецом» и озаряемые тихим утренним солнцем. Миры легко и пестро сочетались в «Сказании», не порождая принципиально нового целого, потому что автор всюду основывался на одинаковом принципе, высококвалифицированном по тем временам, – на игре формулами и шаблонами, на эклектическом эффекте украшенности9. Почти каждый эпизод он насыщал небывалым множеством традиционных деталей, книжных и фольклорных.
Почти каждый эпизод в «Сказании» сопровождался неоднократными замечаниями о том, как все это «видети», «зрети» или «посмотрит» – и персонажам, и авторам, и читателям: «взъехавъ на высоко место и увидевъ» (39), «на высоце месте стоя, видети» (40), «выехав на высоко место… зряй» (43), «особь стояти и нас смотрити» (42), «и видети добре» (41), «видиши ли что, княже? – …Вижу» (40) и т. д. и т. п. В древнерусских памятниках учащение упоминаний о зрении и смотрении всегда было связано с усилением изобразительности повествования. Автор «Сказания» тоже склонялся к усилению зримости картин, но делал он это, оставаясь энергичным и тонким книжником-компилятором, однако без привлечения деталей, им лично наблюденных. Творчество этого автора знаменовало собой напряжение старой манеры описаний, но еще без открытия манеры новой.
1 Цитируемые произведения: «Галицко-Волынская летопись» – ПЛДР. Т. 3 / Текст памятника подгот. О. П. Лихачева; «Житие Авраамия Смоленского» – Древнерусские предания: (XI–XVI вв.) / Текст памятника подгот. В. В. Кусков. М., 1982; «Задонщина» – Тексты «Задонщины» / подгот. Р. П. Дмитриева // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла: к вопросу о времени написания «Слова». М.; Л., 1966; Летописная повесть о Куликовской битве, пространная – сказания и повести о Куликовской битве / Текст памятника подгот. Л. А. Дмитриев. Л., 1982; «Повесть о Тимофее Владимирском» – ПЛДР. Т. 6 / Текст памятника под гот. Н. С. Демкова; «Сказание о Мамаевом побоище», Забелинский список – Повести о Куликовской битве / Текст памятника подгот. М. Н. Тихомиров. М., 1959; «Сказание о Мамаевом побоище», Киприановская редакция – Сказания и повести о Куликовской битве / Текст памятника подгот. О. П. Лихачева. Л., 1982; «Сказание о Мамаевом побоище». Летописная редакция повести о Куликовской битве / Текст памятника подгот. М. Н. Тихомиров. М., 1959; «Сказание о Мамаевом побоище». Основная редакция – Сказания и повести о Куликовской битве / Текст памятника подгот. В. П. Бударагин и Л. А. Дмитриев. Л., 1982; Печатный вариант Основной редакции – Там же / Текст памятника подгот. Л. А. Чуркина; Распространенная редакция – Там же / Текст памятника подгот. Л. А. Дмитриев и Л. А. Чуркина; «Степенная книга» – ПСРЛ. Т. 21. Ч. 2; «Хроника» Константина Манассии – Средне болгарский перевод Хроники Константина Манассии в славянских литера турах / Тексты памятника подгот. М. А. Салмина. София, 1988.
2 См.: Дурново Н. Н. Истории сказаний о животных в старинной русской литературе. М., 1901. С. 3, 8–9, 36–37; Орлов А. С. об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1901. С. 5, 29–32.
3 См.: Дурново Н. Н. Указ. соч. С. 3; Орлов А. С. Указ. соч. С. 32–33.
4 О соотношении этого места «Сказания» с «Задонщиной» см.: Дмитриев Л. А. Вставки из «Задонщины» в «Сказании о Мамаевом побоище» как показатели по истории текста этих произведений // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла: к вопросу о времени написания «Слова». М.; Л., 1966. С. 396–397.
5 О соотношении с «Задонщиной» см.: Дмитриев Л. А. Указ. соч. С. 407–409.
6Дмитриев Л. А. Указ. соч. С. 410–411.
7 См.: Дмитриев Л. А. Указ. соч. С. 396–397.
8 См.: Кирпичников А. Н. Великое Донское побоище // Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982. С. 292; Дмитриев Л. А., Лихачева О. П. Историко-литературный комментарий // Там же. С. 390.
