острожелчия их пламень гнева возвысися» (51). Эти сравнения выдавали уже не презрение верхов к низам, а лаконично выраженный страх перед низами.
Сочинения и прямо указывали на страх: «и бысть на всех властей страх» («История», 130); «яко в страсе вси и близ смерти быша» («Книга приветство», 19); «кто уже убо ону нужду, страх и трепет, во оно время бывшу в Москве, повествовати возможет?» («Созерцание», 77); «не имать быти безстрашен приятель от приятеля, товарыщь от товарыща…» («Известие», 1). Более расплывчатых же признаний в страхе «со жалостию велиею» не счесть: «трудности», «бедно терпети», «скорби», «напасти», «туга» и т. д.142
Относительный лаконизм большинства соответствующих сравнений у писателей объясняется тем, что они вспоминали о событиях уже прошедших, о страхе пережитом. Но и после острых событий, после подавления мятежа страх все-таки точил их душу: «А злоба еретическая между православными множится и ширится, яко лютый недуг, глаголемый гаггрена, все тело церкве святыя мало по малу обкружавает и изъядает» («Щит», 500).
Страх способствовал появлению у верхов целой гаммы минорных настроений. В природе стали видеть почти одно только зловещее и печальное. Если в благополучные 1620-е годы приход комет толковался благополучно же, то в конце XVII в. – все наоборот: «Лета 7189-го году на Московском государстве бысть знамение велие: на небеси явися против самой Москвы на зимней запад звезда… хвост у нее велик, стояще хвостом на Московское государство… Мудрые ж люди о той звезде растолковаху, что та звезда на Московское государство стоит хвостом не к доброму делу. Так и учинилась. О той звезде толкуется: “А на кои государства она стоит хвостом, в тех же государствах бывает всякое нестроение и бывает кровное пролитие многое и междуусобныя брани и война великие меж ими”. Тако же и збысться в Московском государстве: от стрельцов и от салдатов учинилося смятение великое…» («Летописец», 173). Евфимий Чудовский в своем стихотворении на ту же комету в декабре 1680 г. сказал примерно то же самое:
Комита, егда в небе видена бывает,
Ни кое благо быти на земли являет,
Токмо гнев Божий и казнь людем возвещает… (596).
Авторы с особой значительностью стали описывать плохую погоду, бури: «В сий же час возмутишася человецы и сотвориша кровопролитие, и того времени вся тварь не возможе зрети, на земле солнце облаки закрыся и теплота в хлад претвореся… и солнечная теплота пременися во хлад и небеса облаки закрышася в то время, в не же возмутишася людие»; «в та времена… хладными облаки покрыся небо, солнце на землю не сияше и ветры зело хладны быша» («Летописец», 192, 198); «тогда… зима люта… воста, яже роди прелютыя облаки уныния… и бурю мятежей и отчаянная страхования презелно возстави… воздух мраки и мятежи исполняшеся…» («Созерцание», 158). Буря в обществе сливалась с бурей в природе. Впервые в русской литературе эти две стихии были объединены с такой четкой, нарочитой ясностью: не для меланхолического параллелизма, а для выражения ощущения страшного вселенского «смущения» мира, в котором даже облака назывались «смущенными».
Страх, минорные настроения рождали у верхов подозрительность, неверие в хорошее у человека: «Человек же кладязь преглубокий сущ, не скоро подает действие своих дел знаки явные и несумнителныя его склонности… и неудобно объявляется внутрь живущее его изволение» («Известие», 34). Настроениям верхов конца XVII в. не позавидуешь.
Однако и низы испытывали в какой-то мере сходные чувства: они, по словам старообрядческой «Истории о вере», стали «опасны, потому чтобы вымыслу и коварства какого не было над нами» (134); они опасались, что верхи «будут царством владети паче прежняго и людми мять и обидети бедных и продавать» («Летописец», 189). Придворные писатели подтверждали: «Тако то время исполнися злога, яко страх обят нища и убога» («Книга приветство», 20); «ибо и воздух во оное время пременися тихости и воздвижеся буря ветрена зело и облаки мрачны ношахуся, народу вящий страх деюще»; «страх и невинным людем всякого чина»; «ибо люди единыя державы… едини единих боятся: служивыя – боярских холопей, бояре и холопи – служивых, посацких же и иных чинов, всякия люди отвсюду и всех боятся» («Созерцание», 52, 94, 111).
Конец XVII в. в России отличался выразительным набором отрицательных социальных чувств и умонастроений: ощущением резкой разделенности общества, презрением каждого общественного слоя к противоположной общественной группировке и одновременно страхом и унынием. Сформировалась целая поэтика хулений.
В самом конце XVII в. в верхах эпизодически проявлялось желание смягчить нараставшую социальную напряженность. Первой ласточкой явилось обращение писателей к «обыкновенной в людех пословице» (Увет, 84, 260 и др.), к тому, какая «в жителстве убо человеков общая пословица носится» (поучение для патриарха, 258), к утверждениям, что «в правду збывалася тоя пословица в людех» («Созерцание», 94). Цитируя пословицы довольно часто, придворные писатели и издатели как бы начинали подыгрывать массовому читателю.
