Причины повышенной внимательности авторов к «простцам» и к читателям становятся ясными на фоне реальных исторических обстоятельств. После окончания Смуты правительство и верхи общества проявляли подчеркнутое внимание к средним и низшим слоям. Например, на земском соборе 1619 г. правительство подтверждало: «Московского государства всяким людям скорбь конечная»; правительство шло навстречу просьбам «простцов»: «велети от сильных людей оборонить»; по мнению Л. В. Черепнина, «в соборных решениях 1619 г. была сделана попытка найти формулу примирения запросов отдельных сословий и сословных групп»32. В 1620 г. многочисленные царские награды за верную службу во время Смуты раздавались крестьянам33. Еще любопытное свидетельство: «С ноября 1622 г. на весь период укрепления Филарета Никитича во дворце вводится новый и до времени Петра I, кажется, не повторявшийся потом обычай приглашать на праздники и к государеву столу многочисленный круг бояр, думных дьяков, несколько десятков, а то и сотню дворян московских, приказных дьяков, стрелецких голов и изредка также гостей московских… В это же время, при патриархе Филарете, появлялись на приемах у царя и патриарха гости и посадские торговые лучшие люди…» и даже донские казаки34.
Но с начала 1620-х годов знаки внимания правительства и верхов к низам получили иной характер и не окрашивались чувствами признательности и благорасположенности. Например, в 1620–1624 гг. последовала серия, казалось бы, благоприятных царских указов: но, «с одной стороны, указ дает привилегии посадским людям и волостным крестьянам, а с другой – ограничивает и сводит эти привилегии почти к нулю»35. В 1630-е годы «дворцовые приемы меняются в сторону большей чопорности и аристократичности»36. В 1630-е годы милости правительства имели уже преимущественно характер вынужденных уступок: то «выдачей головой церковных феодалов горожанам»37, то в виде уговоров «отстать от всякого дурна» и обещаний, то в форме амнистий провинившимся, а в целом «мы видим целую серию государственных актов, направленных к смягчению недовольства служилого военного сословия, низших слоев дворянского класса»38.
Главная причина уступок: в конце 1620-х – начале 1630-х годов «народные массы ожидали новую крестьянскую войну»; «правительство пасовало перед угрозой восстания в Москве»39, в первой половине – середине 1630-х годов, как отзывались русские и заграничные очевидцы, «делаетца-де на Москве нестройно – разделилась-де Москва натрое: бояря себе, а дворяне себе, а мирские всяких чинов люди себе ж», «на Москве учинилась в людях рознь великая» – «грозило вспыхнуть всеобщее восстание»40. В 1632 г. была прямо «выражена тревога правительства по поводу возможности возобновления донскими казаками “Смуты”»41. Один за другим возникали в Москве огромные пожары, особенно в 1626 и 1634 гг.: «И не бывал такой пожар над Московским государством николи и от начала Московского государства» («Бельский летописец», 268). «Весьма вероятно предположение, – считает Л. В. Черепнин, – что пожары не были случайными, причиной их явились намеренные поджоги как одна из форм классовой борьбы»42.
Нараставшее обострение социальной обстановки в России 1620-х – 1630-х годов наложило отпечаток на практические меры верхов по отношению к средним и низшим слоям общества, на тон упоминаний властей о «простых» и «бедных» людях в документах и даже на оттенки в высказываниях писателей, близких к верхам, о «простцах» и о читателях в литературных произведениях. Но пока развитие реальных обстоятельств опережало идейную жизнь общества. Настроения народного недовольства и возмущения еще не получили заметного и цельного идейного выражения и не образовали противоположной чаши весов в общественных настроениях. Внешне преобладало настроение благополучия, исходившее от верхов общества; знаки внимания, оказываемые «простцам» и читательской массе, внешне продолжали эту благополучную настроенность. Но кажущееся общественное согласие и спокойствие на самом деле уже были внешними, выхолощенными.
Конец 1630-х – 1640-е годы: благодушие верхов общества и назревание недовольства низов
Настроенность русского общества конца 1630-х—1640-х годов помогают охарактеризовать сочинения, связанные с российскими верхами. Прежде всего посмотрим, как в предисловиях и послесловиях издатели старопечатных книг рисовали российское общество. Самым большим из печатных послесловий тех лет и, пожалуй, самым содержательным явилось послесловие к первому на Руси изданию «Трефологиона», а именно послесловие к третьей книге «Трефологиона», на март – май. Оно же было перепечатано в четвертой книге «Трефологиона», на июнь – август. В первых книгах «Трефологиона» послесловия иные и менее содержательные.
