Особенно часто писатели демонстрировали свою уверенность в приверженности читателей к благочестивому чтению: «И ныне, братие, отверзем умныя зеницы сердца своего и искусно разумеем…» («История», 249). Издатели насыщали предисловия и послесловия всех издаваемых книг рассуждениями и пояснениями о содержании, составе, композиции, истории и предыстории создания предлагаемых книг, порядке их чтения и пр. (необычайно много, например, в «Триоди» 1630 г., стихотворном наставлении в «Азбуке» 1637 г.). Это делалось для того, чтобы удовлетворить читательскую любознательность. Читатели и слушатели, по мнению издателей, теперь охотно усваивали «въкупомудрено и изрядно удобряемое учение» (Октоих 1631, 475 об.). И действительно любознательность читателей и слушателей писатели упоминали неоднократно: «людие православнии… яко гладни… поучения и жития не слышаще» (память 1636, 402); «аще кто имый премудр смысл и чюден, да навыкнет от божественных писаний…»; «хотяй навыкнути о сяковых да прочита в летописных историях…»; «и аще кто восхощет о смятении Росийския земли широко и пространно уведати, и той да прочти себе великую “Историю” Палицына» («Повесть о Димитрии», 847; «Повесть о мнисе», 871; «Хронограф» 1617, 1313).
Показательно у издателей 1620-х – 1630-х годов обилие похвал каждой предлагаемой книге, тому, «яко же есть зримо в книзе сей полагаемо». Издатели выражали перед читателями восхищение от «сладко гласнаго гласа» книги (Октоих 1631, 475 об.), слышали в ней «прехвалныя и громогласныя десятострунныя гусли» (Псалтырь 1619, ненумерованн. 335 об. и многие другие издания). Издатели восхваляли содержание книг, подчеркивая, например, что книга «о страшных, великих, предивных чюдесех» «исполнь радостотворнаго умиления» (Триодь 1630, 640). Издатели восхваляли авторов или составителей книги: «мнози бо древле чюднии ритори и премудрии творцы грамотическим слогням и дивнии ветии… составиша… чюдныя… хвалы и песнословия… начальницы же и творцы красоты слова… всепречудныи… мнози предивнии. Чюдными и предивными сими творцы… объявлена суть» данная книга (Минея 1619, 4 об. – 6 и другие издания). В тех же выражениях писатели восхваляли свои сочинения: «Сказую же вам повесть дивну…» («Повесть об Улиянии», 284). Все это делалось, чтобы героям и событиям дивились сами читатели: «Бяше же по истинно чюдно видети яже по Бозе житие их»; «о дивьства дивнее таковое житие и аггелы чюдимо пребывание!» («Повесть о Димитрии», 839, 841); «всем дивитися разуму ея», «вси дивляхуся разуму ея» («Повесть об Улиянии», 277); «да кто о сем не почюдится?»; «дива слышание достойно» («История» 108, 191); «мы же сему бывшему делу писание предлагаем и предъидущий род воспоминанием удивляем» («Повесть книги сея», 622–623). Соответствующими эмоциональными оценками насыщалось повествование о героях или событиях отрицательных (например, в «Хронографе» 1617) и тоже для того, чтобы читатели разделяли авторские чувства: «смеху достойно сказание, плача же велико дело бысть», «кто же сему не посмеет ся безумию?» («История», 118). Авторы исходили из представления не вообще о благочестивых читателях, а о читателях душевно чутких, испытывающих благочестивые чувства.
И последнее. Читатели у писателей 1620-х – 1630-х годов представали тихими и мирными: наступило «любително исправление… еже бы вложити любовь в душу вашу» («Словеса», 530); «притецем любезно и воспоем умильно» («Повесть о мнисе», 873); «ныне же, отцы и братие, койждо нас… да пребудем в любви… милостыню и нищелюбие койждо нас да покажем… и во благоденьствии и в тишине поживем» («История», 247).
Столь явно выраженное в памятниках согласие писателей и читателей является косвенным подтверждением нашего предположения о том, что представление 1620-х – 1630-х годов о наступившем российском благополучии разделялось и верхами общества, и более широкими общественными слоями. В России тех лет господствовали настроения благонамеренности. Исследователи общественной мысли недаром отмечают, что с конца 1610-х годов «наступает некоторое затишье, связан ное, вероятно, как с утомлением страны… так и с иллюзиями, которые возникли с началом царствования Михаила Романова»; популярной стала обнадеживающая «мысль о необходимости справедливого правления, полного милостей и льгот», популярным стал «образ сказочного “укротевшего” царя… близкий и понятный посадским и крестьянским массам, не освободившимся еще в это время от царистских иллюзий»24.
