жена напрасно плачущися о чадех своихь еллиньскым гласом», а русская сторона – «аки некаа девица единою възопи велми плачевным гласом, аки в свирель некую» (40); это прямо-таки симфоническое многоголосие.
Еще одним повествовательным отражением авторского представления о разнообразии и неожиданности жизни была фактичная детальность «Сказания». Действительно, как в таком непредсказуемом мире добиться желаемой цели, все-таки свое «хотение съвръшити» (36)? Автор взялся раскрыть этот секрет – «поведати… како сътвори Господь волю боящихся его» (25), – и показал, что свою «роль» положительные персонажи «Сказания» сотворили путем исключительной старательности в делах, ибо подобает «деати съ всякым усердиемъ» (29–30) и не поддаваться «худу разумению» (35), но искать, когда «время приспе и часъ подобный прииде» (44). Вот почему автор «Сказания» подробно повествовал о заботах Дмитрия Ивановича и русского войска: как «перебирали», «уряжали», «учреждали» «утверждали» полки и так «велми уставиша плъци по достоанию, елико где кому подобаеть стояти», что очевидцы поражались: «Несть было преже нас, ни при насъ, ни по насъ будеть таково въинство уряжено» (39); подробно автор рассказывал, как организованно двигалось войско – какими дорогами, перевозами, бродами; пояснял автор, насколько внимательно военачальники обдумывали и учитывали разные конфиденциальные свидетельства, почерпнутые у тайных советчиков, у прибывших вестников, у захваченных «языков», из «примет», знамений и видений. А потом как обстоятельно считали убитых и оставшихся в живых – для того понадобился даже специальный человек, который «расчетливъ бысть велми» (48). Столь большого свода сведений о Куликовской битве нет ни в одном из источников «Сказания»; подробности эти далеко не всегда исторически верны; их роль – больше идейно-эстетическая: «Вам подобаеть тако служыти, а мне – по достоанию похвалити вас» (47).
Несмотря на обилие косвенных отражений ощущение разнообразия и неожиданности мира не созрело в четкое умопредставление у автора «Сказания», оно как бы «сквозило» при описании чувств персонажей и в рисуемых картинах, но лишь иногда формулировалось, притом очень расплывчато – в виде кратких отсылок о непредвидимости Божьей воли: «господь же нашь Богъ… елико хощеть, тъ и творить… како Господу годе, тако и будеть» (25); «господь Богъ можеть живити и мертвити» (27); «господу Богу вся възможна» (40); «велий еси, Господи, и чюдна дела твоа суть: вечеръ въдворится плач, а заутра – радость!» (46); или о судьбе персонажа: «възнесе бо ся высоко – и до ада сшелъ еси!» (45) и т. д. Однако показательно, что этот мотив многообразия и непредопределенности Божьего выбора совершенно отсутствует в памятниках Куликовского цикла, предшествовавших «Сказанию о Мамаевом побоище»; близких литературных аналогий «Сказанию» в этом отношении, кажется, нет вообще (очень слабую аналогию составляет, пожалуй, лишь «Повесть о взятии Царь-града турками» Нестора-Искандера).
Указанная уникальная литературная особенность «Сказания», сводившаяся к непривычной и тогда еще неясной идее о разнообразии и неожиданностях жизни, в которой может случиться все, возможно, сбивала с толку древнерусских книжников, которые поэтому и давали популярному произведению столь разные названия. Вообще же, описание чувств имело большое значение для развития традиционного литературного творчества на Руси и для перехода к творчеству новаторскому.
1Клосс Б. М. Избранные труды. М., 2002. Т. 2. С. 341–345.
2 Ср. начала разных списков ХVI–ХIХ вв.: Дмитриев Л. А. Описание рукописных списков Сказания о Мамаевом побоище // Повести о Куликовской битве. М., 1959. С. 480–509 (№ 1, 2, 3, 11, 12, 15, 19, 20, 23, 28, 30, 32–34, 36, 37, 40, 42–44, 47, 48, 53–56, 59, 60, 62, 68, 72, 77, 81, 84 и пр.); Клосс Б. М. Сказание о Мамаевом побоище (вариант Ундольского) // Памятники Куликовского цикла. СПб., 1998. С. 136 (№ 2), 137 (примеч. l, 1); Зимин А. А. Сказание о Мамаевом побоище Основной редакции по Ермолаевскому списку // Там же. С 224, 226.
3Дмитриев Л. А. Указ. соч. С. 481 (№ 1). Список конца 1520-х – начала 1530 х годов. Его датировку см.: Клосс Б. М. Избранные труды. Т. 2. С. 334–335.
4Дмитриев Л. А. Указ. соч. С. 486 (№ 21). Список 1530-х годов. Его датировку см.: Клосс Б. М. Избранные труды. Т. 2. С. 335, 347.
5Дмитриев Л. А. Указ. соч. С. 482 (№ 2). Список ХVI в.
6Дмитриев Л. А. Указ. соч. С. 486 (№ 19, 20). Списки ХVII в.
7 Сказания и повести о Куликовской битве / Текст Основной редакции подгот. В. П. Бударагин и Л. А. Дмитриев. Л., 1982. С. 31. Далее страницы указываются в скобках.
8 Памятники Куликовского цикла / Текст «Летописной повести» под гот. В. А. Кучкин. С. 32. Далее страницы указываются в скобках.
