крепко и мужественно стояху… Литовскому воинству крепце и напорне… стреляюще безпрестанно» – 440); не только крепкостью, но, например, и скоростью обладают обе стороны в один и тот же момент («на тех же скорых литовских гайдуков скорогораздыя псковские стрельцы… изготовлены» – 464); напор равносильный («против русских… отстояти не могут» – 402, но и против польского короля «никая же твердость отстоятися может» – 420). И т. д.
Весь мир, по представлениям автора, поглощен неустанной деятельностью. Все герои повести действуют в каждый момент с полной отдачей сил и чувств. Враги: «крепце вооружаютца» (400), «тщателне же и изрядно… приходят» (406), «всяко тщание показоваше» (430), «скоро и спешне» (436), «торопливейше» (452), «по возбешенному своему обычию» (460) и т. д. и т. п. Стефан Баторий максимально истов: «неистовый зверь» (406), «всячески сердцем… надымяшеся» (416), «всячески умом розполашеся» (428), «велием учреждением учреди» (434), «мало сердцу его не треснути» (440) и пр. Истово действует и русский царь: «изрядно на враги стояще» (400), «в воинстве крепко силна» (402), «паки наказует всякими царскими наказанми и ученми» (414), «умилне и богомудрене свои царьские грамоты пишет» (424), «слезы же, яко струя, ото очию испущающе» (404) и мн. др. Истово борется русское войско: «битися… от всея душа и сердца и от всея крепости на враги стояти» (410), «всяко тщание показоваше» (416), «всячески неослабно укрепляя» (422), «всем сердца на подвигъ возвари… все телеса адаманта утвержая» (426), «своя дела безпрестанно творяше» (428), «изрядне же и мужественно бьющеся… неослабными образы» (438) и т. п. Даже русские женщины, если молятся, то «кричаще и гласы ревуще, и в перси своя бьюще… о забрала же и о помостъ убивающеся, молебне вопиюще» (422); если же им приходится участвовать в военных действиях, то они «оставивше немощи женские и в мужскую крепость оболокшеся, и все вскоре… оружие носяще… тщание скоростию показующе» (448, 450). И у каждой из сторон истовы «вкупе вси» (426), «все вкупе… во едино сердце… яко единеми усты… и во единъ глас» (448) и пр. Обе стороны одинаковы, симметричны в своих изматывающих усилиях.
Напряжение сил настолько велико, что и русским, и врагам время от времени требуется отдых, о котором регулярно сообщает автор повести: «великую ослабу приемлют» (404), «упокоиватися распустившу» (406, 410), «розьежаетеся… кони упокоевайте» (412), «оттрада… явися» (446), «ретивыя их сердца водою утолеваху» (450), «и от великого своего труда мало некако отдохнувъ» (452) и т. д. Обе стороны опять похожи.
По представлениям автора повести, мир заполнен людьми, энергичными до мозга костей, в том числе энергичными в умственной деятельности; герои в повести умственно и душевно предусмотрительны, все цели они заботливо продумывают, так как все в этом мире требует предварительного «умышления»; участники событий постоянно что-то замышляют и просчитывают: «умышление творяше» (432), «великое умышление умышляют» (472), «всячески размышляюще» (454), «всяко размышляюще» (468), «богомудрене… смышляху» (434), «помыслы воополчаютца» (406), «помысль изрыгну» (408), «разгордеся во помысле» (420), «всемудре разсудительне усмотрех» (418) и пр. Без истового «умышления» или «помысла» ничего не делается: персонажи размышляют «всякими хитростми и мудрым умышлением» (420), «злоумышленно же и люте лукаво» (432), «всякими своими разными размышлении» (468) и т. д.
Мир вовсе не рефлексивен. Предваряющие помыслы героев, а также их размышления вслух – расспросы, совещания, речи, клятвы, послания, приказы – тут же переходят в дело: «розпрашивает… како… укрепишася… и колицему и наряду и в коех местех угодно стояти, и для которыя обороны коему от которого места быти» (412) – и тут же «всяким строением тщащеся» (414); «усоветовав – и смотрев места» (430); «розмышляюще, коими образы… и коею хитростию и мудростию уловим… И тако совет составляют… Паки же по совету своему… устремления… начинают» (456). Для деловитости замыслов героев показательно, что слово «умышление» нередко означает в повести умственное усилие вместе с его материальным воплощением или материальным разрушением: «градоемного умышления места искаше» (430), «сие их умышление всячески разрушишася» (462).
В повести разворачивается борьба деятельных «умышлений»: «кий домыслъ таковъ будет в руских во Пскове воивод или всяких хитрецовъ, иже домыслитца против твоего [Батория] великого разума и твоих великих гетмановъ мудро-умышленного ума?» (420); «королевские его персоветников умышление… доведывашеся и тако противу умышлений их готовящюся» (458); «изрядне горазда мудры началныя их [русских] гетманы противу всяких наших [литовских] замышлений» (464); «благоразумный разум въ государевых делех против… всех королевских умышлений» (474).
