Вероятно, писец списка Ундольского намеревался сокращенно изложить свой протограф, но потом спохватился и переписал эпизод с дополнительными подробностями.
Подобный же повтор писец допустил и немного дальше. На упреки отца «Уруслан молвил так: “О томъ, государь батюшка, ни о чем не тужи. Об одном я тужу, что у меня по моей мысли коня нетъ”» (102). И тут же снова: «И молвил Урусланъ Залазоревич отцу своему князю Залазарю: “О том, государь батюшка, ни о чемъ не тужи”», – и попросил построить ему каменную палату у моря, раз царь высылает его из царства. Видимо, просьбу Уруслана о коне писец выписал из более позднего эпизода, когда Уруслан был выслан и ему исполнилось 12 лет: «А как Урусланъ будет двунатцети летъ, ино никаковъ кон подняти ег не может». А о палате Уруслан просил, когда Уруслану еще было только десять лет («И какъ будет Урусланъ десети летъ…» – 100). Вероятно, писец попытался сократить изложение и перескочил к эпизоду о поисках коня. Но тогда оставалось не ясным, зачем десятилетнему Уруслану конь, если он играет со сверстниками на улице («выдетъ на улицу … ково возметъ за руку … а ково возметъ за ногу … играет … сь … детми» – 100–101). Пришлось писцу вернуться к первому эпизоду – сначала о том, как построили десятилетнему Уруслану палату у моря и он начал «гуляти» по лукоморью. Тогда-то уже двенадцатилетнему Уруслану и стал нужен конь.
Рассказ о двенадцатилетнем Уруслане и поисках подходящего коня писец тоже сократил. Ведь в протографе поиски коня, по-видимому, вел сначала отец Уруслана. В рассказе такой подробности нет. Но об этом дальше в списке Ундольского сохранилось лишь упоминание Уруслана: «А отецъ мой, княз Залазар, розсылал по многимъ городамъ и по розным далным землямъ, а нигде не мог добыт такова коня» (103).
Писец сделал череду и иных пропусков. Так, Уруслан пожаловался богатырской голове: «а не принесу меча, и мне живу не быть» (118). Речь шла о неуязвимом мече, он лежал под богатырской головой, а Зеленый царь послал Уруслана за этим мечом. Но Зеленый царь в списке Ундольского обещал Уруслану только награду, а о наказании не упоминал. Скорее всего, разговор Уруслана с Зеленым царем и богатырской головой писец тоже сократил.
Небольшие несообразности в тексте, может быть, появились тоже из-за того, что писец подсокращал протограф. Вот одно из противоречий: Уруслан «пустил своег доброго коня в чистое поле, а самъ Урусланъ молвил доброму коню: “Какъ ты мне, доброй кон, будешъ надобет, и яз тебя кликну богатырскимъ голосомъ, и ты ко мне буди часа того”» (112). Но сам эпизод писец завершил иначе: «Уруслан … пошел … молча проч к своему доброму коню» (113). Трудно решить, как это Уруслан нашел коня. Но он уже едет, и за ним хотят «погнатися».
Возможно, из-за того, что писец чего-то не дописал, возникало очередное противоречие: «И учал себе Урусланъ думати, что рат добре велика. И самъ не ведает, какие люди в рати той. И напустив Уруслан на великую рат, не много думавъ никоторыми думы» (105). Так думал или не думал?
Таких «подозрительных» мест в списке Ундольского немало.
Писец был невнимателен. Он пропускал также отдельные слова. Вот пример. «Сказание» состоит из множества диалогов: один персонаж «молвил», другой – в ответ ему «молвил». Но писец местами забывал отмечать, кто же говорит или что делает («И Урусланъ промолвил: “Какъ, де, тебя, брате, имянемъ зовут?” – “Зовут, де, государь, меня Ивашкомъ”» – 103; «и учал Урусланъ тог человека роспрашивати: “Скажи мне, брате, дома ли княз Данило Белой и не в отъезде ли где?” – “Дома, господине, нынеча…”» – 111; «И Урусланъ Залазоревич то слово помыслил, а се – паробчику: “Сынъ мой Уруслан! А яз твой отецъ…”» – 127; и др.).
Наконец, когда писец копировал протограф, он не заметил своих разнообразных описок – пропущенных предлогов («от голоса [с] коней попадаючи» – 106; «еси [из] далные земли приехал» – 116); пропущенных местоимений («[ты] в своем шатре дома, а яз у тебя гость» – 108); искаженных написаний («мне не сказали» – вместо «мне, де, сказали» – 106; «тот мячъ» – вместо «тот мечъ» – 115, 117; «к Оруслану» – вместо «к Уруслану» – 118; «ложное шерствование» – вместо «ложное шертвование», то есть ложная клятва – 119 и т. д. и т. п.)
В целом, изложение «Сказания» получилось очень небрежным. Переписчик то ли торопился, то ли с трудом считывал протограф.
Орфографические особенности Успенского списка тоже странны. Мы упомянем только некоторые из них. Писец избегал дописывать конечное «о» в окончаниях родительного падежа местоимений и прилагательных (ег, твоег, моег, своег, тог, которог, великог, доброг и мн. др.); а кроме того игнорировал «ь» в окончаниях инфинитива и существительных («роспустит», «прогневит», «говорит», «княз», «кон», «рат», «богатыр» и мн. др.) и в середине слов («силные», «дятка», «зажмурся» и т. д.); «с» вместо «сь» в возвратных глаголах («полюбилос»).