Из истории литературных циклов в ХVI–ХVII вв. («Казанская история», «Летописная книжица», «Житие» Аввакума)
Вся «Казанская история» представляет собой единый сплошной цикл рассказов («повестей», как их называет автор), разделенных на 101 главу и объединенных не только одной животрепещущей темой, но и сквозными мотивами, преимущественно трагическими и нередко гиперболично выраженными.
Самый главный и частый – это настойчиво повторяющийся мотив горя, плача, скорби, печали персонажей, как татарских, так и русских. Приведем только некоторые примеры из великого множества. Так, например, Иван Грозный «зря плач, и рыдание, и погибель людей своихъ, люте печалуяся о них, яко оружиемъ уязвляшеся, и утробою мятяшеся, и сердцемъ боляше, стоняше … слезами своими постелю свою омакаше»1; в походе на Казань царь «не престанно же самъ о землю пометашеся, и главою бияшеся, и в перси свои часто руками ударяше, и захлепашеся, и слезами ся обливашеся» (508). Супруга Ивана Грозного Анастасия Романовна не отставала от царя в горестных проявлениях: «нестерпимою скорбию уязвися … и не може от великия печали стояти, и хотяше пасти на землю, аще не бы сам царь супружницу свою рукама своима поддержалъ; и на мног часъ она безгласна бывши, и восплакася горце» и пр. (452). Вся Русь горевала: «И бе скорбь велика в Руской земли, и велико стенание и рыдание, и везде произхождаше плач велегласен, и горек, и неутишим» (370).
Но особенно убивались казанцы – мужчины и женщины, цари и царицы. Например, Сумбека Юсуповна (Сююн-Бике): «сверже златую утварь з главы своея, и раздра верхния ризы своя, и паде на землю … власы своя терзающе, и ноготми лице свое деруще, и в перси биюще, и воздвигше умилный глас свой, и плакаше, горко вопия» и т. д. и т. п. (414).
Все эти частые упоминания и пространные описания горя отражали не столько трагическую настроенность анонимного автора «Казанской истории», сколько его стремление к театральности, красоте сцен плачей, содержащих к тому же яркие сравнения и метафоры. К той же зримой выразительности был склонен автор и при многочисленных описаниях других бурных чувств персонажей – страха, гнева, радости (например: казанцы «от страха силнаго … омертвеша и падоша ницъ на землю … и быша, акы камыцы безгласни, друг на друга зряще, яко изумлени» и пр. – 514; Иван Грозный «воздвиже пламень ярости своея … яко левъ, рыкание страшно испусти» – 506; в честь взятия Казани в Москве «начаша молебная совершати… и у всех реки слез от очию на брады и на перси проливахуся и на землю течаху. Небо, и земля, и вся твари тогда … радующися со человеки» – 542; и мн. др.). О себе автор писал в том же красочном стиле («и како могу сказати и исписати… Страх бо мя побеждаетъ, и сердце ми горитъ, и плачъ смущаетъ, и сами слезы текутъ изо очию моею» – 364).
Как известно, автор «Казанской истории» (и возможный его редактор, как предположил А. С. Орлов) был очень начитан в древнерусской книжности. Но автор использовал литературные традиции для своей цели – красиво повествовать о событиях. Оттого у автора все было красиво и у русских, и у татар. Красивы города. Особенно хвалил автор «предивную Казань»: «Казань … необычною красотою восия», «градъ Казань … хитръ строениемъ», «не обрестися другому такому месту … нигде же точному красотою» (300, 538, 392, 314). Упоминал автор и «о … красоте … града Москвы» (310). Вспомнился автору и град Владимир «со всеми его благими узорочьи … хитрыя его здания и красота его» (302). Новопостроенный Свияжск тоже был «град … красенъ … дивяшеся красоты его» (392). Девицы, женщины и дети обоих народов всегда были красивы – «красныя отроковицы и жены доброличныя» (526). Царица Анастасия – «яко красная денница» (552). Сумбека: «бе бо образом царица та зело красна … яко не обретеся таковой красной в Казани в женах и в девицах, но и в руских во многих на Москве во дщерях и в женах болярских и княжых» (416). Одеты все были красиво – и мирные, и ратные: «различно красуяся, другъ друга краснее» (332); «разное украшение их … красно нарядяся» (450). Вещи были красивы: «кони во утварех … красных» (450); «колымаги … красныя» (422); «красныя ковры срацынския» (550); «красный … шатер … с различными узоры красными … мусиею исписано красно … прехитръ бе видением» (340). Даже убитых автор обозначал как прекрасных: «мнози от обою страну падоша, аки цветы прекраснии» (468). Слышались «гласы прекрасно поющих» (394). Персонажи, естественно, хотели, «да токмо живы были вси и красный свет видели» (520).
Почему автор так напирал на красоту мира и событий, даже ужасных? Потому, что он хотел, чтобы его повесть была красивой, о чем и заявил с первых строк своего произведения: «Красныя убо и новыя повести сея достоит намъ радостно послушати, о христоимянитим людие» (300).
Больше того, автор хотел, чтобы его повесть была приятной для чтения и слушания – «сладкой»: «внимайте разумно сладкия сия повести» (300). «Сладостность» же повести заключалась не только в красивости описаний, но и в ритмичности авторского повествования, регулярно возникающей на протяжении всей «Казанской истории» («ритмическую организацию» текста вскользь отметила Н. В. Трофимова).