Самому сильному уничижению в повести подвергается герой за несоответствие «умышления» и дела: «Что же твоего ума, польский кралю? Что же твоего еще безбожного совету, князь великий литовский? Что же твоего замыслу, Степане? Яко ветра гониши…» (468); «затеял еси выше думы дело» (474). И сам король пеняет своим помощникам за недостаток проницательности и старательности: «Кто ли водители мои, иже на Псковъ ведяху мя, иже глаголаху, яко во Пскове болшого наряду нет… Что же се вижу и слышу?» (430).
В общем, можем сделать вывод: все люди у автора оказываются схожи, потому что во главу всего автор повести ставит энергию людей и их энергичное «умышление», «замышление», «помысл», умение интенсивно «размышлять» – так следует из его повествования о «своих» и о «чужих». Однажды автор даже теоретически высказался на этот счет: «понеже не множеством владелец изправляютца начинании, но добрым советом» (434), то есть тем же активным «умышлением». Однако представление об энергичности людского мира еще не стало полнокровным у автора и не выразилось разнообразно, как это произошло в литературе значительно позже.
В конце же XVI в. тему обязательной истовости деяний персонажей и интенсивности «разума – умышления», пожалуй, больше никто и не затрагивал. Раньше, в 1540-е годы, родственной темы трезвого «разума» касались Иван Пересветов и Ермолай-Еразм. Затем события Смуты обогнали разум. И только к 1620-м годам вопрос о проницательном «разуме» был поднят вновь (появилась даже «Повесть о разуме человеческом»); а в 1660–1670 е годы «разум» объединился с темой деятельной «живости» человека, возникло ясное представление об энергичности мира. «Повесть о прихожении Стефана Батория» в литературном отношении, очевидно, занимает промежуточное место – продолжая старое, она предвосхитила новое; это не только одна из вершин традиционного, компилятивно-комбинаторного литературного творчества XVI в., но и предтеча новаторского литературного творчества XII в.
1 См.: Охотникова В. И. Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков // ПЛДР. Т. 8. С. 617–618, 620, 625; Орлов А. С. Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков // История русской литературы в десяти томах. М.; Л., 1946. Т. 2. Ч. 1. С. 523–527; Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков / Изд. подгот. В. И. Малышев. М.; Л., 1952. С. 24, 27. Однако есть также указания на другого автора повести – иеромонаха Псковского Елеазарова монастыря Серапиона: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871. С. 315–316. Отрывки из Основной редакции повести далее цитируются по изданию: ПЛДР. Т. 8 / Текст памятника и перевод подгот. В. И. Охотникова. Страницы указываются в скобках.
2Лихачев Д. С. Избранные работы в трех томах. Л., 1987. Т. 1. С. 365.
3 См.: Орлов А. С. Повесть о прихожении Стефана Батория на Псков // История русской литературы. М.; Л., 1946. Т. 2. Ч. 1. С. 526–527.
4 О рыцарственном этикете в «Казанской истории» см.: Лихачев Д. С. Указ. соч. С. 368–369. Со ссылкой на наблюдения Э. Кинана.
5 Ср.: «Автор Повести знал польские грамоты, был знаком со специальной польской терминологией» (Орлов А. С. О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI–XVII вв. // ИОРЯС. СПб., 1908. Кн. 4. С. 362).
6 О хронографической искусственности языка повести см.: Орлов А. С. Повесть о прихожении… С. 526.
О манере повествования в «Повести о Еруслане Лазаревиче»
В первую очередь рассмотрим так называемую «восточную» редакцию повести – «Сказание о некоем славном богатыре Уруслане Залáзоревиче», по списку Ундольского 1640-х годов. О восточной основе «Сказания» написано много и многими учеными, но не она интересна нам сейчас, а общая выразительность «Сказания», которую хвалили все исследователи повести; правда, указывали на яркость ее образов (особенно А. С. Орлов и Л. Н. Пушкарев, а в последнее время – Н. В. Стёпина). Мы же займемся фразеологией «Сказания», выражениями и деталями, повторяющимися в тексте повести, то есть ее мелкими повествовательными формами.
Начнем с текстологических наблюдений и попытаемся отделить писца рукописи от анонимного и условного автора «Сказания». Текст в списке Ундольского не является чем-то совершенным. В начале повествования заметны странные повторы. Так, царю Киркоусу знатные люди пожаловались на князя Залазара за то, что его сын Уруслан калечит их детей. Далее: «И пришел дядя княз Залáзар Залáзоревичъ перед царя Киркоуса, и царь Киркоусъ промолвилъ дяде своему князю Залазарю: “О, дядя, княз Залазар!.. Роспустит мне князей, и бояр, и гостей, – ино царство пусто будет”»1.
И вот противоречие: в следующей за этим фразе сообщается, что царь зовет к себе Залазара (а он ведь уже пришел!), и дословно повторяет ему уже высказанные жалобы на Уруслана: «А велелъ царь князю Залазарю скоро к себе быт. И княз Залазар тот часъ ко царю Киркоусу пришол и ударил ему челомъ ниско. И царь Киркоус Киркодаковичъ учал говорить: “…Ино, дядюшка княз Залазар, не пригоже для одново человека роспустит царство…”» и т. д. (101).