Для понимания существа происходивших в Приднепровье в VIII – IX вв. событий важно было бы объяснить истоки различий в наборе инвентаря в погребениях разных типов. Вряд ли будет достаточным простое соотнесение: больше инвентаря – богаче и выше по положению. Такой подход оправдан только для установления социальной принадлежности в рамках одного типа верований. Обряд трупоположения предполагает, как правило, более полный набор сопутствующих предметов, чем это требуется при обряде трупосожжения. Тем не менее, можно говорить об определенных изменениях в соотношении разных этнических и культурных групп внутри поляно-русской территории на протяжении от VI до IX – X вв. Подобно тому, как завоеватели – германцы и прочие варвары подвергались влиянию завоеванного романского населения, и новая славянская волна, появившаяся в Приднепровье в VI в., постепенно проникается местными традициями, а этнические группы, оказавшиеся на первых порах в зависимости от пришельцев, в силу далее зашедшего процесса социальной дифференциации снова выдвигаются на первый план.
Возрождение обряда, перекликающегося с лесостепным скифским и еще доскифским, вряд ли было случайным. Почти наверняка доскифские верования сохранялись у определенной части местного населения. Однако они не могли проявляться совершенно свободно ни в скифское, ни в черняховское время, поскольку носители их оставались в этих культурах на нижних ступенях социальной лестницы. Такое положение сохранялось и после славянского вторжения VI – VII вв. (многочисленные клады упоминавшихся «древностей» могли зарывать и от пришедших в движение северных славянских племен). Накануне образования Русского государства в Приднепровье происходят изменения, в результате которых оживают очень давние традиции.
Одной из особенностей срубных погребений Киевщины является сопровождение умершего, видимо, насильственно умерщвленной женщиной и конем. О первом довольно подробно рассказывает Ибн-Фадлан, правда, применительно к обряду трупосожжения: умершего сопровождает любимая жена (а не рабыня). Описанию Ибн-Фадлана, в частности, соответствуют погребения типа знаменитой Черной Могилы[614]. Помещение в сруб коня – явление для славян не характерное. Оно может быть связано с оживлением традиционных представлений (например, уходящий в эпоху бронзы обряд погребения с повозкой). Погребения с конем характеризовали также аварские могильники. Но в данном случае может представить больший интерес другая параллель: Прибалтика.
Как отмечалось выше, помимо Приднепровья и Подунавья пальчатые фибулы достигали и западнобалтской области. Примерно с III – IV вв. здесь получают распространение погребения с конем[615]. Обычно это трупосожжения. Сходны с ними трупосожжения с конем и в Гнездовском могильнике[616]. В X в. камерные трупоположения с конем достигают и шведской Бирки, хотя приходят они, очевидно, с континента[617]. Считая камерные погребения на Руси и в Польше «могилами варягов», Г.С. Лебедев вместе с тем отмечает, что «генетически камеры Швеции связаны с «княжескими могилами» Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштатского периода (VII – VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Автор полагает, однако, что традицию эту передавали только германцы. «В позднеримское время, – замечает он, – складывается специфически германский вариант этого обряда (Лойна, Хозлебен). Непосредственными предшественниками скандинавских камер были германские погребения позднего этапа эпохи Великого переселения народов». Лойна и Хозлебен – это район Заалы – притока Эльбы, где в историческое время обитали славяневенды, а не германцы. «Княжеские могилы» более всего были распространены в зоне оксывской культуры (в междуречье Одера и Вислы).
Увязывание обряда с «варягами-шведами», очевидно, слишком натянуто, поскольку и сам автор истоки обряда видит на континенте. Вопрос о заселении Швеции и вообще Скандинавии все еще остается, по существу, открытым. Но не случайно, что и шведские специалисты замечают в некоторых особенностях прибалтийских погребальных обрядов «скифские» черты[618].
Фибулы Подунавья (VI в.)
Распространение фибул Подунавья по Западной Европе (вторая половина VI в. – начало VII в.)
Исследователи киевского некрополя обычно отмечают, что наиболее богатые дружинные трупоположения приходятся примерно на середину и вторую половину X в. (до принятия крещения). Возникновение государства само по себе должно было оказать влияние на ритуал погребения знати, должно было способствовать ее стремлению выделиться на общем фоне. Уже поэтому возможно было заимствование элементов ритуала у знати других земель. Но если и исключить погребения знати, то и тогда придется учитывать факт несомненного различия населения как внутри области Среднего Поднепровья, так и в особенности сравнительно с другими областями расселения славян. О различиях свидетельствуют не только разные погребальные обряды и неодинаковые антропологические типы, но и заметные бытовые отличия.
