китовъ» – ХIV).
Иногда определялось «социальное» положение животных или птиц («финиксъ … яко же царь» – VII; «утропъ … есть воевода всем рыбам» – ХIV; «стерково воинъство» – ХVI).
Сообщалось, что живут животные (антилопа «живет же близъ рекыакиана на крайны земли» – IV; «слонъ живетъ на горах Слоница» – V; горгона «живет же в горах западных» – Х; и т. д.). Птицы живут в гнездах («дятелъ … где налезеть мякко древо, ту творит гнездо свое» – IХ; и пр.).
Отмечалось природное окружение животных и птиц, обычно деревья, но не только (антилопу опутывает «древо, нарицаемо танисъ, подобно зело виннеи [лозе] добрами ветми и густо прутиемъ» – IV; «слонъ … спить же при древе» – V; «финиксъ … лежить … на кедрех ливаньских» – VII; «горлица … сядет на усхле древе» – VIII; «дятелъ … ходит на кедры» – IХ; «змиа … влезеть в камену расселину» – ХI).
Упоминались те, кто приходит к животным или птицам (ко львице «приидет левъ» – III; к упавшему слону «приидет слонъ великъ … приидет инъ малъ» – V; у горгоны «звери, от человека до скотины, и птиць, и змиа … идуть к неи» – Х; «утропъ … идет … ко златои тои рыбе» – ХIV; и пр.).
Постоянно указывались занятия животных и птиц, зачастую агрессивные (антилопа «бореться со землею и чешет роги своими» – IV; «елень … змию … пометаетъ» – VI; «дятелъ … клюет носом своим» – IХ; лисица на птиц «воскочивши и имет от них, и есть» – IХ; «егда узрит человека змиа … пришедши, бореться с ним» – ХII; «во брани бьющимся птицам, и отпадению перию бес числа … падають мертвы» – ХVI; и т. д. и т. п.).
Далее говорилось о корме и питье существ («финиксъ … питаеть же ся от святого духа» – VII; «лисица … ся кормит» – IХ; «ехидна … к мужеви изьесть лоно его» – ХIII; «утропъ … близъ рекы … пьет от нея и упиваеться» – IV; «елень … пьетъ воду» – VI; «змиа … поидет пити води» – ХI; и т. п.).
Следующий этап в предметной биографической схеме – это рождение детей у животных после «гона» и птенцов у птиц («раждает лвица» – III; «слоница … взыдет в реку до вымени и раждаетъ в воде» – V; ласка «родит двое» – Х; «неясытъ чадолюбива птаха есть» – VIII; «стеркъ чадолюбива птица есть» – ХIII; «овдод … воспитает птенца своя» – IХ; «голубици … кормят птенци свои» – ХII; и мн. др.).
Завершали биографическую схему попадание животного к «ловцу» или старческая слепота («орелъ … ослепнеть очи его, да не видит» – VI; «состареет змиа и не видит» – VI; «стеркови … состареють … не видети начнут» – ХIII) и, наконец, смерть («наченши от лва и прочаа звери, от человека до скотины и птиць и змиа … измирают» – Х).
Составитель рассматриваемого списка «Физиолога», разумеется, не заполнял подробную биографическую анкету на каждый вид животных и птиц. Его интересовали лишь любопытные моменты из их жизни. Какие моменты он считал удивительными – это тема особая. Мы же попытаемся ответить на иной, более общий вопрос: зачем составитель списка (редактор или писец) следовал биографической схеме, рассказывая о своих персонажах?
Схема эта, в отличие от конкретных фактов, вполне реалистическая, она выделяет основные константы обыденной жизни животных и птиц – то, чему в человеческой жизни соответствуют «сласть житеискаа» и «житеискаа напасть» (IX–Х). Таких пунктов примерно десять: 1) о взрослых существах; 2) о внешности; 3) о социальном положении; 4) о местожительстве; 5) о природном окружении; 6) о посетителях; 7) о деятельности; 9) о питании; 9) о пáрах и детях; 10) о болезнях и смерти.
