1.
Каркас фразы: «Книга … родословия … въ Рустей земли … скипетродержателей, иже … явишася … и мнози … на небо … лествицу … водрузиша…». Дополнительное словесное обогащение данного каркаса сводится к трем основным ингредиентам. Во-первых, витийственно утяжеляет фразу развернутое сравнение рюриковичей с большим садом: русские «скипетродержатели» «яко … древеса насаждени … напаяеми … возрастаеми … яко садъ доброрасленъ, и красенъ листвиемъ, и благоцветущъ, многоплоденъ же, и зрелъ, и благоухания исполненъ, великъ же, и высоковерхъ … яко … ветвми разширяемъ … отъ корени и отъ ветвей…».
Во-вторых, украшенной фразу делают многочисленные положительные единоначатия «благо-», «бого-», «много-»: «въ благочестии … благодатию … благоцветущъ … благоухания…»; «богоутверженныхъ … богоразумиемъ … богоугодными…»; «многоплоденъ … многочаднымъ … многообразными…» и т. д.
В-третьих, витийственности содействует конфигурация из синонимичных или ассоциативно близких слов и выражений, тоже положительных, – «сиять», «свет»; «расти» «восходить»: «просиявшихъ … осияваеми … светлозрачными … златыми…»; «возрастаеми … доброрасленъ»; «восходную лествицу непоколеблему … восходъ утвердиша … на небо … къ Богу…».
Однако структура этой роскошной вступительной фразы такова, что части сравнения, родственные слова и единоначатия не сцеплены в тексте в один ряд, а рассеянны только поодиночке. В отличие от «орнаментальных» похвал ХIV–ХV вв., автора ХVI в. привлекал не «невыразимый» смысл единообразной похвалы, а обозначение множественности достоинств «скипетродержателей», подобно множеству листьев на ветке, веток и цветов на дереве, деревьев в саду, садов в раю. Можно предположить, что мелочная витийственность автора «Стенной книги» была иного типа, чем в предыдущие века. Недаром дальше во вступлении автор пояснил расчислительно-аналитическую особенность всего своего повествования: «Чюдныя же повести, ихъ же елико возмогохомъ отчасти изообрести, и сия зде въ книге сей степенми разчинены суть, и граньми обьявлены, и главами съ титлами сказуеми».
В том, что «расчиненность» касалась не только композиции, но и стиля, убеждают вступления к последующим частям «Степенной книги», по которым можно увериться в желании автора многообразить свое перечислительное повествование: большие вступительные похвалы чередуются с их отсутствием у некоторых «степеней», а сами похвалы каждый раз строятся по-разному и этим отличаются от предыдущих вступлений. Так, после «Сказания о святемъ благочестии…» следует «Житие княгини Ольги», два вступления к которому уже почти не содержат словесных повторений, кроме двух четко разделенных похвальных символов, – сначала автором используется символика сосуда: «немощнейшаго сосуда женскаго состава… немощенъ бяше сосудъ… блюдомо есть въ сосуде… его же сосуда избра Господь» (6); потом – сравнение Ольги с садом со многими достоинствами – цветами, сладкими плодами, густотой, тенистостью: «чюдный плодъ благоцветущий … таковый благоплодный царственный зрелый садъ… пресладкий … и добролиственный, имъ же мы вси, яко благосеннолиственымъ древомъ покрываеми … пресладкаго вкуса … насыщаеми…» (6–7).
Дальше, в «Первой степени», посвященной крестителю Руси князю Владимиру, риторическое объявление о множестве его достоинств было сконструировано автором уже совсем по-иному. Во-первых, длинным заголовком с различающимися похвальными эпитетами в адрес «блаженнаго, и достохвальнаго, и равноапостольнаго … святого, и праведнаго Владимира … како правоверно поживе … благочестно упасе… непоколебимо утверди…» (58). Во-вторых, автор во вступительной первой главе подчеркнул предпринятую им небывалую сводность рассказов о Владимире, притом тех, которые «похвалами довольно украшены». Получилось что-то вроде сплетенного венка или букета: «И отъ всехъ сихъ, яко отъ многоразличныхъ цветецъ хотящу собратися во едину словесную пленицу … многоразличная истинная поведания во едину повесть снискати» (58–59). В-третьих, ощущение богатства похвалы Владимиру автор усилил серией восклицаний к концу главы: «Сий Владимиръ – добляя благочестия ветвь! Сий Владимиръ – апостольский ревнитель! Сий Владимиръ – церковное утвержение! Сий Владимиръ – идольский разрушитель! Сий Владимиръ – благоверия проповедникъ! Сий Владимиръ – царская похвала! Вся того исправления – дивна! Того вся благочестивая проповедания – красна!» (60).
