И действительно, ритмичность возникала оттого, что автор писал преимущественно короткими фразами, а четко ритмичным изложение становилось в случае равенства ударных слов в соседних фразах и при параллелизме их структуры. Самыми употребительными были пары фраз, каждая из пяти ударных слов. Например:
бе́ бо ца́рь по премно́гу мя́ любя́
и велмо́жи е́го паче ме́ры брегу́ще мя́ (302).
Или:
и обрати́ся боле́знь его́ на главу́ его́
и на ве́рхъ егó сниде́ непра́вда его́
Не менее часто в повествование вкраплялись параллельные фразы из четырех ударных слов:
и распуди́т, я́ко во́лкъ о́вцы,
и прида́вит, я́ко мыше́й горноста́й,
и прие́стъ, аки́ку́ры лиси́ца
Вряд ли автор на пальцах считал количество ударений во фразах, довольствуясь их относительной ритмичностью на слух. Поэтому в ритмическое изложение вкрадывались различные неправильности, а также неясности деления на фразы.
Но в некоторых случаях, особенно при описании красивых мест или роскошных вещей, поэтическая деятельность автора становилась вполне осознанной, что видно по величине ритмичных отрывков. Вот отрывок с четырьмя ударными словами в каждой фразе. Местность, где расположена Казань:
на се́й стране́ Ка́мы реки́
конце́мъ прилежа́щи х Болга́рстей земли́
а други́мъ конце́мъ к Вя́тке и къ Перми́
зело́ пренарочи́то, и скотопа́жно, и пчели́сто
и вся́кими земляны́ми семяны́ роди́мо,
и овоща́ми преизоби́лно, и звери́сто, и ры́бно,
и вся́кого уго́дия жите́йскаго по́лно (314).
Или вот редкое ритмическое описание с тремя ударными словами в каждой фразе:
тереме́цъ стекля́ничной взде́ланъ,
све́телъ, а́ки фона́рь,
злаче́ными дска́ми покры́т,
в не́м же цари́ца седя́ше,
на все́ стра́ны ви́дя (410).
Возможно, автор был в состоянии писать целыми строфами с меняющимся ритмом:
и поиде́ ца́рь, кня́зь вели́кий
чи́стымъ по́лемъ вели́ким х Каза́ни
и со мно́гими иноязы́чными слу́жащими ему́ —
с ру́сью, и с тата́ры, и с черка́сы, с мордво́ю,
и со фря́ги, и с не́мцы, и ля́хи, —
в си́ле вели́це и тя́жце зело́
тре́ми пути́на колесни́цех и на ко́нех,
четве́ртым же путе́мъ —ре́ками в ло́дьях,
водя́с собо́ю во́й
ши́ре Казáнския земли́ (464).
Даже заголовок «Казанской истории» выглядит как строфа (2–3–2–3–2–3–2):
Сказа́ние въкра́тце
от нача́ла ца́рства Каза́нского
и о бра́нех и о побе́дахъ
вели́ких князе́й моско́вских
со цари́каза́нскими,
и о взя́тие ца́рства Казáни,
еже но́во бы́сть (300).
Автор стремился к красивой «сладостности» своего повествования независимо от затрагиваемых тем и ценил сладкоречие других людей, прежде всего русского царя («сладокъ речию», «сладостная … словеса московского самодержца» – 360, 474) и русских и казанских вельмож («увещеваху … словесы сладкими» – 416).
Откуда у автора «Казанской истории» могла появиться столь необычная для древнерусской литературы почти что стихотворная манера исторического повествования? На влияние русского фольклора все это как-то не похоже. Рискнем выдвинуть одно предположение. Автор, по его признанию, провел 20 лет в казанском плену при казанском царе Сафа-Гирее и «часто и прилежно» расспрашивал «мудръствующих честнеишихъ казанцев» и слышал «слово изо устъ от царя … и отъ велмож его» об истории Казани и Руси (302). Это «слово» могло оказаться поэтическим, как было принято на Востоке. В связи с этим хорошо бы сопоставить с «Казанской историей» поэзию казанского поэта М. Х. Мухаммадьяра, смотрителя усыпальницы хана Мухаммад-Амина, а также поэзию Кулшерифа, главы мусульманского духовенства Казани. Оба «вельможи» погибли при взятии Казани в 1552 г.
Как бы то ни было, «Казанская история» родилась как невиданный спаянный «сладостный» литературный цикл, полупоэма на историческую тему.
Встает вопрос: почему только через десять с лишних лет после взятия Казани понадобилось так искусно воспевать это событие? Одно из возможных объяснений: именно в 1560-х годах в Москве стала формироваться официальная, даже, может быть, придворная литература, направленная и на просветительство народа в нужном духе. Автор «Казанской истории», побывавший казанским придворным, по-своему попытался участвовать в этом процессе и, пожалуй, оказался предтечей придворного поэта ХVII в. Симеона Полоцкого, его «сладостных» стихотворных циклов и пьес. Но между автором «Казанской истории» и Симеоном Полоцким зияло больше сотни лет, так как процесс формирования придворной литературы был прерван опричниной, кризисом царской власти и Смутой.
