Да, в той битве погибло десять тысяч пришельцев с Востока вместе с их наймитами, и посреди поля брани на рассвете мы провозгласили Пероа фараоном Египта, а он, в свою очередь, назначил меня главным военачальником своего войска. В той битве пало и больше тысячи моих воинов, включая тех шестерых охотников, которых я выиграл в споре с Великим царем и привез с собой с Востока. На поле брани они служили мне телохранителями, сражаясь не на живот, а на смерть, и кто знал, что у них не было никакой надежды на пощаду от своих соплеменников. Они пали замертво один за другим, а последние двое – во время атаки на заходе солнца. Что ж, они проявили отвагу и преданность мне, и да упокоятся их души с миром. Уж лучше умереть так, чем в яме со львами.
В Мемфис мы вернулись с триумфом – я, с трофеями, прибыл в арьергарде. Прежде чем мы с фараоном расстались, к нам подоспел гонец с добрыми вестями. Как стало доподлинно известно, в подвластных Царю царей землях грянули мятежи, и он объявил войну Сирии, Греции, Кипру и другим, наполовину покоренным им странам, где тоже, разумеется по взаимному согласию, внезапно полыхнуло пламя бунтов. И вот уже посланцы Пероа отбыли к восставшим, чтобы поведать им о том, что произошло на берегах Нила.
– Если это правда, – сказал Пероа, когда все выслушал, – Великому царю не хватит сил, чтобы снова пойти на Египет.
– Именно так, фараон, – ответствовал я. – Только, думаю, он одержит верх в этой великой войне, а стало быть, года через два будь готов сойтись с ним лицом к лицу.
– Два года – большой срок, Шабака, за это время с твоей помощью можно много чего сотворить.
Однако волею судеб ему было суждено лишиться этой помощи, и все из-за Девы-губительницы.
А произошло вот что. В разгар великих торжеств по случаю победоносного возвращения Пероа в Мемфис в огромном храме Амона, перед образом бога, расположили наши трофеи: тысячи правых рук, отсеченных у павших врагов, тысячи же мечей и прочее оружие, а также колесницы, груженные множеством сокровищ, частью причитавшихся богу. Верховные жрецы благословили нас именем Амона и других богов, а народ осыпал нас во время шествия цветами: весь Египет торжествовал, ибо он вновь обрел свободу.
В тот же день в храме, по древним обычаям и традициям, Пероа венчали на египетский престол. Скипетры и драгоценные камни, сокрытые для поколений грядущих, извлекли из потайных хранилищ, известных только хранителям; на голову ему возложили венцы древних фараонов: да-да, то был двойной венец – Верхнего и Нижнего Египта. Так, в охваченном безудержным весельем Мемфисе, свободном от чужеземного гнета, он был помазан как первооснователь новой династии, а вместе с ним помазали и его царицу.
Я тоже был удостоен высоких почестей, поскольку история о том, как Идернес пал от моей руки, и о других моих подвигах разошлась и за пределами Египта, так что следом за фараоном меня нарекли величайшим человеком в Египте. Не был обделен вниманием и Бэс: простой люд в большинстве своем принял его за духа в обличье карлика, эдакого крепыша-ловкача, ниспосланного нам в помощь богами. Помимо всего прочего, в завершение церемонии многие зрители подняли голос за то, чтобы я, намеревавшийся жениться на египетской принцессе-цесаревне, был наречен следующим наследником престола.
Заслышав такое, фараон глянул сперва на своего сына, потом с недоверием посмотрел на меня – я смутился и был вынужден спешно ретироваться.
В открытой галерее храма не было ни души: все, даже стража, собрались в просторном внутреннем дворе поглазеть на церемонию венчания Пероа на царство. Только в тени у подножия одной из двух громадных статуй перед наружным пилоном храмовых ворот сидел крохотный с виду человечек, кутавшийся в темную хламиду, которого я поначалу принял за нищего. Когда я поравнялся с ним, он схватил меня за край мантии. Я остановился и стал ощупывать себя, пытаясь найти, что бы ему дать, но ничего не нашел.
– У меня ничего нет, отец, – рассмеявшись, сказал я, – кроме разве что золотого эфеса меча.
– Не бери в голову, сынок, – ответил мне низкий голос, – к тому же, думаю, он тебе еще пригодится, пока все не закончится.
Затем, пока я приглядывался к нему, он откинул капюшон, и под ним я увидел старое, морщинистое лицо, обрамленное длинной седой бородой, как у моего двоюродного деда, святого Танофера, отшельника-кудесника.
– Великие дела вершатся там, Шабака, столь великие, что я даже выбрался из своего склепа, чтобы посмотреть, а вернее, послушать, ибо я слеп, – послушать то, что уже трижды слышал на своем веку, – и он указал на пеструю толпу во дворе. – Да уж, – продолжал он, – я повидал фараонов, царствующих и почивших, при том что один из них пал от руки захватчика. А что станется с этим фараоном, как думаешь, Шабака?
– Тебе лучше знать, дядюшка, ведь я не пророк.
– Да как же я теперь увижу, племянничек, ежели твой карлик отнял у меня чудесную Чашу? Впрочем, я нисколько не жалею, ибо твой карлик храбр и умен и еще может оказать тебе не одну услугу, как и Египту. Но прежней Чаши нет, а новая пока не обрела угодную мне форму. Так как же я тебе отвечу?
