О положении общества авторы неожиданно заговорили и стихами в прозе:
Царем ли подобает повиноватися
или за мужики безумными гонятися,
презрев их?
Пастырям ли истинным послушание лучши отдавати
или бесноватым таимичищным врагом внимати?
В пастве ли достоит быти
и под началом
или, яко скоту, без пасения на всякия грехи и своеволю
бродити?
Мудрых ли и разумных слушати достоит
или кто безумствует?
Воздержным ли людем сокровища вверяют
или пьяницам и вертопрахом то предавают?..
Строка положительная – строка отрицательная. Этой формой рассуждений подчеркивалась мысль о раздвоенности общества.
То же впечатление резкой разделенности общества испытывали авторы, далекие от верхов. Например, причисляемый к демократической сатире «Стих о жизни патриарших певчих» также был насыщен построчными противопоставлениями139:
Чюжые кровлю кроют, а свои голосом воют…
Овому честь Бог дарует, овии же искупают.
Овии трудишася, овии в труд их внидоша.
Овии скачют, овии же плачют.
Инии веселяшеся, инии же всегда слезящеся (235).
Конкретные поводы для настроений у разных общественных слоев выступали разные, но общее социальное впечатление сходилось. Документы признавали: «множатся церковные противники… развратники же святыя церкве там умножаются… противники умножились… урастает на святую церковь противление…» (ноябрьское постановление, 109, 110, 117). Авторы сочинений отмечали «многия разности и несогласия и от того смущение и… бываемую молву» (Устав, 3); «велия беды, величайшия напасти, многия раздоры и нестроения» (Увет, 3); «в нынешнее злолютством кипящее время от злых человеков» (послание патриарха Иоакима, 143).
С конца же 1680-х годов все авторы повторяли бесконечно: «ныне суть великия… вражды и беды несказанныя и злыя друг на друга вымыслы», «великия пакости и нестроения и разрушения», «смута и мятеж в государстве делается» («Созерцание», 18, 27, 38 и мн. др.); «в царствующем граде Москве… крамолы и мятежи творяше и ереси всеваше» (постановление до 1689 г., 338); «творят ненависти друг друга, распри, раздоры, свары, нестроение, мятежи и всяку злую вещь… в российском народе между человеки ненависти соделаша, несогласии устроиша ко распрям, раздором и мятежом (избави, Боже, от браней и кровопролития)…» («Известие», 40); «свары и распри, вражды и ересь…» («Слово поучателное», 116)140. Старообрядческие писатели не отставали от писателей придворных в подобных жалобах: «…много смятения о том в народе… сомнение и мятеж в наших душах христианских» («История», 133).
С конца 1680-х годов представления авторов о раздробленности общества усугубились; в России, судя по авторским высказываниям, ссорились все со всеми: «начаша люди зело ради неправд и нестерпимых обид себе стужати и друг на друга глаголати, яко той неправду дает, иный на того, наипаче же на временников и великих судей и на началных людей» («Созерцание», 37); «словесы ласкаем, но делы снедаем всех люте» («Рифмы», 89); «паче день дне и час часа… между духовными и мирскими людми то умножают» («Известие», 40).
Усилившееся ощущение враждебности социальной обстановки испытывали авторы не только близкие к верхам, но и из других общественных слоев. Недаром старообрядец Евфросин не без иронии, но и не без ожесточения заменял образ спора с противной стороной образом сражения: «Жестоко ты рыкнул, яже зде азь услышаль. Звягомая вамь песня во уши наши вниде. Дано ти было время, да покаешися о своемь деле, а понеж отринул и к правде не возникнул, ступай же в поле сечися с сопротивуборцемь… лукь к бедре повешай, копие же скоряе в руку, щитом заслонися, конем в рати несися, стреляй, прободай, ногами потопай, аще еси силень, и в смерть уязвляй» («Отразительное писание», 4; ср. еще 7, 25, 28 и др.).
Разделенность общества в некоторые моменты ощущалась как распад общества. В большом летописном «Описании о сем, еже содеяся грех ради наших по преставлении царя Феодора Алексеевича всея Росии во царствующем граде Москве, колико бысть смятение и убийство между собою православных хрестиян в народе» приводились знаменательные слова стрельцов к властям: «Мы, рече, и сами, взяв жен своих и детей, пойдем из государства вон… А когда вам надобны воры, и вы с ними оставайтеся в государстве своем. Мы же и сами пойдем в ыное царство…» («Летописец», 197). Показательно, что в печатной книжечке, содержавшей службу, житие и поучение об Иоанне Воине, автор чрезвычайно часто возвращался к одной и той же теме: он обличал «зломысленных рабов бегство», «злобных рабов бежание», «зломысленне рабов от господей бегания», «суетное и злокозненное рабов и рабынь от господей бегание», «бегство человеков служащих из полков или из домов или из вотчин» и т. д. (Служба, 1 об., 2, 7 об., 16 об., 60 и др.)141. Таковы были основные формы выражения писателями конца XVII в. их ощущений, впечатлений, представлений о разделенности современного им русского общества.
