Господствовавшее в верхах и низах умонастроение разделенности общества сопровождалось комплексом дополнительных социальных чувств. Верхи отдавали себе отчет, что «простолюдины, не ведая истинного писания», «такожде неразумии суще»; что «злии человецы… учат невеждей и простых людей»; «простой народ возмутили», «блазни испустиша в простый народ», «яко и мужик вереща песнь ину»; что «безумнии невегласи-мужики, иже не знают истинно и аза, с ними же», то есть со «злыми людьми»; что «болшая часть не наказанных поселян в них»; что с ними «и инии невежди-миряне и неуки, самыя худыя люди и ярыжныя з кабаков пропойцы» (ноябрьское постановление, 117; Слово на Никиту, 3 об., 25 об.; Увет, 57 об., 64, 13; «Книга приветство», 19; Слово благодарственное, 42; «Созерцание», 59; и др.).
И вот чувства: верхи желали как можно дальше отодвинуться от «невежд» и поэтому давали себе волю в уничижениях. Уничижительность могла быть не очень заметной, когда писатели бегло касались мнений «невежд»: «На Москве всяких чинов люди пишут в тетрадех и на листах и в столбцах выписки, имянуя из книг божественнаго писания…» (ноябрьское соборное постановление, 117); «мнози неразумливии человецы всякаго чина – священники, монахи, и простии, по монастырям и пустыням, во градех, по (так!) домах прелстишася, мнящеся быти во святом писании разумни»; «яко бы лучше хощет написати, а разумом своим не может того слова ради неискусства познати» (Слово на Никиту, 57); «мнятся мудри быти» (поучение для патриарха, 258); «мнящымся некиим ведение закона и писаний имети» («Щит», 498). Так же не силен был тогда и саркастический оттенок: «не ведяще яже глаголют и о чем утверждаются» (Слово на Никиту, 3 об.); «не разумею ще ни яже глаголют и ни яже утверждают», «и что глаголют и что пишут, – не знают» (Слово благодарственное, 35., ср. еще 37).
Намеренное уничижение становилось явственным, когда писатели приступали к разбору речей и писаний раскольников и мятежников. Рисовались комические сцены их полнейшей неосведомленности: «Иже вопрошени быша о вере: Что есть вера? – И они ея не знают. Вопрошени о книгах: Кия новыя книги и кия старыя и что писано? – Отнюд не разумеют»; «вопрошени же: Что есть вера и кая старая в новая? – Ничего не знают» (Увет, 13–13 об., 65 об.); «Что есть вера и какая старая и новая? – И они… сказаша бо, что ничего не знают» («Созерцание», 86); «глаголют… яко бы зде, в российской церкви, учинилася вера новая, а какая новая вера и что есть вера, – того не знают» (Слово на Никиту, 5 об.). О том же в ином, гротескно-высоком стиле: «Воздуваху скверными усты лживыя ветры учения и, яко пеною текущими, безгласием противу истины связани, демонствуеми же, упором скрежещуще зубы, оцепенеша» (Увет, 16 об.).
Саркастически цитировались речи противной стороны: «И еже бы перво что съделано и болши бы того ненадобно» (Увет, 260); «Тогда и тогда пиян бех и похвалихся без ума и церковное торжество во праздники Господня проспах»; «Како сей чин в церкви и для чего творится тако? Несть в том ползы: человек сие содела; без того жить мощно» (поучение для патриарха, 258).
Ход мышления противной стороны представал странным, «вещаю ща странная ушесам человеческим»: «Кричаще: “Победихом, победихом”, – а что – неведомо что» (Увет, 54 об., 69); мысли противной стороны показывались сбивчивыми: «ово не в том разуме… полагают, ово лукаво толкуют, ово точию начало емлют, ово средину, ово конец»; утверждения представали не соответствующими друг другу: «Глаголют… яко уже ныне антихрист в мире, друзии же глаголют, яко уже и царствует; инии глаголют, яко вскоре имать православных рабов христовых мучити»; высказывания противной стороны представали алогичными: «Начаша всех нас, правоверных, нарицати не православными христианы, но еретиками и богоотступниками, и церкви святыя не церкви глаголюще, но простыми храминами и конскими стоялищи» и т. д. (Слово благодарственное, 73, 77, 39; ср. еще: Слово на Никиту, 6 об., 28 об.; Увет, 12 об. – 13, 54 об. – 55; «Созерцание», 77; «Известие», 72 и др.).
