на самой украине Руския земли… зело пренарочито (совершенно исключительное) – и скотопажно (пастбищно), и пчелисто, и всякими земляными семяны (злаками) родимо, и овощами преизобилно, и зверисто, и рыбно, и всякого угодия житейскаго полно – яко не обрестися другому такому месту по всей нашей Руской земли нигде же точному (похожему) красотою, и крепостию (целебностью), и угодием человеческим» (314, гл. 7). И далее в произведении неоднократно повторялась та же идея географической русскости Казани. Например: «И уведа царь и великий князь Иоанъ Васильевичь, яко издавна стоить на Руской его земли царство срацынское Казань, по рускому же языку – Котелъ златое дно… казанстии царие тоя страны много Руския земли отъемше до сего нашего самодержца» (362, гл. 22).
Можно также предположить, что автор «Казанской истории» исходил из какого-то кодекса рыцарственности, который он распространял на обе стороны – казанцев и русских – в рассказах о делах воинских (эта догадка Э. Коннана5).
Однако в «Казанской истории» автором все же так густо, но не нарочито и без привязки только к рыцарственным или к иным определенным темам или лицам, использованы фразеологические параллели в рассказах о казанских и о русских персонажах, что объяснить такое всепроникающее явление лишь биографическими, политическими или сословными причинами оказывается недостаточно. Сходство казанских и русских персонажей ведет к более широкому явлению в мировоззрении автора повести, к его своеобразному «человековедческому» подходу к описываемым событиям, к его представлению о единой человеческой природе поведения всех людей вообще. Вот суть двуликости автора. Сходство казанцев и русских явилось у автора самым частым, однако как бы частным случаем общего человеческого сходства, которое составляют еще и упоминаемые в повести черемисы, ногайцы, турки, «фряги» (западноевропейцы), поляки, литовцы, немцы, датчане, шведы, англичане, греки, вплоть до совсем уж «иноземцев далних».
Автор и в самом деле постоянно думал об общечеловеческой основе поведения своих персонажей, неважно – русских или казанцев, и оттого он регулярно насыщал свое повествование о тех же русских или казанцах множеством философских сентенций о людях вообще. Хотя в подобной сентенциозности изложения у автора «Казанской истории» были серьезные предшественники, вроде «Хронографа 1512 г.», но всетаки эти обильные сентенции автор сочинял, цитировал или пересказывал, применяя к нужным случаям, сам. Автора интересовали преимущественно две, как сказали бы мы сейчас, проблемы человеческого поведения.
Первая – это проблема верности или же, напротив, предательства. У автора даже царь Иван Грозный возвещает общечеловеческий принцип: «Сладко бысть всякому человеку умрети за веру свою, паче же кому за християнскую святую» (446, гл. 48), – то есть поощряется благородная верность каждого человека своей вере, причем, не обязательно вере христианской, хотя, конечно, лучше бы христианской. Сюда же относятся и использованные автором сентенции о верности вроде такого высказывания: «И болши сея любви несть ничто же, еже положити душю свою за господина своего или за друга» (382, гл. 25), – показательно, что эта мораль выведена автором из изложения внутриказанских дел, но по существу касается всех людей, включая и русских, и казанцев.
Немало сентенций автор направляет против всех русских и казанских предателей и изменников; например: «всемъ изменникомъ, с лестию (коварством) и неправдою служащимъ государемъ своимъ, – им же да буди вечная мука» (534, гл. 86). Автор выясняет универсальные мотивы предательства, касающихся и русских, и казанцев, – это женская хитрость и подкуп: «И всегдашняя капля дождевная и жестокий камень пробиваетъ вскоре, а лщение женское снедаетъ премудрыя человеки» (330, гл. 12). Имеются в виду «премудрыя человеки» как у русских, так и у казанцев; «и намъ мнится, яко силнейши есть злато вой безчисленых, жестокаго бо умяхчеваетъ, мяхкосердое ожесточеваетъ, и слышати глуха творитъ, и слепа – видети» (354, гл. 19), опятьтаки, хотя и неявно, речь идет о всех людях вообще. Предательство и усобицы ведут к гибели государства; тут автор ссылался на Евангелие: «Божие слово рече во Евангелии: “Аще кое царство станетъ само на ся, то вскоре разорится”» (382, гл. 26), – автор подразумевал любое царство, подчиняющееся этому всеобщему закону. Однако надо сказать, что предательство автор осуждал не абстрактно, а переживал, конечно, больше по отношению к Руси и христианству и общечеловеческие истины чаще выводил на основе русских обстоятельств: «несть мочно и лзе просту человеку со змием дружитися, и кормити его от руку своею всегда… и приучити в пазусе (за пазухой) носити и не снедену быти от него… Тако и от злаго слуги своего, невернаго раба иноязычнаго, не мочно есть ухранитися и убрещися у него» и пр. (428, гл. 43).
Вторая проблема, которой автор посвятил многие свои сентенции, – это общие основы деятельности всех людей. В делах главное – угодить Богу. Автор снова ссылается на святые книги: «Писано во святых книгахъ: “Во всяком языце творяи волю Божию и делаяи правду, приятенъ ему есть”» (428, гл. 42); «но что может человекъ сотворити, аще не Богъ попустит его» (498, гл. 69), – речь опять идет о любых народах и любом человеке, но, правда, Бог подразумевается христианский.