Послесловие к третьей книге «Трефологиона» в целом оригинально, хотя некоторые выражения заимствованы из послесловий к «Букварю» В. Ф. Бурцева (М., 1634) и «Канонника» (М., 1636). Составителей оригинального послесловия к третьей книге «Трефологиона», конечно, могло быть несколько. Но условно мы будем говорить об одном авторе послесловия, так как он здесь иногда упоминал о себе в единственном числе: «Премину же многое… Премину же долготы ради словес…»43 В центральной части послесловия автор рассказывал об истории русского книгопечатания и описал Русскую землю, заполненную многочисленными духовными «лепотами», в том числе рукописными и печатными книгами. Однако воспоминания о рукописных книгах заставили автора осознать недостигнутость полного духовного благополучия на Руси: «И прежде убо много лет писавахуся книги письменными начертаньми, но не до конца было лепо таковое изображение… не несмутно и не несумненно» (408). Примерно ту же мысль повторил автор, повествуя о распространении печатных книг в современной ему России: «наипаче многое число обретеся печатнаго дела книг разными имены… и еще не удовлеся тем… но по разньственым книгам не тако будет лепо» (408 об. – 409). В рассказе об истории русского книгопечатания подчеркивалась неполнота духовного благополучия на Руси.
Если мы обозрим всю композицию послесловия к «Трефологиону», то увидим, что фразы с непременным «но» повторялись неоднократно. Мысль о недостигнутом духовном благополучии на Руси подготовлялась уже в начальной части послесловия, когда автор рассуждал о всемирном неблагополучии: Бог «вся премудростию своею сотвори и состави… но… мнози языцы тмою неверия омрачишася… яко же и ныне вси агаряне… латыни, и лютори, и калвини, и прочии» (405–406 об.). Ту же мысль об ускользающем духовном благополучии автор выразил в общем виде, перейдя к размышлениям о судьбах российского народа: «Нас же помилова Господь своим милосердием… но кождо нас сам от своея похоти влеком и прельщаем» (407). После рассказа о российском книгопечатании намек на недостигнутость полного благоустройства сквозил даже в похвалах царю Михаилу Федоровичу, всетаки далекому от завершения благих дел: он «многи церкви Божия воздвиже… и еще не престая распаляяся» (409 об.).
Однако основное настроение автора не было раздраженным или сумрачным. Представление о недостигнутости окончательного благополучия на Руси выражалось автором местами даже в стихах, с бодрой верой в лучшее будущее: «Святое сие крещение прияхом и держим, и льстиваго врага своего и миродержьца бежим, аще льщением его и своею слабостию и поползаемся, но от творца своего и Бога не отчаяваемся, но надеемся на его премногия щедроты» (407; ср. еще 407 об.).
Точно такие же мысли о пока не достигнутом полном духовном благополучии варьировались во всех печатных послесловиях конца 1630-х – начала 1640-х годов: Бог даровал людям законы, но «сим же не вси удобь покаряющися»44, на Руси принялись за размножение рукописных книг, но возникло «многое некое различие… разгласие… яко ничим же менее в житейских вещех истине быти»45, начали исправлять и печатать книги, но еще ими «недоволне исполнены»46; царь Михаил Федорович хоть и много сделал для духовного благоустройства, но «обаче не престая горя»47 на дело еще не завершенное. Таким же оптимистическим было и общее настроение издателей: при царе Михаиле Федоровиче «мрак же нечестивыя злобы тем да обличится и буря противных ветров да отогнана будет»48.
В течение всех 1640-х годов, вплоть до начала 1650-х, официальнопокойные темы в старопечатных предисловиях и послесловиях даже усилились. Авторы стали противопоставлять относительно благополучную Россию резко неблагополучному внешнему миру: еретики «возъмутиша всю вселенную» – «и нам тому их еретическому учению не подобает внимати», «стояти бы нам крепце»49; в мире «лютое сие волнение… гонящих церковь сих папистов и симониат», а в России, устремленной «к лучшему и изряднейшему правлению», «преплавают удобно и легце пучины и заверты, от нечистых духов возмущаемыя»50.
Смягчилась рисуемая в предисловиях и послесловиях картина отношений авторов и читателей. Авторы стали обещать читателям легкость в усвоении книг: «Аще кто восхощет, яко дверию, благолепотне и безтрудне возшествие сотворит»51. Авторы обещали читателям сладостное умиление: «Кто бо… не умилися и не прослезися?… Аще бы и варварскую кто душю имыи, и той… не умягчится ли? Сице сладостна… наказания послушающим»52. Авторы ласково называли читателей «любезными» и даже своими «сверстниками»53. Так тоже выражалось представление о наступающем полном благополучии.
Еще более заглаженную картину рисовали некоторые рукописные сочинения конца 1630-х – 1640-х годов, авторы которых были близки или тяготели к верхам российского общества. Например, справщик Савватий в стихотворном послании царю Михаилу Федоровичу заверял: «У вас же, государей наших царей, благочестивно во всем… Светла и высока престольна ваша царская держава, преизобилует бо в ней благодатная слава» и т. д.54
К рукописным памятникам подобной настроенности, возможно, примыкала «Повесть о Марфе и Марии», сочиненная между 1638 и 1651 гг.