свирепое ополчение» (406), «царьское на них нашествие» (402).
Можно указать три разных причины подобных фразеологических совпадений в повести. Первое объяснение – из области стиля – лежит на поверхности: все это риторика; автор повести предпочел описывать развитие хорошо известных ему событий не столько реально-изобразительными, сколько искусственно-риторическими средствами. Предметных картин или ярких зарисовок противостояния русских полякам и литовцам в повести фактически нет, зато условных, абстрактно-риторических сцен борьбы в изложении, со сравнениями, противопоставлениями и иными книжными тропами, более чем достаточно.
Литературный образец угадывается сразу: автор повести старался следовать повествовательной манере официальных исторических сочинений XVI в., тяжеловесно подчеркивавших государственную величественность излагаемых событий. Поэтому и автор повести выступал ритором и государственником: верноподданно начинал повесть и все ее эпизоды обязательно с описания действий и распоряжений русского царя и соответственно «государевых бояр и воевод»; упоминал и цитировал официальные документы; подчеркивал общегосударственную значимость псковских событий: «многия же орды и многия земли» пошли с литовским королем на град Псков и тем самым «на Рускую землю» (420, 418), а от врагов избавил «свою государеву вотчину градъ Псковъ» лично «христолюбивый царь государь и великий князь Иванъ Васильевичь всеа Русии» (470).
Но есть и второе, более глубокое, уже идейное объяснение фразеологическим совпадениям в повести. Все же необычным не только для старой литературной традиции, но и для сравнительно нового официального повествовательного стиля XVI в. является в повести употребление универсальных выражений одинаково по отношению и к русским, и к их врагам, – это не только фразеологическая модификация официального стиля, но и нечто особенное идейно на фоне традиционного отношения к врагу. Автор повести проявил необычно пристальное внимание к врагам, рассказывая о них как бы с эффектом присутствия в чужом стане. Если русские персонажи в повести, включая царя, как правило, краткоречивы, то Стефан Баторий, его «первосоветники» и дворяне произносят в повести большие речи на советах и обедах, словно подслушанные автором, который тем более в курсе их переписки и обильно приводит тексты вражеских посланий и грамот друг другу и русской стороне (послание же русской стороны цитируется в повести лишь однажды, и то как ответ на грамоту Стефана). Автор информирован о врагах: осведомлен о составе Баториева войска, о том, как король «разряжал» полки – поименно, по панам; знает, кто из панов потом был убит (о русских таких сведений автор не сообщает). Автор, будто его услышат, даже обращается лично к Стефану Баторию и к его канцлеру с длинными саркастическими речами (авторских обращений непосредственно к русским деятелям в повести нет). Автор так регулярно и помногу рассказывает о врагах, что повесть расщепляется фактически на два параллельных изложения – о «своих» и о «чужих».
Причина внимания к врагам заключалась в расширении политического авторского кругозора. Несмотря ни на какие авторские проклятия и сарказм, именно противник представлял для автора значительный этический интерес. Стефан Баторий был интересен, в частности, необычно широкой публичностью своих планов («розослав многогорделивое… свое послание во многия страны и языки», «во всю вселенную прославимся» – 418). Обратили, пусть и неблагосклонное, авторское внимание необычно любезные и ласковые взаимоотношения короля и его подданных (король постоянно называл их «друзьями», проводил с ними «мудродруголюбныя советы», обращался к ним с «милостивою ласкою», «яко к своим братом»; те отвечали «любезно» и «сердечне», с искусными похвалами – 418, 434, 440 и мн. др.). Стефан Баторий представлял также интерес как громогласный ценитель Пскова (см. высказанную королем публично характеристику города: «четвероограденъ всекаменными стенами, многославен же в земли той и многолюден… богатеством же паче меры сего сияти… великого и славнаго града Пскова… многолюдный же и благородный…» и пр. – 418). Баторий же выступал ценителем и русского оружия («ни у меня с собою нет, ни в Литве остася хотя едина пищаль, еже столь далече шествия пути кажет», то есть такая же дальнобойная, как русская пищаль, – 430). Литовские гайдуки тоже служили рупором уважительного мнения о русском войске («зело бо и до горла крепце горазди… битися руские люди и изрядне горазда мудры начальныя их гетманы…» – 464).
Откуда взялась у автора псковской повести склонность к развернутому изображению врагов, особенно их поведения? Близкий образец известен. Нечто похожее находим в произведении, которое появилось лет на 20 раньше повести о Стефане – в «Казанской истории», – начиная с того, что здесь формулы, описывающие действия врагов, применяются к русским, а формулы, предназначенные для русских, – к врагам… «Русские и враги ведут себя одинаково, произносят одинаковые речи, одинаково описываются действия тех и других, их душевные переживания»2. В «Казанской истории», как потом в повести о Стефане, автор много места уделяет повествованию о врагах, приводит множество их речей, рассказывает об их прошлом и внутренних делах. Автор, несомненно, стремился именно изобразить татар – в немалой степени потому, что 20 лет наблюдал их в Казани, попав в плен.
