Одним из наиболее веских аргументов в пользу существования исходной общности является факт морфологической близости славянских и балтских языков. На это обстоятельство, в частности, обращает особое внимание В.И. Георгиев[316]. В числе фактов, приводимых сторонниками противоположной точки зрения, имеется и указание на существенно различный лексический состав языков в отношении таких понятий, которые должны восходить как раз ко времени отделения их от индоевропейского праязыка[317]. Однопланово и прямолинейно вопрос явно не решается. И не случайно появление довольно сложной схемы Б.В. Горнунга, в которой предусматривается несколько неодинаковых этапов взаимодействия разных по своему происхождению племен[318].
Едва ли не большинство расхождений в науке возникает из-за разного понимания исходного материала. Тезис об автохтонности германцев в Северной Европе во многих работах принимается как данность. Отсутствие же видимых следов близости германских языков со славянскими побуждает к поискам «разделителя». Так, польский ученый Т. Лер-Сплавинский помещал между славянами и германцами иллирийцев, а балтов отодвигал к северо-востоку, полагая, что славяне стояли к германцам ближе[319]. Напротив, Ф.П. Филин видел больше общих черт у германцев с балтами и на этом основании локализовал прародину славян на юго-восток от балтов, в районе Припяти и Среднего Днепра[320]. Б.В. Горнунг также отправлялся от предположения об автохтонности германцев на севере, а потому исходную территорию славян определял довольно далеко на юго-востоке от мест их позднейшего обитания.
Поскольку германцы не были автохтонным населением западнобалтийских областей, вопрос о прародине балтов и славян не должен ставиться в зависимость от наличия или отсутствия в их языке общих моментов с германскими. При этом вопрос о происхождении балтов на первый взгляд кажется более простым, поскольку они целиком лежат в зоне культуры шнуровой керамики. Однако и в этой связи имеются проблемы, с которыми необходимо считаться.
В Северной Европе и Прибалтике с эпохи мезолита и раннего неолита сосуществуют два антропологических типа, один из которых близок населению Днепровского Надпорожья, а другой – лапоноидам[321]. С приходом культуры боевых топоров удельный вес индоевропейского населения здесь возрастает. Весьма вероятно, что обе волны индоевропейцев были близки в языковом отношении, хотя определенные отличия, вызванные временем, были неизбежны. Это был протобалтский язык, зафиксированный в топонимике довольно обширных областей Восточной Европы. Лапоноидное население, видимо, говорило на одном из уральских диалектов, что также нашло определенное отражение в ономастике этих территорий. Значительная часть этого населения была ассимилирована индоевропейцами. Но по мере продвижения из Приуралья угрофинских групп границы индоевропейских языков снова смещались к юго-западу.
Помимо угро-финских групп, на территорию Прибалтики во II тыс. до н. э. проникало население со стороны Приднепровья, что было связано с продвижением из Нижнего Поволжья племен срубной культуры. С какими-либо катастрофическими превращениями это, по-видимому, не было связано, поскольку чаще всего перемещались сравнительно малочисленные и родственные группы (может быть, отступающие под натиском с востока).
Очевидно, больше своеобразия вносили племена, продвигавшиеся в Прибалтику в унетицкое и лужицкое время. Это, по всей вероятности, те самые племена, которые принесли с собой малоазиатскую и адриатическую топонимику и которые уже в начале н. э. именуются венедами. В свое время А.А. Шахматов, признавая прибалтийских венетов кельтами, отмечал в их языке романо-италийские элементы[322]. Эти элементы сказались и на балтских языках. В литературе указывался факт дихотомии (разделения на две ветви) балтийских языков. С.Б. Бернштейн этот факт привлекал в опровержение концепции единого балто-славянского языка[323]. В прусском языке, в частности, несколько иной счет: например, рядом с литовским dewintas – «девять» существует прусское newints, в чем можно видеть юго-западное влияние. В самом населении прибрежной полосы, которое занимали венеды (или «рутены» Саксона Грамматика, о чем речь пойдет в главе об этнониме «русь»), в частности на территории Эстонии, наблюдается примесь понтийского (средиземноморского или причерноморского) антропологического типа, который мог быть занесен сюда с венетской волной[324]. Однако венетская ветвь по языку была все-таки близка основной балтской. Помимо сравнительно глухой, этимологически не определенной совпадающей топонимики, в этой связи заслуживает внимания название реки в Вифинии – Ypios[325]. Название прямо соответствует литовскому upe – «река» или старопрусскому ape, которому, кстати, параллель находится и в староиндийском ap – «вода». Может быть, в связь с этим словом должно поставить также (иранизированное по форме) название рек Южный Буг и Кубань Hypanis[326]. Иными словами, с венетами в Прибалтику попадает и население, вышедшее из причерноморских областей, родственное по языку населению степного и лесостепного Поднепровья, ранее продвинувшемуся на северо-запад.