Эти орфографические особенности, кажется, нельзя приписать писцу. Он-то употреблял и нормальные формы (его, ево и т. п.; ездить, ездити; конь и пр.). Можно предположить, что протограф списка Ундольского был не совсем русским (сербским?), а писец кое-что исправлял, но, по своему обыкновению, непоследовательно, возможно, второпях.
Каковы же особенности «грамотной» повествовательной манеры самого автора «Сказания»? Оставим в стороне «восточные» мотивы – они ведут в глубокую древность сюжетов. Но рассмотрим мотивы идейные.
Во-первых, условный автор «Сказания» (но не писец!) серьезнее, чем в предыдущих богатырских повестях, отнесся к вопросу о судьбах царств: «какъ бы прожити в царстве мочно» (101): «царство пусто будет» (124), «в царстве добрых людей не осталос» (123); «людно царство» (117); «царство … оборонил» (124); царь «устроил царство свое лутчи старово и учал … на своем царстве жити безмятежьно» (120).
Во-вторых, все «Сказание» автор дополнил темой службы царю: «учнет … царь … в службу приимати» (102); «приехал служити … государю своему слуга быти» (106); «государю рад служити … служба наказана великая» (113); «службу служиш здорово» (123) и т. д. и т. п. и пр.
В-третьих, честь богатырей автор тесно связал со службой царю: «царь меня … избесчестил: в службу меня к себе не принял» (103); богатыри опасались «честь свою потеряти» (121), «розбойником прослыти» (122).
В-четвертых, царям и богатырям грозила гибель, об этом они всегда помнили («помысли о своей да и о моей голове, какъ бы прожити» – 101; «приближаемся блиско смерти» – 112; «служба наказана великая … ему с тое службы живому не съехати» – 113; «яз тому рад послужити, хотя мне голова своя положити» – 117; «живота не будет» – 119; «не можешъ жив быти» – 121; и мн. др.).
Эти мотивы «службы» автор повторял в «Сказании», как нам кажется, сообразно идейным опытам Смуты. Наверное, поэтому в кодекс чести и верной службы в «Сказании» проник и такой урок: «Не дай, де, Богъ деяти добро никакову иноземцу и веры няти» (111). «Восточную» редакцию повести можно назвать «служивой».
Описательные мотивы тоже повторяются в «Сказании». Странности заметны в том, какое физическое состояние Уруслана и других персонажей предпочитал описывать автор. Персонажи обычно находились в комфортных каменных палатах («и пошол Уруслан с царевною в полату в каменную» – 110; «царевна … его … повела в каменную полату» – 125; «вшол царь в каменную полату» – 117); сидели и предавались созерцанию («и учал Урусланъ в своей каменной полате сидет и учал смотрит на болшой лугъ на поле» – 104; «и учал Уруслан смотрит ис полаты на чистое поле» – 117; «княз Данило Белой ис полаты самъ усмотрил…» – 113; «Зеленой царь увидел ис полаты…» – 118). Персонажи очень любили отдыхать («лег себе … опочиват, и уснул добре крепко, да учал спати долго» – 108; «легли спат» – 110; богатырь, даже когда сторожит, то «спит на коне, подперся копъем … спит, не подвинетца с места» – 121; и т. д. Или «стал … под дубом, притуляс» – 113). Уруслана временами охватывает слабость: «И какъ Уруслан с тою царевною поспит месяцъ времени, и он обезсилеет: учнет тянути свой доброй крепкой лук, и он не может и от петел отвести» (125). Думается, таких богатырей автор приблизил к обычным людям.
Своих персонажей автор представлял более человечными еще и тогда, когда обозначал их переживания, не совсем обычные для такого рода лиц. Так, богатырь Уруслан то «исполошелся» (126), то «ужаснулся» (114), то ему кого-то «жал» (108), то он «прослезился» (112), а то и «заплакал» (111). Зеленый царь нетерпелив: «он не утерпит, выедит» (115); «царь на своем месте не усидел, вышел» (118). Сын Уруслана стыдлив: «мне в соромех не мошно лица своег показат» (126). И т. п.
Но особенно человечными выглядели герои, когда они ласково обращались к своим собеседникам: «батюшка», «дядюшка», «брате», «душечка еси моя милая». Обращения «брате» отдавали даже неким демократизмом: обычно от высшего к низшему (Уруслан – конюху; царь – Уруслану; голова – Уруслану; Уруслан – коню; старший конь – младшему коню). Царь подавал руку: «И Зеленой царь … подал ему руку и принел Уруслана к себе в службу» (116). Винились друг перед другом – царь перед Урусланом, Уруслан перед царем, Уруслан перед своим сыном. Могли смиренно называть заведомо низшего «господином»: Залазар – своего сына; Уруслан – тоже своего сына; царь – Уруслана; Уруслан – растерявшихся богатырей и даже тюремных сторожей. Недаром Уруслана, княжеского сына, принимали «за простова человека» (112).
Человечность придают и хозяйственные мотивы в этой богатырской повести: обилие «обслуживающего персонала» (помимо конюха, мастера-каменщики, гонцы, сторожа, дядька, «девки, которые на руки воду подают» – 111; и прочие «служащие» – 124); упоминания городских построек (мост; «каменные ворота городовые» и «царев двор» – 110; палаты каменные); описания конской сбруи; описания женских одежд («платье на них добре хорошо … подол сажен великим жемчюгомъ да з драгимъ каменьемъ» – 125); упоминания домашних вещей: вьюки для золота и серебра (105); кровать и постель (121); «вощаночка» и «шириночка» (118–119); наконец, характерен сугубо деловой вопрос Уруслана индийскому царю: «Что, господине, во царстве твоемъ за озеро, и какое в нем угодье, и какая у тебя в немъ потеха?» (123).