Да и что требовать с них, если это все «неуки-мужики и бабы говорили невозбранно, собиралися бо… все мужики простыя купами» («Созерцание», 76); «и не токмо мужие, но и жены и детищи испытнословят… у мужей и жен то и слово» («Слово поучателное», 3–3 об.).
Обычные места сборищ противной стороны говорят сами за себя: «Злии человецы, иже по дворах, истиннии суще волки, тайно ходяще», «из лесу и ис кустов приходяще» (Слово на Никиту, 25 об, 29 об.); «паки ис кустов и от ветров»; «они расколники живуще по кустам, по лесам и по дворам всякого чина люди духовнаго и мирскаго»; «бродяги» «в лесу и щелях содержатся… в дебрях непроходных и незнаемых» (Увет, 54, 56 об., 63 об., 72 об. – 73 и др.). Раздраженное презрение к низам явилось одним из ведущих социальных чувств верхов общества в конце XVII в.
Но аналогичные чувства не были чужды и низам. В разных слоях русского общества конца XVII в. существовал определенный параллелизм чувств. Например, старообрядцы испытывали сходное презрение к «невеждам» – к отделившейся от них секте «капитонов». Обильно отразилось это ироническое презрение в сочинении Евфросина: у «капитонов» «в огонь да в воду толко и уходу»; «тетратки свои чтучи, Евангелия не весте»; «а то вы, бедныя, вси на тетратках пали, а книги все попрали»; «а мужик тот, што мерен-дровомеля деревенской… вякаеть и бякаеть»; «вякает, бедной, что кот заблудящей»; «яко ершь из воды, выя колом, а глава копылом, весь дрожа и трясыйся… брада убо плясаше, а зубы щелкаху»; «и скакал ты, веселяся, на одной ношке вертяся» и т. д. и т. п. («Отразительное писание», 38, 42, 44, 49, 51, 57 и др.). Игрой слов выражалось представление о полной никчемности «капитонов»: «И ты-су Данило Шунской, шумитель, полно шуметь»; «проповедник Назарь пришествие намь сказаль» и т. д. (46, 51 и др.). Не забыто было и уничижение «капитонов» местом их деятельности: «а самь “из свинарника в свинарникь и по хлевамь все быраешь”» (слоняешься); «достойни они окаяннии со свиниями жировати» (58, 83).
У общественных низов тоже проявлялись презрение и сарказм по отношению к верхам. Правда, примеров этого сохранилось мало. Но вот некоторые из них. В старообрядческой «Истории о вере» Саввы Романова не без иронии отмечалось: «и бросился из кута холмогорский епископ пустобородый… и нача громко говорить, а речей не слыхать»; передавался отзыв стрельцов о властях: «Добром с ними не разделаешься, пора-де опять за собачьи кожи приниматься» (138, 147). В антистарообрядческом «Щите веры» не без причины начислялся раскольникам еще один грех: «осмеявающе предания церкве» (498). Произведение демократической сатиры – «Калязинская челобитная» – еще пример тому. В разных общественных слоях конца XVII в. ощущению резкой разделенности общества неизменно сопутствовало в той или иной степени презрительно-ироническое отношение к противоположной социальной или идеологической группировке.