Однако вряд ли «Казанской историей» было всецело предопределено расширение политического авторского кругозора в «Повести о прихожении Стефана Батория», с вытекающей отсюда манерой равноценного повествования как о русских, так и поляках с литовцами (хотя некоторые выражения из «Казанской истории» автор повести о Стефане и использовал)3. Повесть о Стефане гораздо суше и деловитее «Казанской истории», автор повести в плену не был. И поляки с литовцами были интересны ему все-таки иначе, чем татары своей рыцарственностью автору «Казанской истории»4.
Широта кругозора и, так сказать, «двулагерность» повествования автора «Повести о прихожении Стефана Батория» восходят, пожалуй, больше к повествовательной манере «Хронографа», чем «Казанской истории» и воинских повестей. Как раз для «Хронографа» характерны неограниченность политического кругозора и одинаковая подробность изложения попеременно о каждой из противостоящих сторон: то о язычниках, то о христианах или то о врагах, то о сторонниках православия; о русских и нерусских – и все это с их речами, диалогами, посланиями5. Ориентация на повествовательную манеру «Хронографа» прямо проявилась в повести о Стефане – не только в обилии специфических сложных слов и тавтологических выражений6, но и в исторических, скорее всего, взятых из «Хронографа», параллелях при описании событий: Стефан «превознесеся на град Псков, яко же древний горделивый Сенахирим, царь асирский» (далее следует рассказ о Сеннахириме, 420, 422); возможное вшествие Стефана во Псков сопоставляется со вшествием Александра Македонского в Рим (440); упоминается «о пленении Иерусалима Титом, царем римским» (правда, со ссылкой на «Писание», 470). Риторические укоры автора повести Стефану и кличка, данная ему автором (а еще и Темир-Аксаку – 446), также напоминают экспрессивные авторские обращения к героям и указания их прозвищ в «Хронографе» (кстати, кличка Стефана в повести – «Обтур» (444) – могла соотноситься как с диалектным словом «абатур, оботур», обозначавшим упрямого, упорного человека, так и с латинским словом «obater» – почерневший, помрачневший: ведь и король и его войско «черны образом и делы» (446), да и от досады). Возможно, хронографична и частость подзаголовков по ходу повести.
Независимо от того, какой конкретный «Хронограф» или иной источник послужил повествовательным образцом для автора повести, важна эта «хронографичность», то есть расширение авторского внимания на «чужих», на врагов, на Запад, за стены своего родного Пскова. Аналогий такому расширенному кругозору автора повести в русской литературе конца XVI в. нет. Автор повести, оставаясь в пределах традиционного литературного творчества, уже приблизился к будущим мироописательным новациям XVII в.
Однако у фразеологических повторов в повести о Стефане есть еще третье объяснение, вытекающее из двух предыдущих и самое главное – на этот раз из области художественного видения мира сочинителем. Фразеологические повторы (не важно – официально-стилистической или хронографической природы) выражали представление автора повести об энергичности, истовости, даже исступленности всех героев во всех их делах, прежде всего военных. Поэтому автор одинаково называл одни и те же этапы или элементы именно активных воинских действий как у русских, так и у противника: стороны одинаково собирают военный совет, потом организуют войско («царь государь… на враги воополчаетца» – 402; немцы и литовцы «воинством на новоприемныя государем грады воополчаютца» – 406; и т. п.); затем сходно инструктируются начальники («бояр своих и воивод государь царь… наказует их своими царскими наказаньми» – 410; «своих великих панов розрядивъ и наказав литовский король Степан» – 422); далее одинаково начинается поход («царь государь… пути ся касает» – 402; «король Степан… пути ся касает» – 422); обе стороны устремляются друг на друга («все воинство християнское… устремишася на литовскую силу» – 448; «литовский король… на рускую землю устремися» – 406); происходит столкновение как бы равновеликих «обоех» сил («И бе яко гром велик, и шум многъ, и крикъ несказаненъ от множества обоиво войска и от пушечного звуку, и от ручного обоихъ войскъ стреляния и крика» – 438; «кровопролитное торжество свершися обоих стран» – то есть сторон, 448); обоюдна крепкость сражающихся («литовскому войску крепко и дерзостно на стену лезущим… Государевы же бояре, и воиводы, и все воинские люди со всем христьянским воинством противу их непрестанно и безоотступно крепко стояще» – 438; «псковичи противу их