Мало-помалу все заняли указанные места. Мое располагалось рядом с матушкиным – за длинным столом, стоявшим поперек главного, но на некотором удалении от него, так что я оказался почти напротив Пероа и Идернеса и мог видеть Амаду, хотя она сидела слишком далеко от меня, чтобы я мог разговаривать с ней.
Пир начался в гнетущей тишине, поскольку, за исключением обмена любезностями, никто не решался завести разговор. Но в конце концов вино, к которому Идернес прикладывался изрядно, равно как и его свита, в отличие от Пероа и египтян, так вот, вино развязало язык сотрапезникам, и они постепенно оживились. Однако, если подданные Великого царя не считали для себя зазорным обсуждать дела частные и государственные в хмельном угаре, египтяне, напротив, блюли при этом трезвость. О пристрастии чужеземцев к вину было хорошо известно Пероа и многим из нас, особенно мне, немало пожившему среди них, поэтому, и это было одной из причин, Идернесу и предложили встретиться на пиру, где в спорах с ним мы могли бы заручиться преимуществом.
Некоторое время спустя наместник обратил внимание на дивный кубок, к которому он то и дело прикладывался, и спросил о чем-то вельможу с ястребиным взором – того самого, о котором я упомянул выше. И, когда получил ответ, громко, достаточно громко, чтобы я мог его слышать, произнес:
– Скажи мне, о властитель Пероа, не принадлежал ли когда-то этот кубок Великому царю, уж очень он на него похож?
– Понимаю тебя, о Идернес, – ответил Пероа. – Так и есть, но потом этот кубок стал моим, ибо его подарил мне Шабака, а он принял его в дар от Великого царя.
Лицо у наместника, как и у всех из его свиты, исказилось от ужаса.
– Ну конечно, – ответствовал он, – этот Шабака, должно быть, ни во что не ставит царские милости, коли запросто передает их первому встречному. По крайней мере, да не осквернят слуги Царя царей кубка, коего касались уста его. Прошу тебя, о властитель, пусть мне дадут другой кубок.
После того как ему принесли другой кубок, Пероа попытался обратить все в шутку и попросил меня рассказать историю с этим кубком. Все обратились в слух, и я сказал так:
– О властитель, высочайший наместник ошибается. Это был вовсе не дар Царя царей. Я приобрел у него кубок в обмен на знаменитый в некотором смысле лук и не вижу ничего зазорного в том, что передал его тебе, мой повелитель.
Идернес промолчал в ответ, решив, как видно, забыть это дело.
Немного погодя, однако, его взгляд упал на Амаду и жемчужины, что были на ней, и, опять обратившись с вопросом к своему военачальнику с ястребиным взором, он сказал:
– Не сочти меня нелюбезным, о властитель, за то, что я не могу отвести глаз от той благородной юной красавицы, чье появление на публике у нас в стране, где женщинам не пристало показываться на людях, сочли бы за оскорбление. Но на ее прекрасной груди я вижу некие жемчужины, похожие на те, что, как известно всем на свете, издавна украшали правителей, восседающих на троне Востока. И мне было бы любопытно узнать, те ли это жемчужины или нет?
– Не знаю, о Идернес, – ответствовал Пероа. – Единственное, что мне известно, так это то, что благородный Шабака привез их с Востока. Расспроси его, если это доставит тебе удовольствие.
– Шабака снова… – начал было Идернес, но тут же осекся, воздержавшись от продолжения.
– Да, о наместник, и снова Шабака. Я выиграл эти жемчужины на спор у Царя царей, а заодно и немного золота. Думаю, тебе это уже известно, поскольку намедни твоего посланника высекли за то, что он пытался их выкрасть, в чем он сам же и признался, сказав, что пошел на кражу не по своей воле, о наместник.
Идернес ничего не смог возразить против столь смелого ответа. Однако его военачальники насупились, а многие египтяне прошептали слова одобрения.
Вслед за тем пир продолжался без каких бы то ни было происшествий – восточные гости пили без устали, и так до тех пор, пока столы в конце концов не опустели и низшие рангом не покинули трапезную, за исключением дворецких и личных слуг, к числу коих относился и Бэс, – они так и стояли за спинами у своих хозяев. Тут же воцарилась тишина, подобная той, что наступает перед бурей, и в самый ее разгар Идернес заговорил с заметной вялостью в голосе:
– Я прибыл сюда, о Пероа, – сказал он, – оставив кресло правителя Саиса не затем, чтобы вкушать твое мясо и вино. А для того, чтобы обсудить с тобой дела первейшей важности.
– Вот именно, о наместник, – ответил Пероа. – Так чего же тебе угодно теперь? Быть может, ты желаешь обсудить их наедине со мной и моими советниками?
– Есть ли в том нужда, о Пероа, тем более что я не собираюсь говорить ни о чем таком, чего не должно слышать всем?
– Как будет угодно. Тогда говори, о наместник.
– Я прибыл сюда, властитель Пероа, во исполнение писания, скрепленного так называемой Печатью Печатей, древней Белой печатью, издревле принадлежавшей предкам Царя царей. Так где же эта печать?
– Здесь, – молвил властитель, распахивая на себе мантию. – Вот она, взгляни, наместник, и пусть твои приближенные тоже поглядят, только не вздумайте ни ты, ни кто-либо из них к ней прикоснуться.
