Еруслон стал напоминать подневольного служилого человека: «въехалъ на царевъ дворъ, и слезъ с своего добраго коня, а самъ пошел ко царю в полату, обраху Божию молитца, царю … поклоняетца: “…А меня, государь, холопа своего, приими в службу… а меня зовутъ Еруслонъкомъ”» (311); «“государь!.. Пожалуй меня, холота своего”» (315). Нет упоминания о службе «лестью». Конюх, которого в поле встретил Уруслон, тоже служит («я старой слуга отца твоего … жалованье беру» – 303).
С царями Еруслон отменно вежлив: «прикушал Еруслон Лазаревичь хлебца маленько у царя» (309); «узналъ Еруслонъ Лазаревичь, что его царь убоялся … и с царемъ … прощаетца, и поехалъ Еруслон из града вон» (312).
Еруслон после того, как его выслали из родного царства, превратился в благопристойного и воспитанного юношу: в чужом шатре он не заваливается спать рядом с другим спящим, а «легъ опочевать в шатре, на другой стороне» (305); если легли опочивать муж с женой, то деликатно «Еруслонъ из шатра вон вышел» (307) и их разговор намеренно не подслушивал; сам Еруслон сначала хочет увидеть свою невесту («государь царь … покажи ми дочь свою» – 319) и испросить благословения у родителей (нельзя «естьли мне слюбитца прекрасная царевна и я на ней женюся, а у отца своего и у матери не благословился» – 312); приехал в чужой город и скромно «стал на дворе у вдовы» (318).
И все же Еруслон в «Похождении о храбрости» уже не так благороден и чувствителен, как в «Сказании о Уруслане». По поводу своей высылки из родного царства Еруслон не переживал, а лишь «стоячи усмехнулся» (302). Еруслон хотел убить спящего князя Ивана, русского богатыря, но затем одумался; зато долго и ворчливо пререкался с ним о том, кто кому подаст умыться («ты песъ, а не князь» и пр. – 306). Так же груб и ворчлив Еруслон с другим персонажем («стоитъ человекъ, копьемъ подпершись … шляпа на немъ сорочинская, и стоячи дремлетъ. И Еруслон Лазаревичь ударил ево по шляпе плетью и говоритъ: “Человече, убудися! Мошно тебе и лежа наспатца, а не стоя!”» – 310–311).
Еруслон вовсе не был благодарен богатырской голове, хотя она ведь помогла ему, а он с досадой думал: «Доселе азъ царей устрашалъ, богатырей побивалъ, а ныне язъ со слезами багатырской голове поклонился» (316). Пришлось ему извиняться перед головой: «узнал свою вину».
Не так уж героичен Еруслон: «конь испугался, пал на окарачки, а Еруслонъ свалился на землю» (318). Еруслон нарушает данное слово: он обещал «чюду» не убивать его за «камень самоцветной», но получил камень и тут же убил (318).
Наконец, Еруслон с малолетства подвержен плотской страсти: «забылъ образу Божию молиться, что сердце его разгорелось, юность его заиграла, и емлетъ себе … прекрасную царевну» (309), и так трех сестер подряд (а ему семь лет); потом женится в двенадцать лет, но тут же изменяет жене с другой царевной: «смотрячи на красоту ея, с умомъ смешался, и забылъ свой первой бракъ, и взялъ ея за руку за правую» и т. д. (320). Женщины о Еруслоне отзываются скептически: «а язъ … Еруслона Лазаревича храбрости не видала и не слыхала» (308); «обычная твоя храбрость – что ты, насъ, девокъ, разъгнал … грабилъ» (310).
В общем, «Похождение о храбрости Еруслона» по содержанию более «реалистично», чем «Сказание о Уруслане».
«Реалистические» мотивы «Похождения», по нашему ощущению, были больше ориентированы на ХVII в., чем на Петровское время; правда, пока это только предположение. Например, Еруслон советует князьям, боярам, градским людям: «Выбирайте вы царя промежь собою…» (317), – как в 1613 г.? Пожалуй, на начало ХVII в. похоже демократическое чествование Еруслона-героя: «встречаетъ ево царь … въ воротах градных… И архиепископъ того града со всем соборомъ, и со кресты, и со иконами стречали, с князи, и з боляры, и со всеми православными христианы, – поклоняетъца весь мир… И царь … пиры сотворил многия и великия и созвал князей, и бояръ, и всяких чинов людей, з женами и з детми» (318–319).
Мы рассмотрели, какими основными представлениями руководствовался редактор, составив «Похождение о Еруслоне». Теперь охарактеризуем другую сторону его повествовательной манеры – работу на читателей, структуру его фраз. Редактор «Похождения» тоже стремился к ясности изложения, но по-своему: он добавил во фразы множество уточнений, поясняющих читателям, как то или иное дело делалось или должно делаться: как догнать конного персонажа («уведаешь коней следъ … нашед ступь коневью ис копытъ» – 305); как ложиться спать («постлал под себя войлочки косящатые, а в головы положилъ седло черкаское да узду тасмяную, и легъ опочивать» – 302); как расправиться с неугодными сестрами-красотками («и стал Еруслон Лазаревичь с постели, и взял острую саблю свою, и отсекъ ей голову»; второй сестре – тоже; а третьей сестре велелъ: «а сестеръ своих схорони» – 310); как убить трехголовое «чюдо» («и влезъ Еруслонъ чюду на спину, и отсекъ Еруслон у чюда две головы…» – 319); как верно распорядиться драгоценным камнем (не прилаживать кудато на руку или растачивать на серьги, а сделать перстень или дать в приданое – 320). Эта «технологичность» уже отдает петровским временем.
