Перейдем к следующему элементу в общественных настроениях 1620-х – 1630-х годов. Смягченность представлений о несчастьях прошлого породила одна главная причина – убеждение авторов в благополучии настоящего и ближайшего будущего. Отражения всех этих настроений тесно переплетаются в одних и тех же памятниках. Нужно подробнее сказать о главных, определяющих, разветвленных представлениях авторов о российском благополучии.
Никогда еще в произведениях не было такого потока благодарностей Богу за спасение Русской земли. Каждый автор, рассказывал ли он о несчастьях или только упоминал их, обязательно переходил к благодарениям: «Еще же воспомяну его Божие к нам милосердие и щедроты…» («Сказание» о книгопечатании, 201); «Господь за милость же свою много возлюби и помилова… и от бед наших избави нас» («История», 212); «нашь же християнский род помилова Господь своею милостию и почте нас славою и честию паче всех язык» (Азбука 1634, 2–2 об. послесловия). Дело не в благочестии авторов. Благодарности намекали на установившееся наконец российское благополучие, и чем пространнее выражались авторы, тем определеннее они утверждали картину благополучия России.
Новые события только сильнее обнадеживали авторов. Шах персидский прислал в Москву ценность – ризу якобы самого Христа. Последовали благодарности Богу, «изъволившему… нам подати стену необориму и неблазно утвержение»: «аково Божие дарование Русъстей земли даровася!»; «тверды покров… нам християном даровася риза твоя»; «ризу нам яко стену и покров даровал еси» (стихиры о ризе, 1 об., 15, 15 об., 17, 18); «таковую преславную благодать видети во благочестивом царствии…» («Иное сказание», 138). Русская земля представлялась авторам отделенной стеной от несчастий, уже обладающей воплощением благодати и пр. Если даже происходили события неприятнейшие, например грандиозные пожары в Москве, то и в них разыскивалось хорошее начало и благодарности Богу все равно воздавались: «Премилостивый же Бог милостиво наказуя человеки, и отводя от греха, посылая милостивое наказание…» («Новый летописец», 152); «Господь Бог наш, не хотя создания своего до конца погубити… всячески отвращая нас, соотводя от всяких неподобных дел… и воспрещая с милостивым наказанием» («Иное сказание», 141). Россия мыслилась авторами под надежным покровительством Бога: «Русъскую страну нашу назираеши» (стихиры о ризе, 15 об.).
С небывалым энтузиазмом писатели 1620-х – 1630-х годов принялись превозносить «царство Московское, его же именуют от давных век великая Росия» («Повесть книги сея», 559); авторы подчеркивали величие «великия державы всея великия Русия Московскаго царства», «великия державы всея славно именитыя Русии Московскаго государьства» (Шестоднев 1625, 14 второго счета; Учительное евангелие 1629, 593 и многие другие издания); авторы говорили о «славнем и преименитом царствующем граде Москве», о значительности «славнаго града каменной Москвы» и пр. (стихиры о ризе, 23; песня о Филарете, 9). В общем, авторы были теперь самого высокого мнения о России.
Авторы не ограничивались только общими словами, а конкретизировали картину благополучия России. Внешний, психологический признак благополучия – это всеобщая радость после преодоления бед: «Зрадовалося царство Московское и вся земля святоруская» (песня о Филарете, 7); «многия убо слезы тогда от радости быша» («Мазуринский летописец» под 1619 г., 158); «уставиша праздник торжественный празновати о таковой дивной победе; даже и доныне празнуют людие» («Повесть книги сея», 618); «всяк град радуется, празднуя верно» (стихиры о ризе, 16) и т. д. На радость, ликование, веселие, на «обрадованну нашу душу» (память 1636, 403) памятники теперь обращали внимание повсеместно. Даже прошлое становилось повышенно радостным, и, например, составитель «Есиповской летописи» мог выражаться о походах Ермака так: «…по всей Сибирстей земли ликоваху стопами свободными» (124).
Авторы обрисовывали и более существенный признак благополучия России – широкое «устроение». Сообщений об «устроениях» следовало немало. Так, в предисловии к «Московскому летописцу» составитель провозглашал царя Михаила Федоровича исключительно плодотворным «устроителем»: уже «в начале царствия его просветися вера, просия благочестие, уставишася церковнии чинове и царствия синклиты, и царствующий град Москва возградися, и места уселишася, воинство охрабреся, и купцы своя промыслы возприяша, – комуждо как милость Божия поспешествуя» (222). Обнадеженность и удовлетворенность писателей российским «устроением», возможно, побуждали их выделять «устроение» и других, вымышленных царств: когда царь «станет лготу давать и дани поубавит – и государьство опять полно наполнитца, селища опять жили будут… И от тех мест стал царь милостив, и льготу стал давать, и дани поубавил – опять стало все жило» («Повесть о разуме», 327). Довольство российским «устроением» приводило авторов к особенно уверенной мысли о мировой благоустроенности, введенной Богом: «вся бо той созда видимая же и невидимая… убо всяко здание сотворил есть той. Все же содержит, и снабдит, и промышляет о всем, и… устрояет, и вся люди своя священными своими законы и правилы и уставы и богодухновенными писаньями вразумляет и просвещает и… обращает… и… призывает… и … умудряет» и т. д. (Триодь 1630, 638).
