«Испытовать писания» полагалось «всем сердцем», «прочитати долъжно есть… на коиждо день», «искусно, со тщанием», «учению елико можеши прилежи» и пр. (Евангелие 1606, 4; Устав 1610, 1, 6, 8 об.). Раньше такие призывы в книгах не печатались, как и обещания благ и радостей за чтение «писания»: «всем же… явися всемирная радость, всесветлых писаний неизглаголанная сладость» (Устав 1610, 9 об.). Судя по внезапному обилию подобных увещаний читателям в начале XVII в., русские издатели не были уверены в прилежании своих современников по отношению к «божественному писанию».
Не уверены были издатели и в практическом исполнении заветов «писания» читателями, отчего с исключительным постоянством повторяли пожелания «добродетельных восхождений» и просьбы зреть в книгу «здравыма очима и умом чистым»; требовали благого поведения на деле: «писания божественая испытуй… творити прилежно не престай… и иным образ благ покажеши», «бывайте творцы закону, а не точию слышателе», «путь прав… изобретайте» и т. п. (Минея 1607, 329 об.; Общая минея 1609, 364; Устав 1610, 6 об., 7–7 об., 11, 234).
В печатных книгах ранее не было всех этих призывов, включая и обязательную для всех изданий с 1606 г. фразу о том, что книга предназначается читателям именно «во исполнение законнаго утверждения», «всему исполнению». Побуждал читателей к «исполнению» благих правил и пример самого царя, который, независимо от того, как его звали – Борисом, Василием или Михаилом, – имел, по словам печатников, «ни едино еже о земных строений попечение», «не изволи… разума под спудом житейския толстоты скрыта», но «яко некими степеньми, день от дени на высоту добродетелей восходя… подвиг немал о благочестии показуя…» (Триодь 1604, 1 об.; Евангелие 1606, 259 об.).
Тот факт, что в старопечатных предисловиях и послесловиях XVI – первых лет XVII в. отсутствовали прямые наставления читателям, а примерно с 1604–1606 гг. они стали печататься постоянно, все увеличиваться, все явственнее побуждать людей к чтению, к просвещению, к добродетелям, свидетельствует о том, что, по мнению издателей начала XVII в., с «многонародными человеки» творилось нечто неладное.
Мы уже приводили на этот счет высказывание Никиты Фофанова. Прочие печатники также не скрывали своей цели – на путь истинный наставить людей, отбившихся от рук. Печатная книга «всех спасти возможет… всем… подается во исполнение» (Триодь 1607, 501). Авторы предисловий и послесловий, констатируя неблагополучие, обычно ссылались на царя, желающего «люди светом богоразумия благочестие просвещати… с высоким проповеданием повсюду слово истины исправляти»; «Росийскаго царьствия… многородная человекы в правду и истину разъсуждати… яко некую духовную кормлю… подати… в руском народе» (Евангелие 1606, 259 об. – 260; памятник 1613, 5 об. – 6). «Многородные человеки» осторожно назывались больными, погрязшими в лености небрежения. Анисим Радишевский оправдывал небывалую пространность и пышность своего предисловия потребностью лечить «больных» читателей: «Сия вся превосходящая вещ сего предисловия… Яко же бо здравии не требуют врача, тако искуснии сицеваго возвещаниа…» (Устав 1610, 9). Книжные послесловия побуждали читателей восстать «от лености небрежения к подвигом добродетели» (Триодь 1607, 501).
Авторы предисловий и послесловий упоминали современных «еретиков и поганых», пагубно повлиявших на русских людей, и надеялись, что найдется сила, «сожигающа и развевающа многолетная еретическая умышления» (Устав 1610, 11; Минея 1607, 327). Ясно, что издатели имели в виду прежде всего шатание народа в основах православия во время Смуты. Прямо об этих шатаниях издатели упоминали довольно скупо, стараясь обойти столь опасную тему.
Более сложная задача выделить произведения массовой предназначенности из чрезвычайно разнородного комплекса рукописных сочинений периода Смуты. Мы останавливаемся лишь на сочинениях, недвусмысленно называющих множество читателей и слушателей, для которых они предназначались. В число таких произведений не входит, например, «Повесть о преставлении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского» 1610–1612 гг. Она не называет своих адресатов, а единственное обращение к читателям в конце повести слишком неопределенно: «Но буди вам известно…» (1345)4.
В «Повести о некоей брани», написанной не ранее 1613 г., после концовки добавлено отдельное послесловие, в котором упоминается массовый адресат: «молю вы, господине мои любомудрецы… всякого чина, возраста же и сана православнии народи, святых книг читателие…» (160). И все-таки «Повесть о некоей брани» мы не можем определенно отнести к произведениям массовой предназначенности, потому что в самой повести круг предполагаемых читателей не назван. Послесловие же так шаблонно, что обращение к «православным народам», скорее всего, дань литературной традиции, как и предлагаемая затем тайнопись для особо любопытного читателя: «Аще восхощеши имя уведати писавшаго сия, се ти поведаю…» (161). Столкнулись разные шаблонные обращения.