По автору «Казанской истории», общечеловеческая основа поведения – прежде всего христианская. Но в этих пределах находится большое поле общности самых разных народов и людей: «всяк бо человекъ, иже в скорбехъ возрасте и в бедахъ множественых, всемъ искусенъ бывает и можетъ многостражущим в напастех спомогати» (360, гл. 22); «и весте сами боле мене: кто венчается (ублаготворяется) без труда? Земледелец убо тружается с печалию и со слезами, жнетъ бо веселиемъ и радостию. И купец тако же…» и т. д. (490, гл. 66). Деятельную жизнь всех людей пресекает смерть: «Но, о прегоркая смерти злая, не милующа красоты человеча, ни храбра мужа щадящи, ни богата почитающи, ни царя… но вся равно от жития сего поемлющи и в трилакотнемъ (трехлокотном) гробе темнем полагаше» (492, гл. 67), – все это верно для всех, но упоминание именно гроба свидетельствует опять-таки о христианах.
Автор «Казанской истории» не только писал большой исторический труд, но многое видел, много читал и размышлял по поводу событий; эти размышления привели его к некоей несистематизированной «философии» общечеловеческого сходства, тем не менее определившей беспрецедентные литературные особенности его произведения – смелое преобразование литературного этикета и этническое расширение содержания традиционных сентенций и символов6.
За сто лет до автора «Казанской истории» тоже надолго оказавшийся в иноверной среде Афанасий Никитин лишь метался в своем «Хождении за три моря» от православного отрешенного взгляда на чуждые народы и веры к высказываемой им по-тюркски более дружественной точке зрения на буддистов и мусульман и, кажется, склонялся к смутной идее единого бога для всех народов. На этом фоне видно, насколько изощреннее в литературном отношении, опытнее, зрелее был автор «Казанской истории», который хорошо вписался в начавшийся с XV в. на Руси процесс литературного приятия явно чуждых, даже враждебных нам правителей и народов поездившими за рубеж, бывалыми людьми, состоявшими на царской службе («Сказание о Дракуле, воеводе мутьянском» Федора Курицына, «Сказание о Магмете-Салтане» Ивана Пересвета). На «Казанской истории» в XVI в. этот процесс не закончился (ср. «Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков»). Нараставшая активность контактов, по-видимому, способствовала упрочению в России XVI в. писательских представлений о том, что страшные иноземные злодеи и отвратительные иноверцы в чем-то такие же люди, как и мы.
1 См.: Волкова Т. Ф. Казанская история // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1988. Вып. 2. Ч. 1. С. 451.
2 ПЛДР. Т. 7 / Текст памятника подгот. Т. Ф. Волкова. М., 1985. С. 300. Далее страницы указываются в скобках.
3Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Л., 1987. Т. 1. С. 365, 369. Современная исследовательница отмечает в «Казанской истории» «ценностные оксюмороны» и «проявление несогласованного многоголосия» (Плюханова М. Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб., 1995. С. 179, 199).
4 ПЛДР. Т. 3 / Текст памятника подгот. Д. С. Лихачев. М., 1981. С. 192.
5 См. об этом: Лихачев Д. С. Указ. соч. Т. 1. С. 368–369; Плюханова М. Б. Указ. соч. С. 180–181.
6 Ср. подразумеваемый автором «символический статус Казани как источника русского царения» (Плюханова М. Б. Указ. соч. С. 188).
Древнерусское витийство в исторических произведениях второй половины ХVI – начала ХVII вв. («Степенная книга, «Пискаревский летописец», «Временник» Ивана Тимофеева)
Витиеватая, усложненная манера изложения в русской литературе ХIV–ХV вв. («плетение словес») быстро заместилась иным витийством в течение полувека – со второй половины ХVI в. по начало ХVII в.
Среди летописно-исторических произведений стилистические изменения прокрались уже в «Степенную книгу» 1563 г., вроде бы витийственную еще по-старому. Но уже Д. С. Лихачев отмечал повышенную искусственность стиля «Степенной книги». В связи с этим рассмотрим предисловия к большим частям книги, сочиненные ее составителем.
Вот предисловие ко всей книге, обладающее своим отдельным заголовком: «Сказание о святемъ благочестии росийскихъ началодержець…». Первая фраза этого предисловия крайне длинна и запутанна: «Книга степенна царскаго родословия, иже въ Рустей земли въ благочестии просиявшихъ, богоутверженныхъ скипетродержателей, иже бяху отъ Бога, яко райская древеса, насаждени при исходищихъ водъ, и правовериемъ напаяеми, богоразумиемъ и благодатию возрастаеми, и божественою славою осияваеми, явишася, яко садъ доброрасленъ, и красенъ листвиемъ, и благоцветущъ, многоплоденъ же, и зрелъ, и благоухания исполненъ, великъ же, и высоковерхъ, и многочаднымъ рождиемъ, яко светлозрачными ветвми разширяемъ, богоугодными добродетельми преспеваемъ; и мнози отъ корени и отъ ветвей многообразными подвиги, яко златыми степенми на небо восходную лествицу непоколеблему водрузиша, по ней же невозбраненъ къ Богу восходъ утвердиша себе же и сущимъ по нихъ» (ч. 1, с. 5)