от них же часто случаются душевныя беды.
Стихи подчеркнуто бодрой нотой завершали изложение тягостных событий Смутного времени:
Сия же словеса прекратим,
а на царя Бориса укоры возложим…
Оставим же сия и возвратимся на первая…
Сему писанию конец предлагаем,
Дела толикие вещи во веки не забываем…
Мы же сему бывшему делу писание предлагаем
И предъидущий род воспоминанием удивляем…
Но новое настроение в подаче событий Смутного времени выражалось не только косвенно. Например, в старопечатных послесловиях все упоминания явлений Смутного времени обязательно сопровождались ободряющими и успокоительными оговорками и пожеланиями: «да не будет паки зде соблазн таковыи, ни да останет последи нас чадом нашим распрение и соблазн…»; «и овчата словесная Христова стада да не будут по горам высокия льсти мира сего разъсеваеми»; «да не будет несогласия ради распря в церковнем телеси»; «мрак же нечестивый злобы тем да обличится и буря противных ветров да отгнана будет» и пр. («Соборное изложение», 403 об.; Служебник 1623, 479; Требник 1623, 648 об.; Учительное евангелие 1629, 593). Упоминая события прошлого, издатели спешили пояснить, что все идет к лучшему: «…ко согласию же и ко единому благому счинению церковнаго разъстояния» (Служебник 1623, 477 об.; Служебник 1627, 260 об. и др.). Издатели постоянно заявляли, что последствия Смуты успешно преодолеваются: «сожигающа и развевающа многолетняя еретическая умышления… каменосердечная душа в землю плодоносную претворяя»; «скверное же тщегласие отметая…»; «яко ковчегом потопа греховнаго избавляем ся» (Минея 1619, 3, 5 об.; Апостол 1621, 302; Октоих 1631, 475). В сознании издателей неразрывно были связаны бедствия Смуты с их преодолением. Так возникало новое отношение к недавним бедам.
Настоящее время глаголов в заверениях о намечающемся переходе к благополучию постепенно заменилось уверенным прошедшим временем: «И потом како было некоим приключьшимся злым временем таковое благое дело раздрушися и изгибло. И… паки составися по прежнему и в первое устроение прииде…» («Сказание» о книгопечатании, 199); «и яко же прежде нечестием всех превзыде Руская земля, тако и ныне благочестием всех преодоле» («Словеса», 530). И еще короче: «от коликих зол избави нас Господь во обстояние многих вой» («История», 126); «очисти землю сущую в недовольстве разума» («Житие Димитрия», 884). И еще энергичнее: «в тишину велебурное шатание преложи» («Повесть о мнисе», 872); «брани разруши, рати утоли, буря утиши, бесы отгна, болезни уврачева, напасти отрази, грады колеблемые устави… и иже от человек наветы вся объят…» (память 1636, 403). Смягченность, заглаженность представлений о Смуте стали еще ощутимее.
Новые оттенки представлений о прошедших несчастьях выразительно проявились в «Повести об Улиянии Осорьиной». Изложение событий в «Повести» начиналось примерно с 1560-х годов, подробнее всего рассказывалось о начале XVII в., и рассказ, конечно, доводился до более благополучного времени – до последних дней 1615 г. или даже до 1616 г. и позже. Особенность «Повести»: абсолютно все упоминаемые несчастья сразу же смягчались – и их смягчала главная героиня Улияния Осорьина. Вот разразился голод, и вот что делала Улияния: «По мале же Божию гневу Русскую землю постигшу за грехи наши, гладу велику зело бывшу, и мнози от глада того помираху. Она же многу милостыню отаи творяше… гладным все раздаяше. И егда кто умираше, она же… на погребение сребреники даяше» и пр. (278–279). Через некоторое время вторично разразился голод, и снова Улияния смягчала бедствия: «В то же время бысть глад крепок во всей Русстей земли, яко многим от нужды скверных мяс и человеческих плотей вкушати, и множество человек неизчетно гладом изомроша… Она же… елико оставшься скоты, и ризы, и сосуды вся распрода на жито и от того челядь кормяше, и милостыню доволну даяше… и ни единого от просящих не отпусти тща…» (281); «нищим даяше, и никого нища тща отпусти, – и то время без числа нищих бе» (282).
Другое несчастье, которое поминала «Повесть», – это чумной мор; и опять Улияния своею мягкой рукой старалась сгладить жестокость его последствий: «По мале же мор бысть на люди силен, и мнози умираху пострелом: и оттого мнози в домех запирахуся, и уязвенных пострелом в дом не пущаху, и ризам не прикасахуся. Она же… язвенных многих своима рукама в бани омывая, целяше…» (279).