В «Похождение о Еруслоне» редактор поместил, казалось бы, больше изобразительных добавлений, чем в «Сказании о Уруслане», но, как правило, редактор вставлял традиционные фольклорные описания, притом не столько для создания фантастических картин, сколько для резкого, внезапного, без органичной связи с контекстом, подчеркивания свойств персонажей или предметов (например: «жеребецъ пьетъ, и на море волны встают, по дубамъ орлы крекчутъ, по горамъ змеи свищутъ, и никакой человекъ на сырой земле стояти не можетъ» – 304; или: «И Еруслонъ Лазаревичь … сталъ скакать з горы на гору, долы и подолки вон выметывалъ» – 305). Редактор иногда увлекался усугублением деталей настолько, что не замечал какого-то юмористического эффекта у фразы (например: «Картаусово царство … огнемъ пожьжено и мхом поросло, лишь только одна хижинка стоит, а в хижинке стар человекъ об одном глазе…» – 312; или: «И Еруслонъ взялъ въ руку мечь, а в другую полцаря … и убилъ … сорокъ человекъ» – 317).
Повышенной отчетливости изложения и деления его на части и эпизоды редактор добивался также гиперболическими числами, особенно количества войск, регулярными указаниями возраста Еруслона и длительности его поездок. Так редактор выполнял обещание, сформулированное в заголовке повести: чтобы было «зело послушати дивно» (301).
В целом, «Похождение о Еруслоне» напоминает грубоватую литературную поделку конца ХVII – начала ХVIII в. Оттого в тексте «Похождения» появились противоречия и несообразности. Так, Еруслон ездит на богатырском коне задолго до Араша и еще до высылки из царства: вот батюшка едет домой, «ажно встречаетъ сынъ его Еруслон Лазаревичь … слазитъ з добра коня богатырского» (301). Вот Еруслон хватается за оружие («вынял у себе саблю булатную – 305; «и оборотил Еруслон свое долгомерное копье» – 306), но в следующем воинском эпизоде оружие у Урослона вдруг куда-то девалось («нетъ у Еруслона ни щита крепкаго, ни копья долгомерного, ни меча остраго» – 308). Богатырская голова представляется Еруслону: «Был язъ богатырь … а по имени меня зовутъ Рослонеемъ» (314); но через несколько листов рукописи та же богатырская голова зовется совсем по-иному: «И приехал Еруслон к багатырской голове … багатыря Рохлея» (317).
Несообразны некоторые выражения как результат невнимательного пересказа редактором его источника: «в жеребцах не мог себе лошатки выбрати» (302); «погоню на море поить лошадей» (303); «не учи, батюшко, гоголя по воде плавать, а богатырского сына с татары дело делать» (309).
Во второй половине «Похождения» прибавились признаки того, что редактор пропустил некоторые эпизоды, но не заметил дальнейшие указания на них. Например, богатырская голова жалуется, что царя Огненного Щита, Пламенного Копья, «мечь его не сечет, и сабля его не иметъ» (315). Но меч, которым можно убить этого царя, лежит под головой, он был у богатыря. Отчего же не убил? Причина в пропуске эпизода: в «Похождении» редактор, сокращая и «спрямляя» композицию повести, пропустил эпизод о том, как царь сжег богатыря, не дав ему воспользоваться смертоносным мечом. Или, например, сказано о казни Данилы Белого Еруслоном: «А за тое его убилъ, что он мать его убилъ, княгиню Епистимию» (318). Но об этом ничего не говорится в предшествующем, тоже сокращенном, эпизоде о нападении Данилы Белого на царство, где проживали родители Еруслона.
Простонародная повесть об Уруслане – Еруслоне была обречена на переход от сочной «человечности» к «реалистичной» деловитости вкупе с суховатой гиперболичностью. Кому что нравилось.
1 «Восточная» редакция «Повести о Еруслане» («Сказание о Уруслане») цитируется с упрощением орфографии по публикации Н. С. Тихонравова: Летописи русской литературы и древности. М., 1859. Т. 2. Отд. 2. С. 101. Далее страницы указываются в скобках.
2 См.: Демин А. С. О художественности древнерусской литературы. М., 1998. С. 411–414.
3 См. публикацию текста в кн.: Пушкарев Л. Н. Сказка о Еруслане Лазаревиче. М., 1980. С. 162–164.
4 «Похождение о храбрости Еруслона Лазаревича» цит. по изд.: ПЛДР: ХVII век. Кн. 1 / Текст повести подгот. Н. С. Демкова. С. 301. Далее страницы указываются в скобках.
Реально-бытовые детали в «Житии» протопопа Аввакума
Художественные средства древнерусской литературы изучаются, если так можно выразиться, довольно осторожно. До последнего времени исследователи проводили наблюдения преимущественно лишь над устойчивыми формулами и метафорами-символами в литературе Древней Руси, да и то работы подобного рода появлялись редко и с большими перерывами. Если, например, устойчивыми литературными сочетаниями занимался до революции А. С. Орлов1, то лишь полвека спустя к ним снова обратились А. Н. Робинсон2, Д. С. Лихачев3, а затем О. В. Творогов