Конечно, перевод «Физиолога» с греческого уже передал канву животного «биографизма» памятника. Но чему подобное литературное явление было созвучно именно на Руси ХV–ХVI вв.? Ведь сходную склонность к описанию объектов, а не событий, к «биографизму» и умалению нравоучительности проявили и некоторые другие списки «Физиолога» в ХVI в.3, а также произведения последней четверти конца ХV в., составленные из отдельных эпизодов, пронизанных повторяющимися предметными мотивами.
Аналогии можно найти в трех очень разных памятниках – в «Сказании о Дракуле-воеводе» по списку 1491 г. и в «Повести о житии Михаила Клопского» по списку первой половины ХVI в., а также – частично – в «Хожении» Афанасия Никитина по списку первой четверти ХVI в.
В «Сказании о Дракуле», в повторяющихся мотивах рассказов, находим сходную схему жизни Дракулы. Вырисовывается обыденное «житие его», как Дракула «живяше в Мунтианской земли» и «возлюби … временнаго света сладость»4. Дракула появляется в повести уже взрослым человеком – воеводой и, как неоднократно подчеркивается, «великим государем». Живет «в Мунтьянской земли» (554). Что видим «округ двора» его в «граде» (558)? Видим «источникъ его и кладязь на едином месте … у того кладязя …чару велию и дивну злату» (336); «возъ … на улици града пред полатою и товаръ … на возе» (558); «кожу … на столпе среди града и торга» (560); «бочкы железны … рéку» (562); «гору» (564) и пр.
Рассказывалось, кто приходил к Дракуле («приидоша к нему некогда от турьскаго поклисарие» – 554; «от многых странъ … прихождаху людие мнози» – 556; «приидоша к нему от Угорскыа земли два латинска мниха»; «прииде купець-гость некы от Угорьскыя земли» – 558; «прииде от угорскаго короля … апоклисарь … боляринъ, в лясех родом» – 560 и т. д.).
Особенно подробно живописались излюбленные занятия Дракулы – казни («повеле им гвоздиемъ малым железным ко главам прибити капы» – 554; «нищих и странных … повеле … зажещи огнем» – 558; «жена … веляше срамъ ей вырезати … сосца отрезаху … повеле ей руце отсещи» – 560; «мастеровъ … посещи повеле» – 562; и т. д. и т. п.). А сажанием на кол заканчивался почти каждый эпизод, отчего окружало Дракулу «множьство бесчисленое людей на колехъ и на колесех» (558), даже «на колех саженых множьство бо округ стола его» (560).
Застаем Дракулу и «на обеде», когда он «некогда ж обедоваше» (560).
Наконец, тема смерти пронизывала весь цикл рассказов о Дракуле с самого начала («смерть помышляти» – 554) и до конца («аще ль велики боляринъ, иль священник, иль инок, или просты … не может искупитись от смерти» – 556; «обедоваше под трупиемъ мертвых человекъ» – 560; «повиненъ … смерти» – 562; «убиенъ бысть» – 564; и т. п.).
Таким образом, в основе цикла странных или фантастических рассказов о Дракуле тоже лежала реалистическая схема обыденной жизни объекта: из десяти мотивов повторено восемь (нет о внешности Дракулы, а о его детях упомянуто в конце повести).
Теперь рассмотрим «Повесть о житии Михаила Клопского», также составленную из цикла эпизодов с повторяющимися мотивами, которые на этот раз характеризуют не столько Михаила, сколько жизнь самого Клопского монастыря. Чаще всего упоминаются монастырские строения (например, «келья отомчена … окно в келью … у кельи двери»5; «келъю топиль наземомъ» – 344; «горнъ раскопати» – 346; «по водицу къ церкви … кладязь неисчерпаемый»; «устрой церковь каменную … камение в лодьях» – 339; и др.). Регулярно присутствуют хозяйственные предметы («седитъ на стуле, а пред ним свеща горитъ» – 334; «седячи … за столом … в руках ширинка» – 342; «далъ, с себе снемъ, шубу» – 344; «панагею украл» – 346; «ловци тоню волокут» – 340; и т. д.).