Еще одно неустроение в «Повести» – социальные конфликты времени Смуты; но Улияния опять-таки утихомиривала ссоры, брани и даже разбои: «ненавидяй же добра враг тщашеся спону ей сотворити: часты брани воздвизаше в детех и рабех. Она же вся, смысленно и разумно разсуждая, смиряше» (279); «а неразумныя рабы и рабыни смирением и кротостию наказуя и исправляше» (278); «она же моляше дети и рабы своя, еже отнюдь ничему чужу и татьбе не коснутися» (281); «велице же скудости умножьшися в дому ея. Она же распусти рабы на волю, да не изнурятся гладом» (282). Даже когда несчастье касалось близких Улиянии, то и тут она ничем не обостряла обстановки, а, наоборот, умиротворяла: «Враг же наусти раба их и уби сына их старейшаго. Потом и другаго сына на службе убиша. Она же, вмале аще и оскорбися, но о душах их, а не о смерти, но почти их пением, и молитвою, и милостынею» (279–280). В данном случае важен не облик Улиянии, а облик несчастий: они все смягчены очень последовательно. Представления автора «Повести» о прошедших, уже отдалившихся бедах были устойчиво проникнуты чувством умиротворения, бестревожности.
Знаменательное замечание сделал и Иван Хворостинин в «Слововещаниях», где тоже поминал Смуту: «не понудив рабы моя мучителством жити и быстрым быти на чюжая имения» (39).
Для кого было характерно это уже не такое острое, несколько туманное, смягченное представление о прошлых бедствиях? В первую очередь для писателей, близких к верхам, для книгоиздателей и для составителей официальных документов, а значит, и вообще для верхов российского общества. Но «Повесть об Улиянии Осорьиной» выпадает из данного ряда: ее составил сын этой муромской дворянки, вовсе не близкий к верхам, а «Повесть» тем не менее особенно размягченно поминала события Смуты. Следовательно, можно предположить, что новое, смягченное отношение к Смутному времени бытовало и в средних слоях русского общества 1620-х – 1630-х годов.
Подтверждение тому можно найти в старопечатных предисловиях и послесловиях. Все старопечатные издания 1620-х – 1630-х годов предназначались для очень широкого круга читателей: в «Рускую землю бесчисленыя народы человек», «християньскаго народа многочисленаго словеньскаго языка», «всем святым правоверным християном», «всем православным християном», «всем любящим правую веру», «по всей бы своей велицей Русии разсеяти» и т. д. и т. п. (Минея 1618, 4 об.; Минея 1619, 85 второго счета; Апостол 1621, 302; Служебник 1623, 477 об.; Шестоднев 1625, 14 второго счета; Псалтырь 1625, 25 второго счета; Служебник 1627, 260 об.; Учительное евангелие 1629, 593; Триодь 1630, 641; Азбука 1634, 7 послесловия). Но в характеристиках, даваемых Смутному времени в предисловиях и послесловиях, не ощущается того, чтобы издатели навязывали читателям свои оценки, или как-то полемизировали с читателями, или хотя бы стремились разъяснить читателям новые оттенки во взгляде на Смуту. Сходство мнений издателей и читателей подразумевалось само собой. Смягчающее представление о Смуте, по-видимому, широко распространилось в России 1620-х – 1630-х годов в разных общественных слоях.
Но смягченность представлений о Смуте не означала равнодушия авторов к несчастьям. Наоборот, именно к несчастьям, памятным по Смутному времени, авторы относились с особой нетерпимостью и эмоциональностью. Например, авторы болезненно воспринимали возможность даже незначительных разногласий в обществе: «иде же бо аще и мало раскольство счинится, и тамо воставает вражда гнева Божия и мечь ярости…» («Соборное изложение» 403). Видимо, таким отвращением к конфликтам были вызваны странные опасения богатыря в «Повести о Еруслане Лазаревиче». Еруслан, представавший русским человеком («человек есми русин», «руской богатыр» – 115, 116, 126), вдруг «учал думати: взяти мне… кон или ратное оружие, и мне розбойником прослыти» (122) и объявлял во всеуслышание: «А яз, брате, не розбивати хожу, ни красть езжу» (121). Еруслан настаивал, чтобы не смешивали богатырей с разбойниками: «Одно взяти: любо корыстоватися, или богатырем слыти» (107). Действуя, Еруслан очень заботился, как бы не уронить царской чести, «царева честь потеряти» (118), не сам карал, например, злодейского князя, а вел его на суд и расправу к царю. Еруслан все оправдывался перед царем: «Яз тебе, государю своему, не насмехаюся…» (112); «виноват был я пред тобою… а нынеча яз пред тобою справился» (119). Этот юридически осторожный богатырь выдавал отрицательное отношение автора «Повести» к чересчур размашистым, независимым действиям героев, могущим повести к общественному «раскольству». «Повесть» сообщала, что люди, которые царю «грубили», все были казнены (119–120).
Другое явление, к которому после Смуты авторы были очень чувствительны, – это опустошение врагами страны. Недаром Еруслан помогал спасти запустевшее царство, где трехголовая змея «во царстве людей добрых не оставила» (123). В «Повести о разуме человеческом» русский фон отсутствовал, но тема опустошенного царства тоже всплывала23. Авторы с жаром заклинали: «Да не насиловани будем от иноплеменных!» («Сказание» о книгопечатании, 201); «искупи нас от работы вражия!» (стихиры о ризе, 7 об.); «не дай-де бог деяти добро никакову иноземцу и веры няти!» («Повесть о Еруслане», 111). Эмоциональное неприятие несчастий, напоминавших о Смуте, по-видимому, также было распространено в различных слоях российского общества.