Идернес смотрел на нее долго и упорно, как и некоторые его спутники, в частности военачальник с ястребиным взором. Потом они переглянулись и, смутившись, принялись перешептываться.
– Похоже, это подлинная печать, та самая Белая печать! – наконец воскликнул Идернес. – А теперь скажи, Пероа, как эта священная реликвия, которой пристало храниться на Востоке, попала в Египет?
– Ее доставил мне благородный Шабака вкупе с кое-какими грамотами от Великого царя, о наместник.
– Опять Шабака, уже в третий раз, клянусь Священным огнем! – вскричал Идернес. – Он привез кубок, достославные жемчужины, золото и, наконец, Печать Печатей. Чего он только не привез! Уж не стоит ли он, случаем, превыше самого Царя царей?
– Ничего особенного, о наместник, всего лишь указы Царя царей за Белой печатью, и мы готовы передать их тебе, дабы ты принял их к исполнению.
– Какие еще указы, египтянин?
– Вот какие, о наместник. Тебе и войску твоему, что ты привел с собой, предписано вернуться в Саис и следом за тем покинуть Египет, да как можно скорее, а если ослушаетесь, то поплатитесь жизнью.
Идернес и его военачальники онемели от изумления.
– Это что, бунт? – вопросил он.
– Нет, о наместник, всего лишь воля Царя царей, скрепленная Белой печатью, – с этими словами Пероа снял с груди свиток, поднес его ко лбу и, к прискорбию Идернеса, прибавил: – Изволь повиноваться предписанию, скрепленному печатью, не то данной мне властью, как только ты с войском своим вернешься восвояси и как только истечет срок данной тебе охранной грамоты, я обрушу на тебя весь свой гнев и сотру в пыль.
Идернес огляделся кругом, как затравленный волк, и спросил:
– Неужто ты задумал убить меня прямо здесь?
– Никоим образом, – ответствовал Пероа, – ведь у тебя есть наша охранная грамота, а египтяне – народ великодушный. Однако ты отстраняешься от должности, и тебе велено покинуть Египет.
Идернес на мгновение задумался, потом сказал:
– Если я и покину Египет, то, во всяком случае, не один, ибо мне велено как устно, так и письменно, в чем вы можете не сомневаться, привезти с собой деву по имени Амада, которую Великий царь желает видеть в числе своих жен. Мне было сказано, что она сидит вон там, подобная драгоценному камню и прекрасная, как те жемчужины на ее груди, которые таким образом вернутся к своему царственному хозяину. Так отдайте же ее мне, и пусть она тотчас же отправится со мной.
Тогда, нарушив повисшую в воздухе тягостную тишину, Пероа ответил:
– Египетская принцесса-цесаревна Амада не может отправиться в гарем Великого царя без согласия благородного Шабаки, которому она отныне принадлежит.
– Шабака, уже в четвертый раз! – проговорил Идернес, сурово глянув на меня. – Коли так, пусть Шабака тоже едет с нами. Впрочем, и одной его головы в корзине будет довольно, благо это избавит нас от дальнейших хлопот, а самого Шабаку от мучений. Да-да, теперь я припоминаю. Ведь это тот самый Шабака, которого Великий царь приговорил к смерти в лодке за злой умысел против его величества и который выторговал себе жизнь, пообещав доставить к нему самую прекрасную и самую ученую девушку на свете – египетскую принцессу-цесаревну Амаду. Так что пускай этот плут держит свое слово!
Тогда я вскочил на ноги, как и большинство присутствующих. Только Амада осталась сидеть, не сводя с меня глаз.
– Ты лжешь! – воскликнул я. – И я убью тебя, хоть ты и заручился охранной грамотой.
– Я лгу? – презрительно усмехнулся Идернес. – Тогда скажи ты, присутствовавший при том разговоре, скажи перед этой честной компанией, лгу я или нет, – и он указал на военачальника с ястребиным взором.
– Он не лжет! – проговорил тот. – Я был тогда при дворе Великого царя и слышал, как этот самый Шабака выторговал себе помилование, обязавшись через своего брата передать царю принцессу-цесаревну Амаду. В подарок ей ему были вверены жемчужины, те, что сейчас на ней. Золото, о котором здесь упоминалось, тоже было дано ему, чтобы она могла прибыть на Восток в полном парадном облачении, – по крайней мере, я так слышал. Кубок же был отдан ему в награду вместе с деньгами на личные нужды.
– Это неправда! – выкрикнул я. – Имя Амады вырвалось у меня случайно, только и всего.
– Вырвалось случайно, да неужели? – рассмеялся Идернес. – Тогда, коли ты мудр, то стерпишь, когда царственная Амада вырвется из твоих рук, и уже не случайно. Но оставим этого шельмеца. Властитель, так готов ли ты отдать мне эту красавицу или нет?
– Нет, наместник, – ответил Пероа. – Твое требование оскорбительно и толкает нас на восстание, ибо во всем Египте нет мужчины, который с готовностью не отдал бы свою жизнь в защиту египетской принцессы-цесаревны.
Это заявление было встречено одобрительными возгласами всех египтян, присутствовавших в трапезной. Идернес выждал, когда стихнет шум, и сказал: