Если последователи Никона были раздражены, то противники его реформ тоже испытывали отрицательные чувства. Например, Иван Неронов писал в своих посланиях в 1653 и 1654 гг.: «Люди Божия смущаемы и печалию погружаемы», «ныне мнози озлоблены и устрашены», «чадом церковным везде плачь» (38, 39, 72). Казалось бы, в обеих группировках должно было усилиться взаимное озлобление.
Но если говорить о настроениях верхов, то нельзя пройти мимо того факта, что те же панегирики царю и патриарху в старопечатных предисловиях и послесловиях выражали вовсе не чувства ненависти или злобы по отношению к несогласным. Хулы в адрес противников были редки. Авторы нажимали на слова «согласие», «союз», «любовь», например: правленные при Никоне книги «друга друзей вси согласуют… ради церковнаго соуза и согласия… Во едино согласие вся сочеташа… к согласию же и к соединению благому церкве» (Кормчая, 647–647 об.). Общественное согласие выставлялось целью реформ. Авторы подчеркивали мирную, радостную устремленность никоновских реформ на каждом мыслимом этапе. Сначала Бог «благоволи… всех православия питомцев… возвеселити… правоверных догмат целостию утешити». Затем «от духа премудрости и кротости подвигся» патриарх. «Всем сущым под ними тоежде творити повелеша» царь с патриархом, и вот уже как бы в самом деле «истинна ликует, правда цветет, любовь владычествует» (Скрижаль, 2, 41, 43, 2 об.). Авторы, по-видимому, очень хотели любви и мира в обществе.
Особенно ясно желание мира видно из издательских обращений к читателям ко «всему православному роду российскому» (Скрижаль, 18). Прямыми и косвенными призывами и пожеланиями о мире авторы буквально заполнили предисловия и послесловия: «Буди же вам, христоименитому достоянию, всем известно, яко да соуз мира церковнаго твердо в дусе кротости хранится и да не будет несогласия ради распри в церковном телеси» (Кормчая, 647); «и ничто же по сему нужнейши и краснейши есть человеком сего ино мнети по словеси божественаго Павла, пишуща к римляном: “Аще возможно еже от вас, со всеми человеки мир имейте”» (Служебник, 1 об.). Патриарх Никон в грамоте, опубликованной отдельной книжечкой, также обещал читателям время, когда «устремляющыяся на ны волны и бури утишит и мир сотворит» (25). Ср. такие же заверения в царской грамоте 1654 г.: «мир строится и, любя, тем присно на лучшее преуспевати… присно благих желающе и лучшее преспевающе» (330). Издатели не испытывали озлобления к тем, кто не принимал никоновских реформ.
Правда, издательские призывы и пожелания к читателям о мире имели существенный оттенок. Так, в предисловии к «Служебнику» провозглашалось: «Праведно есть и нам всякую церковных ограждений новину потребляти» (7). Этот призыв был взят из речи Никона, помещенной в том же «Служебнике» (16). Из контекста предисловия и, конечно, из речи Никона следует, что под «новиной» авторы подразумевали дониконовские порядки, а в качестве старого выдавали никоновские реформы. Все перевернуто с ног на голову! Подменой оценок автор предисловия стремился сбить упрямых читателей с панталыку. Авторские предложения мира и согласия читателям имели скрытое условие: принять сторону Никона. На таком скрытом условии основывались многочисленные воззвания к читательской массе о знаменующем общий мир единодушном почитании царя и патриарха: «Должно убо всем повсюду обитающим православным народом восхвалити же и прославити» царя и патриарха – за реформы; «да возрадуютъжеся вси живущии под державою их и да возвеселятся… да под едином их государским повелением вси повсюду православные народи живуще утешительными песньми славити имут» – никоновские реформы (Служебник, 40, 44). Иногда же повод для восхвалений назывался несколько яснее: «Елико же кто вас, православных читателей иафефороссийскаго народа, со благодарением сие дело от них приемше… хвалу… благодарение… молитвы воздадите» (Триодь, 2). Пожалуй, только однажды формулировка условия будущего мира вырывалась из пут двусмысленности: «аще чада Божия непорочна быти вожделеют… многокозненну зависть истребят, искреннюю любовь в сердце своем насадят, богомерзкое безчиние возненавидят, боголюбезное благочиние возлюбят и, самому первостолному церковнаго священноначалия чиноначалнику во всем благоумне покоршеся, досточестная воздадят о сем благодарения» (Скрижаль, 16–17). Издатели ставили читателям условия мира не жестко, но твердо. Подобная позиция не обостряла сложившуюся обстановку, но и не смягчала ее.
Затем, в старопечатных изданиях второй половины 1650-х годов, произошла смена акцентов. Прежде всего описания распрей и несогласий стали гораздо определеннее. Например, сам Никон в «Поучении» печатно объявлял: «мнози, купно и особь собирающеся, о нас глаголаху неподобная и грехи наша понимающе… Тии же которавшии на нас не удовлившеся сим, но и ложная от лукаваго сердца видения и сония пред очи простейших предлагаху. Простии же и ненаученнии… внимают баснем их крамолным и бесовским и ложным их пророчеством… и чюдо, како и сим таковым лживым сновидцом мнози ненаказаннии последуют» (23–24, 25–26, 38). Издатели уже не чувствовали некие «душевредные облака», а отчетливо видели толпы враждебно настроенных людей.
В старопечатных обращениях к читателю постоянно стала предусматриваться неприятная ситуация: «ащо… обрящеши яково в чесом сумнителное тебе», «аще где и случися яковому чесому привпасти поползновению» (Ирмологий, ненумерованн. 5, 6 об.); «аще ли суть нецыи, чтуще книги сия… и не хотят веровати», «аще кто не веровати сему хощет» («Слово» Никона, 51, 64). Издатели, которые обращались «всем, всякаго чина и возраста, мужеска полу и женска, православным христианом» («Поучение» Никона, 2), теперь постоянно ощущали присутствие сомневающихся или даже недружественных читателей. Все это вполне соответствовало реальной обстановке проведения никоновских реформ, начавшемуся общественному расколу.
Естественно, что печатные упоминания о будущем мире и согласии перестали быть такими частыми, как прежде. Издатели теперь не увлекали читателей к миру, а вежливо просили его, как, например, в послесловии к «Евангелию»: «Честностем вашим всех благих, наипаче же мира, любве… просим» (2 об.). Желание мира словно потеряло остроту. Издатели без прежней уверенности надеялись на наступление мира: «и вем, яко всяк от вас восхощет послушати Христа», – и призывали не столько к благополучному миру, сколько к общему плачу по поводу распри: «Но приидете убо вси… и восплачем, вси православнии народи, мужи, жены и отрочата, всякаго чина и возраста… возставим общь плачь… Возвысим глас моления вместо ненавидимаго… кричания» («Поучение» Никона, 44–45). В сознании издателей момент наступления общественного мира явно отдалился. Надежда на мир стала более холодной.
Будущее казалось иным. Авторы теперь раздавали только внешне примирительное, а на самом деле досадливое прощение инакомыслящим: «Буди им милость Божия и не постави им Господи, греха, аще ли живыя или отшедшия» («Поучение» Никона, 25); «буди им милость Господня, понеже немощь человеческую помышляють» («Слово» Никона, 51 об.). Авторы уже словно не могли справиться с читателями и пускали дело на самотек.
Но совсем отказаться от воздействия на читателей, конечно, было невозможно. Издатели переменили решительные призывы к читателям на сравнительно осторожные уговоры, вроде такого: «Не точию не внимати леть есть лжесловесию оных лживых сновидцов, но и блюстися их яко губителей» («Поучение» Никона, 35). Издатели понимали, что читатели вполне могут не «блюстися». Издатели перестали толкать читателей к немедленному нужному действию и вынуждены были побуждать их к размышлениям: «да искусит вещию… но иже искусом познав, уразумееть лучшее» («Слово» Никона, 64 об.); «судите сами, чада возлюбленная, кого вам требе послушати…» («Поучение» Никона, 40–41). Приходилось ждать, чего решит читатель.
Издатели отсылали к неким авторитетным советникам: «Тебе, православного читателя, с покорением любезно молим… да не предвариши осудити или укорити нас, но прежде… сведущим вникнув», «исправи умом своим, и не едиточию, но со множайшими мудрости сея достойными и искусными» (Ирмологий, ненумерованн. 5 об., 6 об.). Это был новый элемент в обращениях издателей к читателям и, следовательно, в сознании издателей. Между двумя сторонами – авторами и читателями – вдруг появилась третья сторона.
Неожиданно четкое отражение этого нового явления находим в рукописном сочинении одного монастырского краснобая – в огромном богословском послании влиятельного соловецкого инока Герасима Фирсова к архимандриту Саввино-Звенигородского монастыря Никанору, составленном не позднее 1658 г. (XXIV). Здесь немало говорилось об истолковании различных текстов, и в конце послания многознающий Герасим Фирсов вывел лапидарное правило осмысления сочинений: «Достоит… навыкнути истинное… не собою, но ходатайством посреде некако вышележащаго нас чина служебническаго» (130). То есть предполагалось, что теперь автор непосредственно не мог внушить нужное читателю; для этого требовался третейский суд.
На примере самого себя Фирсов пояснял должное поведение читателя: «Паче же бояся и никако же отнюдь веруя своему разуму когда, со многою боязнию и смотрением прилагаю се, яко, аще имать ин некий разум добрейший, от сих чтый да смотряет и разумевает…» (129). Ни авторы, ни читатели не мыслились у Фирсова главными сторонами; за главную силу выдавались какие-то мудрые истолкователи, примирявшие возраставшее расхождение писателей и читателей. Вот снова мирный выход из общественного конфликта, предложенный писателями, тяготевшими к российским верхам.
Издатели 1650-х годов даже несколько конкретизировали условия мирного улаживания разногласий. Судя по эпизодическим замечаниям, в качестве третьей, решающей, стороны авторы были склонны выбирать тех, «елико кто изообилует дарованием родоязычия», «аще сам искусен греческа диалекта», «яже аще кто усердие имея к писанию божественому и к сему поне малейшую часть греческа языка навыкновение» (Триодь, 1 об.; Ирмологий, ненумерованн. 5 об.; Евангелие, 2). То же с присущей ему определенностью заявлял Герасим Фирсов: «добро убо свершеным и обучена имущим душевная чювьства к разсуждению лучшаго и злаго» (115). Издатели фактически открещивались от «простых и ненаученных» читателей и слушателей: «простии же и ненаученнии не ведуще полезнаго» («Поучение» Никона, 26). Герасим Фирсов осуждал резче: «не добро же простым и еще сущим о Христе младенцем», от них «всяка бо прелесть и ересь сице введена бысть житию» (115, 128). Путь общественного умиротворения, понравившийся всем этим издателям и авторам, не был демократическим. У такого рода авторов имелся идейный ориентир. Ведь наиболее развернуто и резко «простии» осуждались в правительственных документах тех лет, например в царских грамотах: «Есть некие, именуются всуе православные христиана, розных всяких чинов люди, от препроста ума своего и своим неразумием и нерадением, гордости ради… без покаяния всегда пребывают» (царская грамота 1660 г. в Великий Новгород, 160). Издатели книг думали об умиротворении в интересах верхов.