В «Повести временных лет» сохранился весьма древний отрывок сказаний о полянах. О глубокой его древности свидетельствует тот факт, что основное его содержание – противостояние полян и древлян. Борьба этих племен приобрела особую остроту в середине X в., а в XI племенные деления уже заменялись территориальными. Летописец отмечает, что «имяху бо обычаи свои, и закон отець своих и преданья, кождо свой прав». Ему казалось несомненным, что «прав» полян ставил их выше древлян и других славянских племен. А объективно он нарисовал картину действительно разных обычаев. По летописи, «Поляне бо своих отець обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам своим и к сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем и к деверем велико стыденье имеху, брачный обычай имяху: не хожаше зять по невесту, но прихожаху вечер, а заутра приношаху по пей что вдадуче. А древляне живяху скотьски: убиваху друг друга, ядяху все нечисто, и брака у них не бываша, но умыкиваху у воды девица». Видимо, несколько более поздний летописец уточнил, что «и Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху: живяху в лесех, якоже и всякий зверь, ядуще все нечисто, и срамословье в них пред отьци и пред снохами, и браци не бываху в них, по игрища межю селы; схожахуся на игрища, и ту умыкаху жены собе, с неюже кто съвещашеся; имяху же по две и по три жены».
Упоминание об обряде трупосожжения сделано, возможно, уже с позиций летописца-христианина: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и по сем творяху кладу велику, и възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посемь собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путех, еже творять вятичи и ныне»[619].
Стремление летописцев поднять полян за счет некоего унижения древлян и других славянских племен не достигает цели, поскольку они нарисовали не «хорошие» и «плохие», а просто разные традиции и обычаи. У полян заметно сохранение традиций «большой семьи», в которой младшие члены не имеют права голоса. Напомним, что для Черняховской культуры были характерны по большей части большие дома, в которых могла размещаться большая семья. (О том же говорит и «дань с дыма»: в «больших домах» обычно было несколько очагов.) Напротив, уже у зарубинцев, как и у позднейших славянских племен, преобладали большие однокамерные жилища, которые могли вмещать только одну малую семью. Летописца не устраивали в обычаях древлян «демократические» традиции, на которые обращают внимание и византийские авторы.
Глубокие различия обозначены и в порядке заключения брака. У полян сами сочетающиеся отстранены от решения связанных с браком вопросов. По справедливому замечанию Б.А. Рыбакова, здесь «уже издавна существовал патрилокальный брак»[620]. Совершенно пассивная роль у полян предназначалась женщине. Невесту приводят с вечера в дом жениха, а «выкуп» приносят на другой день. (Видимо, предполагается, что невеста может быть отослана назад.) Аналогичный обряд известен у племен Верхнего Подунавья, где соприкасались славяне, руги, гунны, кельты и германцы, и некоторых других племен, вошедших в состав Франкской Империи[621].
У древлян и других славянских племен выбор невест происходил на «игрищах» «у воды». Сообщавший об этом летописец, видимо, не особенно понимал существа этого обычая. Ему казалось, что невест просто умыкают. Но позднейший летописец разъяснил обрядовое значение умыкания, поскольку оно совершалось по договоренности с невестой («с нею же кто съвещашеся»). Русский переводчик «Слова Григория» описал некоторые подробности, связанные с ритуальной ролью воды в языческом свадебном обряде: «А се поганскы творять: водят невесту на воду, даюче замужь, и чашу пиють бесом, и кольца мочють в воду и поясы»[622].
Из летописного описания брачного обычая древлян и других славянских племен можно понять, что у них еще сохранялись некоторые пережитки матриархата. Если у полян «не хожаше зять по невесту», то у других племен, очевидно, такое хождение предусматривалось обычаем. Уже после совершения «умыкания» жених должен был отправиться в род невесты, чтобы окончательно обговорить дело. В отдаленном прошлом он просто должен был уйти в род жены. Теперь дело ограничивается ритуальным поклонением родителям и родственникам невесты.
О многоженстве у славян известно по разным источникам. Гораздо интереснее указание летописца на то, что у полян была моногамия. Это, по-видимому, соответствует действительности. У Игоря, судя по всему, была единственная жена – Ольга. Одна законная жена была и у Святослава, а Малуша – мать Владимира – была всего лишь рабыней-наложницей. Гордая полоцкая княжна Рогнеда отказывалась «розути робичича» Владимира, предпочитая ему законного сына Святослава Ярополка. И только Владимир начисто разрушил эту линию строгой моногамии, привезя с варяжской дружиной и нравы, не характерные для киевских традиций: у него было 5 жен и несколько гаремов наложниц. И даже век спустя христианин Святополк имел две жены и не внимал наставлениям митрополита оставить только одну.