Венчающий признак благоустроенности России в сочинениях писателей 1620-х – 1630-х годов – красота «устроений». Вот хотя бы одна из несколько перегруженных похвалами картин украшения Руси Михаилом Федоровичем: «являя того… еже по вселенной созидати и украшати божественыя храмы и разсеявати божественная словеса, яко бисер или, реку, злато… Чюдными лепотами… иконами и многоценными… сосуды и ризами и инеми по благочинному слову приличными вещми любезне украшая… еже благословными священными книгами, яко же некими благоцветущими крины, божественная храмы исполняти… и не точию Христовы церкви и… обители, яко многосветлыя звезды в тверди небеснеи сияющии, но и домы благочестивых пребогатне и пресветле преисполнив… всея своея царьския Русъския державы…» (Канонник 1636, 76 об. – 78 об. второго счета); все делается, чтобы «по всей бы своей велицей Русии разсеяти, аки благое семя в доброплодныя земли», чтобы был от «божественных догмат яко бы неких благовонных аромат» (Азбука 1634, 5–6 об. послесловия).
Результат благоустроения – мир и покой в государстве: «мир и тишину и правду утвержающа» (Учительное евангелие 1629, 593); «печалным веселие, тружающимся упокоение, насилуемым отдохновение… покой дарова» (память 1636, 403). Людей многонародного государства памятники теперь неоднократно и благосклонно называли смиренными, благочестивыми овцами: «В Рустей же земли не токмо веси и села мнози сведоми, но и грады мнози суть единаго пастыря Христа едина овчата суть, и вси единомудрствующе» («Словеса», 530). Авторы считали, что много «есть разумичных людей в великом государстве» (послание Стефана, 406).
Авторы не только представляли благополучным настоящее, но и надеялись на всегдашнее благополучие в будущем: «…да соуз мира… твердо в дусе кротости хранится, да не будет несогласия ради распря…» (Требник 1623, 618 об.); «да сияет благочестивое царство… святолепным просвещением всегда, да пребывает во светлей и божественней славе… святая же соборная церковь… да цветет и славится всегда… украшается… и не на поколебимем основании да пребывает» (Учительное евангелие 1629, 593–593 об.; Триодь 1630, 639 об.; Октоих 1631, 475), «да множится и ростет благочестие во всей… Русьстеи земли» (Азбука 1634, 7–7 об. послесловия). Говорилось и в формах, обозначавших еще большую «всегдашность» благополучия: «град Москву… ограждаеши… от безъбожных иноплеменник, от глада же, и труса, и междоусобныя брани присно..» (стихиры о ризе, 5); «радуйся, церковная красота и обогащение; радуйся, боговерным царем на сопротивных пособие и в нашедших печалех утешение; радуйся, отеческому своему граду утвержение и неусыпно хранение… радуйся, многонародному граду Москве ликование…» («Повесть о мнисе», 873–874).
Жажда устойчивого благополучия, благополучия «навсегда», определяла уже знакомый нам ход мыслей. Даже сомнительные явления истолковывались как благие предзнаменования. В «Мазуринском летописце», например, рассказывалось, что в 1619 г. над Москвой встала комета: «Мудрые же люди о той звезде ростолковаху, что та звезда над Московским государством стоит к доброму делу… в том государстве подает Бог вся благая и тишину и никотораго мятежу в том государстве не живет» (158). Другое следствие желания благополучия – мечта о распространении его на весь мир: «моления творити должны есмы о умирении всего мира», «дабы отныне и впредь… утвердитися и укрепитися, яко же солнцу под небесем сияющу и во вся окрестныя страны луча свои простирающу… и ко всякому благочинию во веки неподвижно утвержающе» (Канонник 1636, 80; память 1636, 404). Представления о наступившем российском благополучии составили вескую часть умонастроений писателей 1620-х – 1630-х годов.
Подумаем, для какого общественного слоя были характерны отмеченные представления. Данные у нас только косвенные. Судя по памятникам, представления о благополучии были свойственны писателям, близким к верхам, и, наверное, самим общественным верхам. Однако резко ограничивать круг бытования подобных представлений нельзя. Для наших предположений имеет значение гармония отношений писателей с читательской массой. В 1620-е – 1630-е годы изменились преобладающие эпитеты, прилагаемые авторами к читателям. Читатели теперь были «благочестивии и истиннии делателие винограда Христова» («История», 243): «разсудителнии… имыи премудр смысл и чюден» («Повесть о Димитрии», 847). К читателям авторы теперь обращались так: «О, чада светообразная… хотех убо вашей любве благо глаголати… вашей души прекрасней достойно есть… праводелателное» («Словеса», 530).
В 1620-е – 1630-е годы изменилось и содержание более развернутых высказываний писателей о читателях. Писатели настаивали на близкой, наступающей, наступившей читательской благочестивости. Вот разные формы подобных высказываний. Самая общая: все ведет к «полезному жительству и ко спасению душам человеческим» (Служебник 1623, 477 об. и многие другие издания); модальная форма высказывания о прикосновенности к благочестию: «Сице хощет создавыи нас Бог и нам тем ревнителем быти»; «нам… подобает… везде тщатися яко от себе самех вносити по силе нашей» (Канонник 1636, 80; «Повесть о Димитрии», 856); повелительная форма высказывания об обязательном усвоении благочестия: «Имеим убо, возлюбленнии, промысл Божий на уме… и содержим в себе всего память на всяк час и розмышляем и брежемся и накажемся…»; «зрим же, братие, и в мире суща добродетелныя человецы» («Повесть о Димитрии», 838, 843); форма высказывания в настоящем и будущем времени как выражение неотвратимости благочестия: «и аки по лествице, от нижния степени на вышнюю восходят и потом паки вящее учнут разумевати» (Азбука 1634, 8–8 об. послесловия). В благочестии читателей, ныне и навсегда, писатели были уверены с определенностью.