9 Связь замечена: Орлов А. С. Указ. соч. С. 15.
10 Ср., например: Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974. С. 56; Путилов Б. Н. Куликовская битва в фольклоре // ТОДРЛ. Т. 17. С. 115–128; Азбелев С. Н. Об устных источниках летописных текстов (на материале Куликовского цикла) // Летописи и хроники: 1976. М., 1976. С. 98— 101; Дмитриев Л. А. Сказание о Мамаевом побоище // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2. Ч. 2. С. 379–380.
11 Ср.: Колесов В. В. Стилистическая функция лексических вариантов в Сказании о Мамаевом побоище // ТОДРЛ. Т. 34. С. 33–48. В. А. Кучкин видит в «Сказании» «творчество умного человека» (устное высказывание исследователя на обсуждении моего доклада в ИМЛИ в 1989 г.). Ср.: «Отдельные элементы старой формы используются в новом произведении как своего рода украшения» (Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Л., 1987. Т. 1. С. 464); «оставаясь эстетически неполноценным, эклектизм тем не менее в аспекте историческом может развивать в себе элементы будущего искусства» (Там же. Л., 1987. Т. 3. С. 448).
«Сказание о Мамаевом побоище»: роль чувств
Самое детальное, написанное в традиционной повествовательной манере древнерусское произведение о подготовке и проведении Куликовской битвы было составлено, судя по новейшим научным данным, в 1521 г. коломенским епископом Митрофаном1 и первоначально, вероятно, не имело заглавия (что было в порядке вещей). Сочинение начиналось примерно с такого торжественного авторского вступления: «Хощу вам, братие, начати повесть новыа победы, како случися брань на Дону православным христианом з безбожными агаряны, како възвысися род христианскый, а поганых уничижи Господь и посрами их суровство…»2 На основе этой вступительной фразы и стали формироваться заголовки уже в ранних списках повести. В одних заголовках ключевым стало слово «победа»: «Начало повести, како дарова Богъ победу…»3 В других заголовках ключевым выступило слово «брань»: «Сказание о брани…»4 Но возобладали в списках заголовки, упоминающие «побоище»: «Повесть о побоищи Мамаеве…»5; «Сказание о Мамаевом побоище и похвала…»6 Позднее, не ранее ХVII в., получил распространение и несколько иной заголовок: «Сказание о Донском бою и похвала…» Еще позже, но еще в ХVII в., произведение иногда называли: «Сказание известно о нашествии Мамаеве…» Многие списки повести имели индивидуальные заголовки или по-разному контаминировали выражения из старых заголовков. Все это показывает, как настойчиво книжники пытались определить суть данного, казалось бы, совершенно понятного памятника.
А суть памятника, особенно его повествовательная манера, действительно, была не такой уж простой. Рассмотрим лишь одну литературную особенность «Сказания». Произведение рассказывало о сильных чувствах персонажей. Например, великий князь московский Дмитрий Иванович представал преимущественно печальным, унылым, горестным, тужащим, плачущим: «пригнувъ руце к персем своим, источникъ слезъ проливающи»6; «слезы, аки река, течаше от очию его» (41); «слезами мыася» (47) и т. п. Русское войско, напротив, выглядело, как правило, бурно радующимся: «мнози же сынове русскые възрадовашяся радостию великою… правовернии же человеци паче процьветоша радующеся» (38); «грядуще же весело, ликующе, песни пояху» (47) и пр. Мамай постоянно пребывал в дьявольском гневе и ярости: «диаволомъ палим непрестанно… акы неутолимая ехыдна, гневом дыша» (26); «неуклонно яряся… неуклонным образом ярость нося» (28); «и пакы гневашеся, яряся зело» (48). Второстепенные персонажи «Сказания» также были подвержены чувствам. Положительные персонажи глубоко печалились. Так, русские княгини стояли «въ слезах и въ склицании сердечнем… слезы льющи, аки речьную быстрину; с великою печалию приложывъ руце свои къ персем своим» (33). Отрицательные персонажи страшно злились: татары всегда «злые», союзник Мамая Ольгерд Литовский «нача рватися и сердитися» (36) и т. д. Все это проявления так называемого литературного этикета.