В.И. Георгиев видел косвенное доказательство теории существования балто-славянского языка в истории индоиранской общности. Он отметил, что существование такой общности прослеживается только в древнейших письменных памятниках. Славянские языки зафиксированы на 2000, а литовский на 2500 лет позднее Ригведы и Авесты[327]. Но сравнение в данном случае все-таки недоказательно. Ригведа и Авеста появились в эпоху, когда индийские и иранские племена контактировали, тогда как позднее они практически не соприкасались. Славяне же и балты взаимодействовали как соседи, по меньшей мере, со времен Ригведы и Авесты, и надо объяснять, почему нет даже промежуточных диалектов между этими все-таки разными, хотя и родственными, языками[328].
Славяне, как и другие народы, не были однородными в расовом и культурном отношении. Вместе с тем у всех славянских народов до сих пор сохраняются элементы общей культуры, языка и внешнего облика, которые позволяют отличать славянство от других соседствующих с ним народов. В старой историографии удельный вес специфического начала обычно преувеличивался (и в положительном, и в отрицательном осмыслении), а его исторически обусловленный характер не учитывался. Но и с этими поправками существует проблема «прародины славян», т. е. вопрос о времени и территории оформления известных специфических черт, характеризующих этнический массив.
Литература о славянской прародине огромна, и рассмотреть ее полностью невозможно даже в специальной работе[329]. Принципиальное значение может иметь оценка двух подходов и представлений: один, идущий от П. Шафарика (1795 – 1861), именуемый иногда «романтическим», – взгляд на славян как народ, издревле занимавший обширную территорию, другой – предположение о существовании небольшой прародины, из которой происходит расселение в разных направлениях. Именно второй вариант породил множество концепций, причем не обошлось и без влияния локальных патриотических настроений. О.Н. Трубачев напомнил «мудрые слова Брюкнера, который давно ощутил методологическую неудовлетворительность постулата ограниченной прародины : «Не делай другому того, что неприятно тебе самому». Немецкие ученые охотно утопили бы всех славян в болотах Припяти, а славянские – всех немцев в Долларте (устье р. Эмс. – О.Г.); совершенно напрасный труд, они там не уместятся; лучше бросить это дело и не жалеть света Божьего ни для одних, ни для других»[330].
Ни лингвистический, ни археологический материал (каждый в отдельности и оба вместе) не в состоянии пока решить вопрос в ту или другую сторону. Дело в том, что имеются данные и «за» и «против». В пользу мнения Шафарика говорит то обстоятельство, что славянские языки уже в глубокой древности распадались на ряд диалектов, что проще понять, если рассматривать славянство как одно из крупных ответвлений прежней индоевропейской общности. С другой стороны, история древности полна примеров биологических и социальных взрывов, когда тот или иной народ выбрасывает волну за волной значительные массы населения, тесня, уничтожая, ассимилируя другие народы. Один такой взрыв у славян хорошо известен по письменным источникам: он произошел в V – VI вв. Но был ли он первым – ответить трудно.
Там, где лингвистика теряет ощущение времени, а археология затрудняется в объяснении причин смены культур, большую помощь может оказать антропология. У славян, как и у германцев, длительное время господствовал обряд трупосожжения, что лишает антропологию материала как раз от того периода, когда славяне появляются на исторической арене – в источниках римских и византийских авторов. Но сопоставление современных и средневековых материалов (христианизация восстановила трупоположение) с древнейшими позволяет перекинуть мост через обрыв.
В антропологической литературе имеются два разных опыта решения проблемы славянского этногенеза. Один из них принадлежит Т.А. Трофимовой, другой – Т.И. Алексеевой. Опыты эти существенно разнятся между собой как по подходам, так и по выводам. Интересная и насыщенная статья Т.А. Трофимовой отправлялась от господствовавших у нас в середине XX столетия автохтонистских концепций и нацелена против индоевропейской компаративистики. В результате, отметив наличие разных компонентов в составе славянства, автор не сочла возможным «рассматривать какой-либо один из этих типов как исходный праславянский тип»