Комплекс социальных настроений конца XVII в. включал еще одно распространенное чувство. Особенно оно было характерно для верхов. Судя по обобщающим формулам и определениям в сочинениях, верхи постоянно чувствовали острую враждебность низов, их «злое умышление», «безумное невежливое прекословие», «злое безумство и упор», «буесть и невежество»; верхи видели в низах «злоделцев, бедне ся взносящых и о господстве зело не радящих»; верхи знали, что низы «всем ученшым себе людем не благожелателствуют», что они «великих государей указом во всем чинятся противны», «бьют многих знатных и честных людей…», что «уже бо в царствующем граде гнев Божий от налогов началнических и неправедных судов возгаратися нача и мысли у людей такожде начата развращатися», что «служивыя… возсвирепели тако, яко никому же дающе с собою и глаголати», что низы «возмущают все государство»; верхи считали, что низы хотят «властей поставить, кого изберут народом», «для того, чтобы им Московским государством завладети», что «тщахуся безумнии и глупии государством управляти», «невегласом-мужиком владети или началствовати людми разумными и величайшим господам и самодержцам всего многонародного государства указывати» (июньская челобитная, 360; Слово на Никиту, 23 об., 25 об., 26 об.; Увет, 68 об.; сентябрьское письмо, 369; сентябрьская окружная грамота, 373, 375; «Книга приветство», 19; «Созерцание», 40, 57, 58, 119; «Известие», 41).
Понимание верхами социальной опасности рождало на первых порах внешне решительные рифмованные угрозы: Бог «вредословцем и возмутителем тщетновозносимыя на ню гордостным беснованием ломит роги, но и текущия на зло ноги, яко вдавшеся суете и не сташа на правоте благочестия»; «сокрушал бо и сокрушит проклятым лжесловцем не токмо зубы, но досады вещающь изрежет язык и губы» (Увет, 6 об., 244). Но затем такие угрозы больше не повторялись, а сменились многочисленными призывами к уклонению от инакомыслящих, не к бою с ними: «от таковых прелестников сообщения и собеседования, яко от змий, бегайте и от учения их прелестнаго, яко от яда смертоносна, гонзайте… и в домы их себе не приемлите и к ним не входите, но весма, яко от смертоносныя язвы, уклоняйтеся» (Слово благодарственное, 85–86). Сами названия полемических противораскольнических книг имели в первую очередь скорее оборонительный, чем наступательный смысл – «Остен», «щит веры»: «аще же Остну сему напрется кто-либо, той, яко саул, прободется, и, яко арий, он разсядется, и, яко Иуда-предатель, излиет внутренняя своя» («Остен», 424); «книга Щит веры… иже защищает… от ражженных лукаваго стрел, пущаемых на святую восточную церковь… Сим Щитом, читателие православнии, от блядословцов защищайтеся…» («Щит», 502). В конце XVII в. верхи по своим эмоциям больше находились в обороне, чем в наступлении.
Сравнения, которые использовались в документах и сочинениях конца XVII в., таят отражение существенного оттенка «оборонительных» социальных чувств писателей. Например, в одной из царских грамот говорилось о стрелецком мятеже 1682 г., что стрельцы делали то, «чего и босурманя творити страшатся, и побиша бояр наших, и думных, и ближних, и иных чинов многих людей, над теми побитых телесы паче босурманов поругающеся» (сентябрьская царская грамота, 373). Стрельцы казались более чуждыми и опасными, чем бусурмане. Летописное же «Описание о сем… колико бысть смятение и убийство» в Москве так изображало мятеж 1682 г.: «стрелцы и салдаты, дияволским наветом колеблющеся, яко волны морския, возшумеша и устремишася, яко зверие дивии»; «внидоша же и в царский дом за преграду, по всем царевым палатам, яко на приступ»; «зле вопиюще, яко волки ревуще» («Летописец», 192, 194, 196). Аналогично в «Созерцании кратком»: «И начаша паче волны свирепства народнаго воздвизати и шум, аки вод многих, умножати»; «готовящеся, яко лвы на лов» (82, 112). Между летописным «Описанием» и «Созерцанием», вероятно, были текстуальные связи, но авторы вряд ли ограничивались только заимствованиями. «Созерцание» содержит и уникальный образ закипающего народного гнева: «яко котел, вреющий дров, под гнетою паче врети начинает, тако сердца своя гневом… паче и паче огнь ярости умьножатися и гнев их свирепства воспалятися, и от того зело