Это любопытное произведение внимательно исследовало немало ученых (особенно С. Ф. Платонов, А. С. Орлов, Н. К. Гудзий, О. А. Державина, а в последнее время И. Ю. Серова), которые приписывали «Летописную книжицу» разным авторам, но, кажется, остановились на С. И. Шаховском и на 1626 г. как времени создания произведения. Мы же займемся более поздней Краткой редакцией произведения, подправленного неведомо кем в конце 1620-х годов (этим временем датируется самый ранний из списков Краткой редакции) и превратившегося в отчетливый литературный цикл.
Краткая редакция «Летописной книжицы» делится на девять разделов, разных по величине: 1) начальное изложение, без заголовка: «Царство Московское, его ж именуют от давних векъ Великая Росия…» – 358; 2) «Повесть сказуема о томъ прозванномъ царевиче Дмитрее» – 366; 3) «Укоры и поносы оному проклятому Ростриге…» – 376; 4) продолжение «Повести сказуемой», без заголовка: «Оставимъ ж сия и возвратимся на первая» – 378; 5) горестные восклицания и вопрошания: «Оле, великое падение бысть и убийство!..» – 408; 6) продолжение «Повести сказуемой», без заголовка: «И тако разрушенна бысть превеликая Москва…» – 410; 7) «Написание вкратце о царех московских и о образехъ ихъ…» – 422; 8) стихотворное «Двоестрочие» – 424; 9) автор о себе, без заголовка: «Изложена бысть сия книжица летописная … Семеном Шеховскимъ…» – 4262.
Основу «Летописной книжицы» составила «Повесть сказуема», что и засвидетельствовано в виршевом «Двоестрочии»:
Изложена бысть сия летописная книга
О похождении чюдовского мниха (424).
Вся «Повесть сказуема» составлена из эпизодов, обычно отделяемых друг от друга обозначениями последовательности событий («и посемъ», «и потом», «в то жъ время», «помалу ж», «малу ж времени минувшу» «последи же», «во един жь день», «в десятый же день» и т. п.), в том числе описаниями наступившего времени суток или времени года («наутро», «уже зиме прошедши»). Кроме того, эпизоды нередко отделены бывают упоминаниями о слышании вестей («слышано бысть сия», «вниде же сие во уши») и просто при переходе к уже упомянутым персонажам («той ж преждереченный», «впредреченныи ж»).
Все эти разнообразные, но лаконичные вступительные фразы свидетельствуют о старании автора Краткой редакции составлять единый связный рассказ, а не резко членить текст на эпизоды.
Исследователи уже давно отметили склонность С. И. Шаховского к литературному украшательству своего труда, что сохранилось и в Краткой редакции «Летописной книжицы». Украшений, действительно, множество; однако они скромны и не очень заметны. Автор часто использовал лишь одиночные усиления, редко когда заполняющие всю фразу или весь эпизод; вот редкий пример: «составиша брань велию зело. И тако бысть брань по двою дню непременно, много падения бысть и убийство великое… ополчениемъ жестоким нападоша … безчисленно людей побивают» и т. д. (388).
Исключительно часто автор употреблял рифмованные фразы, как правило, только двустрочные, с глагольными рифмами, но с разным количеством слов в строке, – как получилось сказать. Только иногда вдруг составлялось что-то похожее на силлабическое стихотворение. Так, уже в начале можно обнаружить наборы из трех-, четырех- и пятисловных двустрочий:
и в канбаны тяжкия бити,
и молебныя гласы приносити (364);
во уши его ложное приношаху,
радостно того послушати желаху (362);
уклони мысль свою на крестьянъское убиение
и простре десницу свою на несытное грабление (360).
Реже всего употреблялись сочетания определений, притом всегда только двойные, не больше, – типа «тихо и безмятежно», «здраво и весело», «злохищный и прелестный», «скверно и нечисто» и т. п.
Цель автора состояла в придании лишь легкой выразительности своему книжному изложению, и то лишь местами, потому что главной заботой автора была связность всех рассказов в непрерывное целое с начала и до конца. Поэтому все произведение пронизывали сквозные повторы различных выражений («семо и овамо», «никако сего ужасеся», «воздвигоша гласы своя», «простре руку свою», «повеле войску своему препоясатися на брань … и спустиша брань велию зело», «кровавыи мечи» и пр.).
Характерно, что автор не вдавался в подробности многочисленных сражений, а заменял их одним и тем же штампом (типичный пример: «И дань плитъ жесточайше … падают трупия мертвых семо и овамо … усты меча гоня… И покрыся земля нощною тмою, и тако преста брань» – 370. Ср. 372, 386, 388, 390, 396, 402, 416). С. И. Шаховской, судя по его биографии, был хорошо знаком с военным делом. Однако в данном случае он, по-видимому, предпочитал «кратким словомъ рещи» (ср. 360, 386, 426) только о главной последовательности событий Смуты.