Но неужели источники 1620-х – 1630-х годов уже нигде и никогда не упоминали об общественных недостатках? Такие упоминания делались. Например, в конце 1610-х – начале 1620-х годов осуждалось неистребимое лихоимство: «конечно, все зло на ся привлекохом, от него же даже и доселе не исцелехом»; «се бо зло в нас и доныне всеми зримо деется, иже славы и богатства желают вскоре, без разсмотрения обогащаются неправдами… ко единому тщащимся, еже бы своя им влагалища вся лихвами изообильне исполнити» («Временник», 69, 122); «мнози убо мы и до днесь в скверне лихоимства живуще, и кабаками печемся, и граблением…» («История», 125); «зри ж и сего: и в приказех лукавии действують, ваше государьское и земское дело на корысть свою променяют, и многие мздою, надеяся на лукавыя понаровки, накупаются… оторые и прежде для своей корысти и тщеславия разоренье вере и попрежение вере чинили, те же и ныне ухищрением и за мзду понаровлением дерзновение имут, у православных крестьян последнее богатство всячески имат, тем жратвы своя простират. А иные, завидя на лукавых… мир продают немерным мъздоимством» (послание о мздоимстве, 190). Но подобные признания делались очень редко и лишь довольно рано, потом они потеряли обличительную остроту и исчезли. Например, в предисловии к «Слововещаниям» Иван Хворостинин жаловался: «Коея не приах беды? …многи скорби от владык, множайши ж от властей, тако ж и от церковник неученых, туне поставленых» (38). Однако тут он больше упрекал власти Смутного времени, чем власти, современные его сочинению. В официальные документы также изредка проникали довольно смутные обвинения: «в людех многую смуту чинил»; «…смущается ум и скудеет вера, потому что вожди ослепоша леностию и нерадением» (грамота 1632, 284; память 1636, 402).
По поводу единичности упоминаний неблагополучных явлений в 1620-е – 1630-е годы один из историков – Б. Ф. Поршнев – пишет: «Но историка обескураживает отсутствие прямых сведений в русских источниках о каком бы то ни было политическом кризисе в это время». И не без оснований предполагает, что в это время были произведены чистка, «систематическое истребление» неугодных документов25.
Но обратимся к произведениям менее подвластным цензуре. В двух «покаянных» стихах прямо говорилось об общероссийском неблагополучии:
…прелесть вражия…
прелстиша владомых и многоразумных началников
Руския державы,
ругающеся нашей православной вере.
…И ныне убо, братие, восплачем вси…
…и всем добродетелем потребление,
но и паче же православной вере посрамление
и от всех язык различных вер посмех и укоризна.
Слышат бо языци нашу неправду…
Оба стиха записаны позже – в одном и том же сборнике третьей четверти XVII в., и больше открытых отрицательных высказываний о 1620-х – 1630-х годах не известно ни в «покаянных», ни в фольклоре. Скорее не столько чистка архивов тому виной, сколько преобладавшее в то время иное общественное настроение: ублаготворенность и надежда на крепнущее благополучие.
И все-таки если к произведениям присмотреться внимательнее, то можно заметить нередкие, но скупо выраженные несоответствия господствовавшему благополучному настроению. Например, в «Хронографе» редакции 1617 г. цитировался текст некоего письма, враждебного официальной точке зрения, и письмо сопровождалось такой оговоркой составителя «Хронографа»: «Се списание малое некто от мятежник написа, хулу и лож сказуя во истории сей… и мы писание не извергохом, зане во многых се неправое писание распростреся…» (1310). Однако здесь могли иметься в виду «мятежники» и согласные с ними «многие» люди предыдущего времени Смуты. Но вот более поздний документ, который снова предполагал наличие дерзких инакомыслящих и недовольных: «Аще ли ж нецыи малоумнии хотят рещи, яко не подобает согрешающих человек и непокоряющихся истине мирским казням подлагати и таковое повеление немилостиво наречет кто… Аще ли же нецыи не хотяще послушати пастырскаго словесе…» (грамота 1622, 250–251).
У авторов повестей 1620-х – 1630-х годов наряду с читателями благополучными также маячили читатели недовольные и недоверчивые. Авторы предусматривали это реальное обстоятельство: «Помышляю, егда како… не угодно явится писание мое во ушию вашею» («Повесть о Димитрии», 846); «яже во инех местех сложений оних сомнитися кто…» («Временник», 17); «аще ли нецыи слышаще и высоте словес дивящеся и не восхотят веровати… тии бо немощь человеческую помышляют и неприятно творят глаголемо о человецех» («Повесть об Улиянии», 323).
Историки действительно указывают на небезоблачность социально-политического горизонта России 1620-х – 1630-х годов, в частности на многочисленные «простонародные политические преступления конца 20-х – начала 30-х годов: “непригожие”, “неподобные” слова о царе или патриархе, сомнения в законности, “прирожденности” нынешнего царя или царевича…» – и вообще на «грозные беседы московского трудового люда»26. Какие-то неудовольствия отразились в факте составления сборников переписки Андрея Курбского с Иваном Грозным: «послание Курбского, обличавшее царский произвол, было близко общественно-политическим настроениям 20—30-х годов XVII в.»27.
Но любопытно, как авторы относились к неверящим, недовольным, ропщущим, провинившимся и тому подобным людям. Авторы с разной степенью настойчивости упрашивали таких читателей: «Молю же вас прилежно послушати, без всякого сумнениа, вне всякиа суетныя молвы себе сотворше»; «молю же вы, да не позазрите ми» («История» 227, 238); «и да никто же мя о сих словесы уловит иже о любославнем разделением…» («Временник», 56); «вы же, братие и отцы… не мните: ложно се… но… не лжу…» («Повесть об Улиянии», 309); «веру имите ми…» («Повесть о мнисе», 871). В официальных документах предписывалось, дабы власти со всевозможной мягкостью уговаривали несогласных и недовольных: «проповедуй… настой, понуди… обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением»; а неисправимо упрямых и деятельных, которых вроде бы нельзя «пощадевати же никако же», все-таки «смотрительно же повелеваем о таковех разсуждати» (грамота 1622, 252, 250). Подобные грамоты велено было читать всенародно с явной целью не обострять конфликты и с явной надеждой народ «в мале времени исправити». До поры до времени тучи народного недовольства не вставали сплошной наползающей стеной в относительно чистой панораме общественной уверенности в российском благополучии.