В «Созерцании кратком» вдруг высказывалась примирительная мысль: «и никто един благороден без единаго мнимаго и меншаго жити возмогает», а поэтому надо «дело государево строити без гнева и ненависти» (19). Но сказано это было мельком. Более ощутимую перемену тона показала полемическая «Книга о пресуществлении тела и крове Христова», составленная Афанасием Холмогорским в 1688 г. Проявивший себя острым и беспощадным полемистом несколько лет тому назад, Афанасий теперь успокоительно обещал: «Яко же мяккою некоею губою, теплу воду и чисту имущею, сице реченная вся омываем, потщимся утолити тех надмение и напыщенно очищати все»143.
Но с особенно искренним старанием хотел уравнять-примирить знатных и незнатных, богатых и убогих автор стихотворного произведения 1691–1692 гг., которое называлось «Рифмы краесогласнии о прелести суетнаго сего мира… изъявителны бедств, кая зла страждут в мире сем живущии сановитии-богатии и убозии людие. Вразумително чтый сия, велие умиление и ползу обрящет». Заглавие ясно раскрывало «умилительный» замысел произведения. Те же мысли о равной доле и общности бед богатых и убогих многократно варьировались в произведении:
Днесь повелителя
Тя и властителя
Славна творит многим.
Утре со убогим
Равняет…
Иде же вси славни?
– Худородным равни.
И домов владыки?
– Почтены суть с лики
Убогих!..
Поне бедства многа
Снедают убога…
Сущым в славном чину
Безпокойство в ыну
И опасение…
И купецка чина
Сущих всех кручина,
Скорбь, туга снедает… (87, 90, 91, 92).
В другом списке этого необычного произведения добавлялись еще примирительно-«умилительные» строки к читателю:
Вем, яко обрящеши ползу в них всем многу —
Властелину богату и мужу убогу…
Ты, о благочестивый сих рифм читателю…
Умягчи прежде ниву внутрь сердца своего (93).
Произведение действительно уникально по отчетливому тону потерянности и миролюбивости144. Но все-таки оно не одиноко. И позже тема социального примирения всплывала вновь и вновь. Например, в печатном «Слове на Иоанна Воина» 1695 г. предлагалось делать некий шаг навстречу друг другу: «Сего ради непрестанно в доброе и полезное обучатися и сами, и в дому сущыя дети, и рабы, и подданныя в строение и в помощь порученныя люди всякаго добронравия должни наказывати»; «сего ради должно, должно всякой души – малому человеку и великому, мужу и жене, отроку и деве, рабу и господину, госпоже и рабыне…» (Служба, 64–64 об., 67 об.). Подобное тяготение к уменьшению социальной напряженности входило в ту эмоциональную «оборонительную» позицию, которую волей-неволей заняли верхи общества в конце XVII в. Но на их туманной мечте о социальном мире лежал налет очень знакомой насильственности: «И добродетель добродетели, яко некая верига или цепь членоскованая держится» («Служба», 65). Нет, эмоциональное напряжение, настроения ожесточенности оставались в силе, и их смягчения не предвиделось.
1 Цветная триодь. М., 1591. Л. 246 об. – 247; Октоих. М., 1594. Ч. 1. Л. 491; Евангелие. М., 1606. Л. 258.
2 Цитируемые старопечатные издания (по хронологии выхода): 1) Цветная триодь. М., 1604; 2) Апостол. М., 1606; 3) Евангелие. М., 1606; 4) Постная триодь. М., 1607; 5) Служебная минея: сентябрь. М., 1607; 6) Служебная минея: октябрь. М., 1609; 7) Общая минея. М., 1609; 8) Церковный устав. М., 1610; 9) Служебная минея: ноябрь. М., 1610; 10) Никита Фофанов. Предисловие или послесловие. Нижний Новгород, 1613; 11) Псалтырь. М., 1615. Указываются листы перечисленных изданий. Штриховое цинкографическое воспроизведение сочинения Никиты Фофанова см.: Зёрнова А. С. Памятник нижегородской печати 1613 года // Сборник публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. М., 1928. Т. 1. С. 87–99; фотовоспроизведение под наблюдением Ю. А. Лабынцева см.: Русская старопечатная литература: (XVI – первая четверть XVIII в.). М., 1981. Т. 1: Тематика и стилистика предисловий и послесловий.
3 Об источниках фофановского сочинения см.: Зёрнова А. С. Указ. соч. С. 58–86.
4 Цитируемые произведения: воззвание Гермогена против свержения Василия Шуйского с царского престола, первое и второе – ААЭ. Т. 2; воз звание москвичей в российские города о борьбе с интервентами – ААЭ. Т. 2; грамота Василия Шуйского к солигаличским жителям – СГГД. Ч. 2; грамота Дионисия и Авраамия Палицына ко всем ратным людям – ААЭ. Т. 2; грамота донских казаков к волжским, терским и яицким казакам – АИ. Т. 2; грамота смольнян к москвичам – СГГД. Ч. 2; грамота ярославичей к казанцам – СГГД. Ч. 2; «Иное сказание» – РИБ. Т. 13; «Новая повесть» – Дробленкова Н. Ф