– Полагаясь на мудрость сердца.
– Хорошо, племянничек. Что ж, мудрость сердца моего подсказывает, что за пирами порой следует голод, за весельем – скорбь, за победами – поражение, за великими прегрешениями – покаяние и несуетное обращение к добру. А еще она подсказывает мне, что ждет тебя дальняя дорога. Где сейчас царственная Амада? Я не расслышал ее поступи среди шагов сошедшихся в Мемфис на торжество? Хотя, быть может, мой слух ослаб в последнее время, Шабака, и теперь я слышу хорошо только в ночной тиши.
– Не знаю, дядюшка, да и кого только не занесло нынче в Мемфис. Но что ты имеешь в виду, спрашивая об Амаде? Она, конечно, готовится к пиру, где я с нею и увижусь.
– Ну конечно. Скажи: а что происходит в храме Исиды? Когда я проходил мимо пилона, нащупывая дорогу нищенским посохом, я подумал… а почем ты знаешь, сколько народу сошлось в Мемфис? Хотя, определенно, я слышал много голосов, и все кричали, что тебя, Шабака, надобно наречь следующим наследником египетского престола. Так ли это?
– Да, святой Танофер. Потому я и ушел – с досады, ибо, клянусь, не ищу для себя подобной чести и, конечно, совсем не желаю.
– Вот-вот, племянничек. Однако ж дары имеют свойство доставаться тем, кто их не желает, а последнее, что я видел перед тем, как расстаться с Чашей, – вернее, последнее, что видела она, – так это тебя в двойном венце. Чаша сказала, что ты смотрелся в нем великолепно, Шабака. А теперь ступай, потому как – слышишь? – сюда направляется процессия с новопомазанником-фараоном, для которого ты завоевал царскую мантию в той лощине, где сразил насмерть Идернеса и дал отпор его полчищам. Да, ты был молодцом, моя новая Чаша, хоть она и несовершенна, показала мне все. Я горжусь тобой, Шабака, но ступай, ступай же!.. Подайте бедному старцу! Подайте, высокочтимые, бедному слепцу, который лишился всего, еще когда последний фараон заступил на египетский престол, и который с тех пор живет одними лишь тягостными воспоминаниями!
Дома я застал матушку – она только-только вернулась с венчания, но Бэса нигде не было, я решил, что он, должно быть, отправился проведать свою новоиспеченную женушку – Карему. Матушка обняла и благословила меня, похвалив за ратные подвиги, а потом занялась моими ранами, хоть они и были пустячные. Но, едва она принялась за дело, как я ее остановил, спросив, не видела ли она, случаем, Амаду. Матушка ответила, что нигде ее не видела и ничего о ней не слышала, и это показалось мне странным, тем более что она тут же затараторила о чем-то своем. Я сказал ей то же, что и святому Таноферу, предположив, что Амада, верно, готовится к пиршеству, поскольку на венчании я ее не видел.
– Наверно, прощается со своей богиней, – кивнув, ответила матушка, – поскольку некоторым куда тяжелее бывает спуститься с небес на землю, чем вознестись с земли на небеса, а ты, сынок, в конце концов, настоящий герой.
С этими словами матушка удалилась переодеваться, оставив меня в недоумении, поскольку она была женщина прозорливая и слов на ветер не бросала.
А тут еще святой Танофер – должно быть, неспроста помянул храм Исиды, а ведь он тоже не бросает слов на ветер. О, сейчас я чувствовал себя точно так же, как тогда, в тени под пальмой в дворцовом саду.
Впрочем, хандра у меня быстро прошла: кровь моя вновь закипела от радости великой победы, и сердце мигом закрыло доступ тоске, ибо в тот день я и впрямь прослыл величайшим героем в Мемфисе. Однако на самом деле, сказать по правде, я об этом узнал, лишь когда вместе с матушкой вошел в главную трапезную дворца, немного, однако, опоздав, поскольку уж больно долго матушка наряжалась.
Первым, кого я увидел, был Бэс, разодетый в восточные шелка, которые он умыкнул из шатра наместника: карлик стоял на столе, чтобы всем было его видно и слышно, и потрясал в воздухе обеими руками, держа в одной мерзкую голову Идернеса, а в другой – голову того сановника с ястребиным взором, которого он прикончил самолично; при этом он зычным голосом рассказывал подробности нашего поединка. Заприметив меня, он громко возгласил:
– Глядите! Вот идет храбрец! Вот он, герой, которому Египет обязан свободой, а фараон – царским венцом!
Вслед за тем все, кто был в зале: знать, воины и слуги, толпившиеся у дверей, – принялись громогласно восхвалять и славить меня, так, что я даже пожалел, что не могу раствориться в воздухе, как святой Танофер, которому, по слухам, такое было вполне под силу. Поскольку это было никак невозможно, я кинулся к Бэсу, который с ловкостью обезьяны успел спрыгнуть со стола и, все так же потрясая жуткими трофеями и что-то выкрикивая, уж не знаю как, выскочил из залы под громогласный хохот гостей.
Потом глашатаи возвестили о появлении фараона – и все разом смолкли. Он вошел торжественно, в сопровождении свиты, и мы, его верноподданные, по древней традиции простерлись перед ним ниц.