Писатели резко разделяли, с их точки зрения, «благоразумных» людей и людей «неблагоразумных». Тьма эпитетов обрушивалась на головы противной стороны: «злые человеки», «мятежники святыя церкви», «крамолники», «самомненные», «самозаконнии же и своеобычнии и само волнии человецы», «вредословцы и возмутители» и пр. Это самые частые прозвища раскольников и бунтовавших стрельцов верхами общества только из двух книг 1682 г. – «Слова на Никиту Пустосвята» и «Увета духовного».
Рельефный обобщенный облик толпы «мятежников» и «крамолников» был выработан в верхах общества довольно быстро. Это видно по капитальным перечням запретных действий в грамотах – плодам типизаторской работы верхов, например: «многолюдством и с невежеством и с шумом не приходить и никакой наглости не чинить… о всяких делех бить челом вежливо и нешумко, и ни на кого ничего не затевать, и ничем ни к кому не приметываться, и не клепать… и ни в какие чюжие дела не вступаться никоторыми делы… собою ни с кем не управлятися… людей и крестьян… свойственниками их не называть»; о смуте «не токмо говорить, и мыслить не надобно»; еще хуже «буде кто… прежние дела учнет хвалить» (октябрьские указные статьи, 386–387).
Противная сторона в поучениях конца XVII в. выступала обязательным, предрешенным источником зла; отсюда вопросы и неуклонные ответы авторов: «Кто брань воздвиже? – Самозаконный. Кто смущение и в людех крамолу сотвори? – Самозаконный и своеволный. Кто упивается и ум свой богодарованный… погубляет и кто святую церковь презирает и ей не покаряется? – Все самозаконный» (Увет, 3 об. – 4). В процитированном отрывке из «Возглашения увещателного» патриарха Иоакима, напечатанного в «Увете духовном», упоминание об упивающихся да и вся конструкция вопросо-ответов, вероятно, восходили к соответствующему месту старинной «Повести о Хмеле» и тем способствовали лепке облика «злых человеков» конца XVII в.
Выделение «злых человеков» в единую группировку у писателей, выражавших представления верхов общества, подчеркивалось также и теми средствами, которые использовались для выделения людей «благоразумных», – риторическими повторами и рифмовкой: «А которым сообщник кому в коих делех бывает, той с оным в тех делех и воздания участник бывает… Таковии бо воистинну не суть сынове церкве, не суть государям своим вернии слузи, не суть благочестию помощницы… не сопротивляются… не заступают… не болезнуют… не творят» (Слово благодарственное, 97–98, 102–104).
Но особенно едко писатели отделяли «злых» людей от «благоразумных», когда заговаривали о невежестве. Невежество объявлялось кардинальным признаком противной стороны. Этот порок врагов мастерски выставлял и обличал в свое время Симеон Полоцкий. А в конце XVII в. обвинения в невежестве получили грандиозный размах. Раскольники и бунтовщики характеризовались у писателей прежде всего как «безумные человеки», «неразумливии человецы», «неискусные человеки», «глупые», «малоумные люди», «неученые люди», «грубии», «безразумны», «малосмыслящии», «не верящии божественнаго писания», «словес силы не разумеют», «не уведевше силы словес», «не знающие писания», «писания не умеющие», «ничего не знают». Ругательства так и сыпались: «невегласы», «невежды», «простии невежды», «оные расколники грубые мужики», «мужики-пропойцы и бесноватыи неуки», «простолюдини и незнающии», «неуки, простаки непосвященнии», «мужички-орачики», «пустачи». Их мысли и писания обзывались соответственно: «срамный их ум и лестное учение», «бабии басни», «безумие», «мракодержимая словеса», «безумные писма», «неразумие», «безумство», «паучинное их ткание», «скудость ума», «глупство», «грубость и глупость», «невежество», «несмыслство», «разума неимение», «простые разглаголства и шутства», «безделство и своеумие». (Приведены выражения из «Слова на Никиту», «Устава», «Увета», сентябрьской патриаршей грамоты, «Книги приветство», «Слова благодарственного», поучения для патриарха, «Созерцания», «Известия», «Щита», «Православного исповедания», «Толкового евангелия», а также из «Отразительного писания».)
Невежество своих противников верхи общества превращали в абсолютно непреодолимое качество: «и таким неуместным слепцом и невегласом писания божественных книг знати есть невозможно», «таким невеждам… полагати разсуждения не подобает» (Слово на Никиту, 7, 29–29 об.); «не лучилося им грамматическаго, не токмо философскаго и богословскаго, учения видати, знати же – ни» (Увет, 264 об.); «не могут право разсуждати» («Созерцание», 92); «яко святый апостол вещаше: не во всех бо есть разум»; «сам же малосмыслящий и не учився да не разсуждает безделством и своеумием» (Толковое евангелие, 3, 6). Подобные же отсекающие утверждения, в свою очередь, использовали и старообрядцы: «Не могут они окаянники книжнихь словь разобрати, когда можеть слепая узоры вышивати» («Отразительное писание», 87–88). Рассекание общества на взаимоисключающие группировки возобладало в умах.