Из памятников, называющих некие множества адресатов, мы рассматриваем только те произведения, которые были обращены непосредственно к реальной массе читателей и слушателей, без посредников, долженствующих объявить людям сочинения. Сюда не относятся многочисленные грамоты, отписки и послания начала XVII в. к конкретным поименованным лицам. В этих грамотах, правда, мог быть велик вступительный перечень адресатов, вплоть до безымянных «всех людей», а в конце могла высказываться просьба грамоту «вычесть всем людем вслух». Однако изложение в подобных грамотах обычно имело в виду лишь одно или несколько главных поименованных лиц, а не всю массу людей. Не привлекаем мы и памятников преимущественно компилятивных вроде «Повести, како восхити царский престол Борис Годунов» или вроде «Иного сказания», куда упоминания о читателях были механически перенесены в составе заимствованных текстов.
Из произведений действительно массовой предназначенности мы отбираем те, которые были рассчитаны на эмоциональное или даже художественное воздействие на читателей и слушателей. Такие сочинения дают наиболее богатый материал для суждений о читательских настроениях и вкусах5. Грамоты же, сухо и официально уведомлявшие людей о событиях или требованиях, мало полезны для нашей темы.
Интересующие нас рукописные памятники называют разных массовых адресатов. Некоторые повести и грамоты начала XVII в. имели общенародную предназначенность, как, например, воззвания патриарха Гермогена 1610–1611 гг. или «Повесть о видении некоему мужу духовну» 1606 г. Ее «чли по царскому велению в соборе у пречистые Богородицы вслух во весь народ, а миру собрание велико было». Повесть обращалась в первую очередь к москвичам, а за ними и ко «христолюбивому воинству и всему православному християнству руского народа. Послушайте… повести сия: дивно и зело полезно к нынешнему роду…» (177).
«Новая повесть о преславном Росийском царстве», написанная в самом начале 1611 г., несколько сужала круг читателей, адресуясь к «Росийскаго царства православным християном, всяких чинов людем, которые… к соперником своим не прилепилися» (189). Повесть надлежало «своей братие, православным християном, прочитати вкратце, которыя за православную веру умрети хотят… а не тем, которыя… со враги соединилися… тем бы есте… не давали прочитати» (209).
По-своему сужали круг читателей те произведения, которые были направлены жителям вне Москвы, как, например, воззвания москвичей в российские города 1611 г. к народу вне Москвы, пожалуй, обращался и «Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства» 1612 г. Повествуя о падении Москвы, автор повести призывал: «Приступите, правовернии людие, иже не видеша сицеваго великия России разорения, да поведаю вкратце боголюбезному вашему слуху» (231). И далее автор имел в виду «останок… российских царств, и градов, и весей» (234). Прав С. Ф. Платонов, писавший: «можно построить догадку, что автор “Плача” составил свое произведение в каком-нибудь городе или уезде для поучения местных жителей»6.
Сравнительно более узкий круг массовых читателей и слушателей подразумевали грамоты начала XVII в., писанные для всех жителей того или иного российского города.
Наконец, условно можно присоединить к памятникам массовой предназначенности «Повесть, како отомсти» 1606 г. Автор ее обращается к читателям так: «О братия любовнии! не дивитеся начинанию, но зрите, како будет скончание»; «се днесь зрите, любимицы мои» (244, 247). Что это за «братия», можно догадываться по пояснению автора: «А инии братия наша, иноцы, еже в живых осташася, и тии ныне с нами содетельствуют во обители пречистые и живоначальныя Троицы…» (252). По-видимому, первоначально повесть предназначалась для чтения троице-сергиевским монахам или инокам вообще. Лишь позднее круг читателей повести стал мыслиться более широким. В списке, датируемом серединой XVII в., обращение к читателям приобрело такой вид: «се днесь зрите, любимицы мои, и друзи, и братие, и сродницы, да о сем всяк человек внимает» (247).
Любопытно, что к «братии» постоянно обращается и эмоциональное предисловие к летописной повести «О бедах, скорбех и напастех, еже бысть в велицей Росии» (122). Возможно, текст, использованный в качестве предисловия, был сочинен раньше летописной повести, составленной после 1625 г. Предисловие и повесть различаются по тону. Предисловие, подобно грамоте смольнян к москвичам 1611 г., воззванию москвичей 1611 г. и «Плачу о пленении и о конечном разорении Московского государства» 1612 г., рассуждает об «останке» российского народа: «яко не оста от сих злых бед и напастей ни тысячная часть» (122). Да и вряд ли после 1625 г. можно было писать так: «Ныне же что реку… о горе, горе, увы, увы, земля вся Русская пуста от востока до запада, от севера и до юга» (122).
В повести же нет таких сетований, нет подобных рассуждений и нет обращений к «братии». «Братия» в предисловии, вероятно, тоже означала монастырских или местных читателей.