Как объяснить такое быстрое обращение ко Христу народа, языческое благочестие которого было общим местом у писателей древности, для которого его боги и храмы, казалось, были неотделимы от всего его существа, культы которого были распространены по всему миру до отдаленной Британии и нашего юга? Как могли потомки ревностных служителей Ра, Амона и Птаха, создавших богословские системы, таинственные культы, доходивших в своих исканиях иногда до сравнительно высоких достижений, оставить свою религию, нашедшую себе поклонников среди всех народов древности, и сделаться не только поголовно христианами, но и мучениками и основателями нового учреждения — монашества? Ответ на это пытается дать один из современных исследователей коптской старины Лейпольдт. Он указывает на то, что всемирное распространение египетских культов в связи с их эллинизацией оторвало их от создавшей их почвы и их народа, который в своей массе и раньше не участвовал в богословской работе верхов при храмах, и теперь еще более стал далек от этих храмов с их эллинизованными богами и греками жрецами; не даром слова «эллин» и «язычник» стали синонимами. Действительно, если мы прочтем, например, составленный во II в. трактат Плутарха об Исиде и Осирисе, мы убедимся в том греческом или, лучше сказать, международном умозрении, какое наслоилось в это время на египетскую религию. Да и сами египтяне-христиане до такой степени позабыли своих богов, что не смущаясь давали их имена по привычке; среди них изобилуют и Анупы, и Висы, и Амоны и т. п. Жрецы были или греки, или египтяне, также отставшие уже от египетской премудрости. Все чаще и чаще мы встречаем вместо надписей пустые места или бессмысленные изображения, доказывающие, что при храме или под руками уже не было сведущего в иероглифическом письме.
С другой стороны, египетский народ был приготовлен к принятию христианства едва ли не более, чем какой-либо другой народ. Если идея страждущего божества в той или иной форме, с той или другой степенью приближения к идее искупления была свойственна многим религиям древности, то нигде она до такой степени не проникала во все существо религии, быта и искусства, как в Египте. Осирис, благой Онуфрий, был всем для древнего египтянина, особенно и потому, что он сливался с этим богом после смерти, обожествляясь и сподобляясь бессмертия и славы. Ни один народ древности не создал такого учения о загробной участи, ни одна религия не давала так много по этому вопросу, столь живо захватывающему человека. Поэтому вполне понятно, что все инородцы, селившиеся в долине Нила, подвергались могущественному влиянию именно этой стороны египетской культуры: при взгляде на фаюмские портреты или гипсовые головы саркофагов, или погребальные пелены с портретными изображениями погребенных ясно выступают не египетские типы, а греческие, римские, и семитические, успокоившиеся на лоне Осириса. Какой народ мог в демотическом папирусе о Сатни дать эпизод, слегка напоминающий притчу о богатом и Лазаре и являющийся прототипом сказаний о Будде, Павле Фивейском и других, обратившихся после впечатления, произведенного на них похоронами. Этот интерес к вопросам загробного бытия и эсхатологии мог еще в большей мере, чем древняя религия, удовлетворить христианство, и египтянин, приняв новую веру, до такой степени остался верен ему, что даже долгое время и в христианстве продолжал бальзамировать тела и держать их в домах, ожидая от них благословения. Многие монахи и подвижники уговаривали своих учеников тайно совершить их погребение во избежание этого суеверного почитания.
Но были и социальные причины запустения языческих храмов. Богатые египетские помещики, сплошь язычники и по большей части греки, угнетали население, прогоняли его с насиженных мест, присваивали имущество, заставляли по дорогим ценам покупать у себя негодное мясо и кости, отдавали на прокорм свою скотину или бесплатно, или за ничтожное вознаграждение. Во время набегов нубийцев заставляли их охранять имение, подвергая явной опасности, дорого брали за бани, не платили поденной платы и т. п. И это все происходило в эпоху всеобщего экономического и социального упадка в III и IV столетиях, причем в Египте еще присоединилось и недостаточное разлитие Нила. Правительство было бессильно даже против яростных набегов нубийцев; с помещиками оно не могло ничего сделать, чиновники-язычники не обращали внимания на вопли бедных, и только те из них, которые сделались христианами, считали свои долгом облегчать, насколько возможно, их положение. Но особенно видная роль в этом отношении принадлежит церкви. Когда не действовали увещания и угрозы, представители церкви прибегали к решительным мерам, и в этом отношении особенную деятельность обнаружили монастыри и их наиболее яркий представитель, создатель всего того, что является характерным для копта, знаменитый архимандрит Шенуте.