Далее, во вступительной главе к следующей, «Второй степени» (о Ярославе Мудром) риторические средства у автора опять сменились. После совсем краткого подзаголовка последовало изложение с преимущественным повторением единоначатия «благо-»: «О благоверномъ … благоволениемъ … благочестиемъ … благопотребная … благоразумнымъ … благослови … благодати … благолепотныя…» и т. д. (168); а затем с повторением деепричастий со сходными концовками: «имея … последуя … утвержая … исправляя … не умаляя, ни превращая … наполняя … навершая…» Торжественность!
Во вступительных главах остальных «степеней» автор как бы «отдыхал» от напряженного витийства и после кратких похвал князьям сразу переходил к изложению исторических фактов.
Витийственное оживление автор проявил лишь к концу «Степенной книги», примерно с «Одиннадцатой степени», да и то не во всех последующих «степенях» и без былого риторического богатства: во вступительной главе 1 «Одиннадцатой степени» (об отце Дмитрия Донского) чередовались эпитеты на «бого-» и «благо-» («богохранимый … благочестиваго … благословеный … богоугоднымъ … благороднымъ … богомудраго … благоумных … богохранимый…» – ч. 2, с. 343); в главе 1 «Степени двенадцатой» (порядок слов изменился!) – о Дмитрии Донском – чередовались глагольные повторы «-аше» и «-ашеся» («подвизашеся … прилежаше… не творяше … не любляше … отвращашеся … беседоваше … послушаше … почиташе … печашеся …держаше … обреташеся … бываше … обдержашеся…» – 393; затем: «подражая … похваляя … прочитая … торжествуя … разгораяся … тьщашеся…» – 394). А в главе 1 «Степени пятнадцатой» – об Иване III – совсем без изысков следовали скопом однообразные повторы («одолевающа … побежающа … разоряюща … потребляюща … пресекающа … упражняюща … покаряюща…» и т. д. – 527). К концу книги витийственная изобретательность автора иссякла.
Разумеется, витийственность повествования была свойственна не только вступительным похвалам, но и историческим рассказам всей «Степенной книги»; однако фактографические «повести» и сообщения автор украшал иным главным способом, чем похвалы: там, где можно сказать кратко, даже одним словом, он писал пространно, однако с важным логическим устремлением – возвести конкретный факт или событие к какой-либо абстрактной категории, положительной или отрицательной. В качестве типичного примера можно взять любую часть «Степенной книги», в частности последнюю, «Степень семнадцатую» (об Иване Грозном), пожалуй, наиболее «летописную» и наименее пышную. Рассмотрим только первые девять ее глав, чего вполне достаточно для характеристики авторской манеры повествования о конкретных событиях. Витиеватость изложению придает авторское предпочтение отвлеченных существительных: «молитвенная доброта», «плод чрева», «наследникъ … скипетродержания» (629); «юношьство государское» (630); «въ братство … прилагахуся», «гордостию взимаяся» (631); «мьздою подгнети» (то есть подкупить, 632); «въ ненависть уклонишася» (634); «обнаженному телеснаго одеяния» (то есть нагой, 635); «сверепьство … огня» (637); «благословениемъ благостыннымъ благослови» (638); «на бегство … устремишася» (672); «пожаловалъ … жалованьемъ» (675) и мн. др.
Счет шел на огромное количество отвлеченных категорий, относимых к жизни величественных персонажей «Степенной книги», – все автором было «разчинено», разделено и расчислено. Отсюда и небывалая густота подзаголовков в «Степенной книге». Так выработался относительно новый, аналитический тип витийства «высокого» стиля в историческом произведении, которое, кажется, осталось незаконченным.
«Пискаревский летописец» 1611–1613 гг. современные историки изучили обстоятельно (Я. Г. Солодкин, С. И. Хазанова), но для литературоведов он тоже может быть интересен своим специфическим стилем повествования. Правда, этот нетрадиционный для летописей стиль в «Пискаревском летописце» ясно наблюдается не везде, а преимущественно в предисловии и затем под 1534–1613 гг., начиная с рассказов о царствовании Ивана Грозного и далее о Смуте. Остается загадкой, сам ли составитель летописца писал в таком стиле, или же, как известно, будучи компилятором, переписал чьи-то чужие исторические сочинения. Так или иначе, но нам важен этот сам новоявленный стиль. На него обратил внимание М. Н. Тихомиров, определив его как записи по рассказам и устным преданиям, сплетням и слухам живой, почти простонародной речью, как «своеобразный памфлет ХVII столетия»2.
Сразу видно, что это не книжный стиль, не пародирование его, но и не сплошное просторечие. Изложение отмеченной части «Пискаревского летописца» отличается странными «неправильностями», создающими впечатление витиеватости.
Некоторые слова и выражения уже в начале летописца необычно многозначны, как будто круг их значений не установился. Например, слово «сказание» и однокоренные с ним слова автор употреблял с разным расплывчатым смыслом. То имелось в виду содержание летописи («отселе разумей