Природное окружение не забыто («на писку лежалъ» – 344; «земля меръзла … земля тала» – 346; «по реки … по болотомъ» – 340; «пойде … на берегъ» – 338; «олень … за мошком идет» – 344; «взяша конъ воронъ изъ манастыря» – 346; «погодье велико две недели… И бысть в утре тишина» – 338; «бысть буря велия» – 338; и др.).
Затем в соответствии с уже знакомой нам схемой, из эпизода в эпизод прослеживаются приходы и приезды в монастырь («прихожение Михайлово … на Клопско» – 334; «явились три мужи … приехал князь Костянтинъ Дмитреевичь» – 338; «приеде владыка на Клопско» – 342; «приехал посадникъ Иванъ Васильевич Немиръ на манастырь» – 346; и пр.).
Постоянно говорится о богослужебной деятельности и обедах («въ трапезу хлеба ясть» – 336; «хлебъ им ясти в трапезе» – 338; «пошли в трапезу и поставя обед» – 342; «пить и есть от трапезы» – 346; и пр.).
И, наконец – о болезнях и смерти персонажей («нача сердцемъ стонати … разболелися» – 336; «у него рука, и нога, и языкъ проч отнялся и не говоритъ» – 342; «досягнеши трилакотнаго гроба» – 344; «с тех местъ у попа ни ума и ни памети», «его в животи неть» – 346; и т. п.).
Итак, из схемы обыденной жизни в «Повести о житии Михаила Клопского» повторено тоже восемь мотивов из десяти (без описания внешности действующих лиц и, естественно, без упоминания детей).
Остается сказать о «Хожении» Афанасия Никитина, где указанная схема повторяющихся мотивов при описании обыденной жизни проявилась, пожалуй, раньше всех произведений второй половины ХV в., но только в главной части «Хожения» – описании Индии. Речь идет о взрослом населении. О внешности индусов говорится часто (типичные отрывки: «люди ходять нагы все, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы въ одну косу плетены … а мужи и жены все черны»6; «а жонкы все нагы, толко на гузне фота …да на шияхъ жемчюгъ много яхонтовъ, да на рукахъ обручи да перстьни златы» – 337; и мн. др.). Очень различаются простые бедные индусы и знатные богатые, вплоть до султана.
Об индийской природе рассказывается многократно и многообразно (например: «во Индейской же земли кони ся у нихъ не родятъ; въ ихъ земли родятся волы да буиволы» – 333; «мамоны ходять ночи да имають куры, а живуть въ горе или въ каменье; а обезьяны то те живуть по лесу» – 335; «да всякого коренья родится … много; … на горе на высоце … родится каменье драгое … да слоны родятся» – 338; «зима же у нихъ … ежедень и нощь 4 месяца, а всюда вода да грязь» – 333; «варно да ветръ бываетъ … душно велми да парищо лихо» – 341; и т. д. и т. п.).
О мирных занятиях индусов почти не рассказывается; зато очень внимательно описываются торжественные грозные процессии и особенно военное дело: количество воинов в «ратях» у разных правителей, кто с кем воюет и вооружение («щитъ да мечь въ рукахъ, а иныя съ сулицами, а ины съ ножи, а иныя съ саблями, а иныи съ лукы и стрелами» – 333; «а бой ихъ все слоны, да пешихъ пускають нарередъ … а къ слономъ вяжуть къ рылу да къ зубомъ великия мечи» – 334; «а на всякомъ по 4 человекы съ пищалми» – 342; и т. д. В адрес Афанасия Никитина можно воскликнуть: «Ай да купец-наблюдатель!»).