Эта была исключительная натура — египтянин с сильным характером и твердой волей. Он родился около 333 г. и умер в год IV Вселенского собора — 451, таким образом, жил 118 лет. Это было время, когда массовые переходы в христианство стали понижать уровень верующих, переносивших с собой в церковь свои языческие привычки и нравы. Праздники в честь мучеников стали напоминать древнеегипетские паломничества с их оргиями и разгулом; древние суеверия стали возрождаться в новом облике, благочестие и нравственность падали. И вот люди, воодушевленные ревностью, уходили в пустыни, собирались в обителях, монашество росло и развивалось. Но после кончины Пахомия Великого его монастырь стал склоняться к упадку и терять притягательную силу для коптов также благодаря засилию братии из греков. И вот, в том же номе Шмуна, в середине IV столетия, возникают две новые киновии — аввы (апы) Пшои и аввы (апы) Пжоля у Сохага и Атриба, монастыри так называемые Красный и Белый. Уставы их в смысле строгости шли дальше пахомиевых, — этого требовало время. Пжоль был дядей по матери Шенуте, который поступил в его монастырь и после его кончины сделался его преемником. Под его управлением монастырь стал процветать. Он упорядочил послушничество и ввел строгое общежитие. Первой обязанностью членов общины был труд; богослужение и содержание менее интересовали Шенуте и далеко не занимали в его обители такого места, как в греческих или сирийских. Он управлял жезлом железным, его распоряжения регулировали до мелочей всю жизнь. В своих проповедях и посланиях он и гневно, и любовно призывал богатых к состраданию и помощи бедным, усовещивал заимодавцев и помещиков, увещевал чиновников, обличал распутные нравы богачей. Он даже решился совершить путешествие в Константинополь ради насилий чиновников над бедными. Но все эти усилия редко приводили к цели. Тогда Шенуте выступил на активную борьбу с языческим населением. В своих громовых проповедях он высмеивал идолопоклонство, почитание светил и животных, высмеивал мифы и культы. Запрещая христианам служить у язычников, он стремился экономически подорвать последних. Наконец, он поднял руку на средоточие врагов и утеснителей христианского населения — храмы. Сжегши последние в близлежащем Атрибе, он подал пример к разграблению и разрушению их в Гермополе и Антиное. Жалоба жрецов перед игемоном не имела успеха — собравшееся христианское население не позволило коснуться своего благодетеля и этим отплатило ему за многое.
Особенно много делал для него Шенуте во время нашествий нубийцев; об этом он сам рассказывает в своих письмах к общинам: «Или ты не видишь и не слышишь, что варвары причинили Собранию, подобно тебе и городу, близкому к тебе, весям и всем городам? Скорбь, разрушение и грабежи, наведенные врагами на чад церкви, достаточны, чтобы удручить сердце мудрых. Или разве не чудо, что ты знаешь, как много погибло в реке, много умерло в горах, много взято в плен, много дев осквернено, церкви частью сожжены, частью разграблены, и нашим сочленам и вашим братьям причинено тяжкое горе — и что все-таки в эти времена не перестают при тебе грабить и совершать злодеяния, полные преступлений, как и прежде?.. Паки прилагаю славить Господа Бога и благодарить Его за все блага, ниспосланные нам. Это те многочисленные люди, которые искали у нас приюта, и во вратах этих собраний и во всех их окрестностях, с их женами и детьми, так что их было около 20 тыс. и больше. Все братья, кроме слабых, служили им три месяца тем, что у нас было по Его благословению; среди того, что они просили, не было ничего, что бы им не было доставлено. Семь врачей пользовали их больных, тех, которые подверглись стрел и были ранены их острием. Мы платили им; их содержание обошлось в 500 тыс. медных драхм. Умерло 50 и 44 человека; мы похоронили их у себя — это были христиане. Родилось 52 ребенка, и мы израсходовали на их матерей, сколько им было нужно, единовременно 25 тыс. медных драхм, еженедельно за овощи 30 тыс., кроме овощей, которые были у нас. Однако мы не позволяли братии есть этого — иначе они хотя бы и имели продовольствие, но недостаточно, не считая их многочисленного скота, верблюдов, ослов, телят, быков, лошадей, овец, коз; я заботился о них. Чудесен был этот небольшой колодезь, ибо если бы Бог его не благословил, его бы для них было недостаточно. Впрочем, скажу тебе вкратце: воистину, если мы веруем, то познаем, мы тщательно относящиеся ко всем сосудам, от которых что-либо берем. И мы издержали для этого множества, собравшегося из-за врагов, медь, золото, нижнее одеяние, сандалии, покрывала, плащи, погребальные пелены, овец, хлеб, ячмень, всякого рода зерно, вино, уксус, яйца, сыр, голубей, муку, елей, виноград, фрукты, всякого рода потребное для больных, словом все, что было израсходовано. Не менее 65 700 медных драхм. Ибо только пшеница и хлеб составляют 8 500 эртобов и более... Далее. Мы в том же году выкупили 100 пленных, снабдив их всем, каждого за 400 тыс. драхм, не считая денег, издержанных на платье, прием, проезд на родину. И поистине, как я сказал, не было у них ни в чем недостатка, но Бог приложил им все. И как могли нас не постигнуть упреки, гнев и проклятия, если те, которые живут в этих монастырях, испытывали нужду в своих телесных потребностях? Ибо они не пеклись о своих душах в эти дни. Но достаточно ли у нас всего этого? Если да, то мы лжем, говоря: «Мы б